Лучше звоните Томе

Эти выходные определённо становятся причиной, по которой физическое и ментальное здоровье Томы переживает не лучшие времена. И это если игнорировать факт, о котором Тома предпочитает не думать дольше пары секунд на самой подкорке сознания — факт, что через шестьдесят четыре часа ему придётся справляться не только с сухим горлом и похмельем, но ещё и с джетлагом. Самая отвратительная часть из всего перелёта. Не считая самого перелёта. Тома думает, что в этот день из комнаты его не вытащит никто и ничто, даже если начнётся землетрясение или Фукусима решит повториться прямо за окном. На деле же его персональной Фукусимой становится… Каэдэхара Казуха. Казуха: Буду у тебя минут через десять Придумаешь предлог, чтобы выйти? Тома прячет телефон раньше, чем огромный одеяльный ком с головой и голосом Аято поинтересуется, кто ему пишет. Честно говоря, Томе вряд ли даже понадобится предлог: Аято с самого пробуждения не подаёт признаков жизни, сообщения проверяет буквально на автомате, а единственным, что он Томе говорит за всё это время, становится несчастное: «Дай воды, я умираю». Поэтому Тома просто суёт ноги в кроссовки, подхватывает сумку, отделывается коротким: — Я в магазин, — и даже не врёт, потому что ему действительно надо в магазин. Аято мычит вслед: — Возьми баблти. Тома позволяет себе слабую улыбку. К его возвращению Аято будет как новенький: он удивительно быстро приходит в себя, когда под боком нет отвлекающего фактора в виде чужого тела и чужих губ, а следовательно, нет и причины валяться дальше. Оглядываясь назад, во времена двухмесячной давности, когда Тома записывал эти маленькие факты о нём в разряд тревожно-сталкерских… он чувствует, как в груди тяжёлым комом сворачивается щемящая грусть. Сейчас читать Аято, как открытую, невероятно интересную книгу становится так просто, будто они знакомы с десяток лет: Тома изучает все его бытовые привычки, по малейшему движению бровей может сказать, радуется он или напряжён, предсказывает фразы по тону голоса и точно знает, в какой из тысячи случайных моментов Аято захочется его поцеловать. В его голове можно отвести отдельную полку под материалы о Камисато Аято, и Томе в скором времени останется только… смотреть на неё, бережно сдувая пыль, не зная, как скоро появится шанс этим воспользоваться. И появится ли вообще. Казуха бледным призраком человека, страдающего от недосыпа, похмелья и хронической усталости одновременно, раскуривает сигарету прямо на скамейках у входа в общежитие. Очень удачно закрывая спиной запрещающий курить знак. Тома останавливается над ним, даже не зная, имеет ли право после всего вчерашнего с ним обниматься. — Пройдёмся? Я за едой. Казуха хмыкает, но кивает, с сожалением отрывая спину от скамейки. Оборачивается на вход в общежитие, откуда Тома специально уводит его теми дорожками, которые не проглядываются из его комнаты (на всякий случай), и праздно интересуется: — Аято? — Отказывается вставать. — Как обычно. Казуха со смешком выдыхает дым. Тома, шагающий с ним в ногу, может только понадеяться, что те девчонки, которые оборачиваются им вслед, не узнают его без наличия рядом Аято и не посмеют вынести в подслушку новые теории о том, что Тома теперь крутит романы с его лучшим другом. — Ты… — он прочищает горло, — справился так быстро? Я успел только проснуться и сходить в душ, а ты уже… — У меня сбитый режим и абсолютно свободные выходные, — улыбается Казуха. — А после пары весёлых историй я стараюсь пить в меру, чтобы Аято не насобирал ещё больше компромата, так что… да, я справился. Держи. Им приходится замедлить шаг: Казуха вытаскивает из своего рюкзака коробку, протягивает Томе, и тот с улыбкой сбрасывает крышку. — Это всё ещё глупо, да? — бормочет он, трепетно перебирая содержимое. Казуха сделал всё именно так, как Тома и представлял, вынашивая этот сценарий в своей голове. И фыркает точно так же, как Тома и представлял: — Ужасно глупо. Но, знаешь… для человека, который может купить себе буквально всё что угодно, наверное, лучше не придумаешь. И Тома, успокоенный одобрением личного библиографа Камисато Аято — раз он говорит, что лучше не придумаешь, значит, так оно и есть, — закрывает коробку. — Спасибо огро… — Перестань, — Казуха закатывает глаза. — Просто скажешь потом, расплачется он или нет, мне интересно. Тома не отвечает, потому что внезапно задумывается над справедливостью гипотезы. Единственная эмоция, которую он никогда не видел у Аято на лице, — это слёзы. Тома знает, как справляться с его грустью, меланхолией, раздражением, тревогой, злостью… но слёзы — какая-то совершенно крайняя, невозможная в его представлении об Аято квинтэссенция всего этого. И что он будет делать, если — когда? — Аято действительно, как и обещал, расплачется у него на виду, Тома не представляет. И даже имея отличный шанс выяснить у его личного библиографа, Тома этого не делает. В глупой вере, что разберётся сам. — Можно вопрос? — зовёт он спустя несколько долгих минут молчания. Казуха, который к этому моменту избавляется от окурка, но новую сигарету так и не достаёт, только спокойно кивает. — Вы с Томо… он ведь в Сеуле. — Ну, да, — Казуха кивает ещё раз. Как будто он не в курсе. А ещё он больше не смотрит на Тому волком, стоит ему произнести запретное имя, — явный признак того, что в понимании Казухи у них есть хотя бы это зыбкое «всё вроде как налаживается». — Как ты с этим справляешься? Тебе не тяжело знать, что он где-то в другой стране? Казуха понимающе усмехается, и Тома ерошит волосы, чтобы скрыть красные кончики ушей. Он же не виноват, что среди его круга знакомых единственный человек, который может рассказать хоть что-то дельное про концепцию отношений на расстоянии (и не будет при этом сорокалетним психологом с женского форума в интернете), — это человек, у которого эти самые отношения на расстоянии идут под руку с выстраиванием разрушенной дженги заново. — Тяжело, — открыто, честно признаёт Казуха. — И тебе наверняка будет тяжело. Но если постоянно общаться, появляется иллюзия, что он всё равно где-то рядом, вы просто не можете увидеться. К тому же, — и всё-таки лезет в карман за следующей сигаретой, — когда-нибудь вы действительно увидитесь. Я собираюсь слетать в Сеул — может, через пару месяцев, когда станет ясно, что Томо будет не против. И Аято… — Казуха прячет улыбку за затяжкой, — ты правда думаешь, что он высидит здесь до каникул? Я бы на твоём месте готовился к тому, что ему вернут деньги и он просто сбежит на какие-нибудь выходные. Совершенно случайно, потому что решит, что это классная идея. Тома не знает, в какой момент Казуха проникся его переживаниями настолько, что теперь и ему можно отдавать по пять тысяч за сеансы психологической помощи… но хоть немного — от его слов становится легче. А больше Тома и не ждёт. Они доходят до магазина, в который Казухе, очевидно, не надо — так что здесь Томе предстоит попрощаться с ещё одним странным человеком в японской главе его биографии. Казуха в ней, по правде, заслуживает отдельного подраздела с заглавием «Человек, который официально вызывает у меня самые противоречивые эмоции», но Тома решает не говорить ему, что он удостоен такой чести. — Ещё одна просьба, — произносит он вместо этого. И, получая от Казухи несчастный выдох, смеётся: — Совсем маленькая. Обязательно присылай мне фотки Айко, когда будешь в Сеуле. Казуха моргает. Фыркает. А потом смеётся в ответ. Так что Тома обнимает его почти без страха. На этот раз выходит куда более искренне, чем то, что у них получилось вчера. — Спасибо, — шепчет Тома беззвучно, — правда, за всё спасибо. — Не за что, — Казуха отстраняется, хлопает его по плечу. В глазах у него, обычно таких неживых и не выражающих абсолютно никаких эмоций, полыхает задорный огонёк — тоже, думает Тома, один с Аято на двоих. — Береги себя, ладно? И его тоже. Тома кивает; шею на таком простом жесте сводит судорогой. И Казуха уходит, дымя сигаретой в небо и пряча улыбку в отвороте головы. …судя по мокрым волосам, наличию на теле одних трусов и полотенцу на плечах, Аято, пока Тома не занимался абсолютно ничем подозрительным, успел собрать волю в кулак, подняться и сходить в душ. На этом его активность на сегодня заканчивается — он даже на кровати лежит в том же положении, пропитывая подушку водой и запахом собственного шампуня. Тома садится рядом, отставляя сумку с покупками в ноги. Они смотрят друг другу в глаза молча — Тома обводит взглядом точёный профиль лица, острые скулы, редкие капли у крыльев носа. Влажные, слегка красные губы, глубокие синие глаза со светлой каймой у самого зрачка. Тома не знает, что Аято видит, пока пялится в ответ, о чём думает и что чувствует, но вот конкретно он… — Ты красивый. …конкретно он чувствует острое желание его поцеловать. Так что — наклоняется и целует. — Ты тоже, — привычно, на автомате шепчет Аято в губы. Пальцы зарываются в волосы, массируют голову — Тома срывается на блаженный выдох, жмурясь от удовольствия. — Ещё красивее меня. Принёс баблти? — Принёс. Тебе с лакричной тапиокой. — Боже, ну нет… Тома отстраняется, чтобы Аято мог с мучительным стоном сесть, поморгать в пространство и, ворча что-то себе под нос, унести сумку к холодильнику. Сам Тома с грустной улыбкой пялится ему вслед: если бы не комната метр на метр, уже вытащенный, но всё ещё пустой чемодан и полторы тумбы вместо человеческой кухни… Томе было бы очень легко поверить, что он проскочил в матрице этот год на другом континенте и теперь у них с Аято просто общая квартира. В которой Аято имеет полное право расхаживать полуголым. — Зачем ты столько накупил? — бубнит Аято, разгружая еду. — Ты как будто не послезавтра уезжаешь, а ещё через месяц. Звучит он как будто с надеждой. И Томе очень больно разочаровывать и его, и себя. — Нет, я просто… решил напоследок приготовить тебе что-нибудь интере… — А это что? Аято вертит в руках коробку Казухи, которую Тома просто сунул в сумку и забыл, — с таким лицом, будто раздумывает, можно ли съесть и её тоже. И раньше, чем Тома успевает хотя бы крикнуть, суётся внутрь. — Стой, это… — Тома подрывается к нему, Аято поднимает растерянный взгляд, как ребёнок, который не знает, что делать с материнской платой, которую ему дали вместо плюшевого медведя. Тома застывает над коробкой с вытянутыми руками, кусает губу, а потом думает: какая уже разница, днём раньше или позже, он всё равно собирался её отдать. И вздыхает: — Это тоже тебе. Только их не надо есть, это просто на память. Держа проклятую коробку в руках так, будто это самый настоящий кейс с миллионном долларов, Аято в полной прострации усаживается на кровать. Тома немного несчастно наблюдает за тем, как его пальцы ворошат содержимое — один полароидный снимок за другим. Аято молчит, его голова опущена, так что у Томы даже нет возможности заглянуть ему в глаза и узнать, что он думает по этому поводу, но… — Казуха мне здорово помог, — но он хотя бы пытается себя оправдать. — Я сбросил ему самые лучшие фотки, которые у меня накопились, а он обработал и распечатал. Я хотел отдать тебе это завтра, или сразу перед аэропортом, или просто оставить на кровати, чтобы не видеть, как ты отреагируешь, но… вышло как вышло. Он подсаживается рядом, потому что Аято всё ещё молчит, и эта тишина угнетает. Фото рассыпаются по коробке ворохом застывших эмоций и воспоминаний — Аято, спящий головой в стол над конспектами по английскому, Тома в обнимку с Таромару, они вдвоём в юкатах на фоне сада в рёкане, лента из той самой фотокабинки, Аято с гитарой, Тома в кошачьем кафе, поцелуй в парке с фейерверками высоко в небе. Череда других поцелуев, невинных и глубоких, прикосновений, случайных и намеренных, переглядок, украдкой и в открытую, улыбок, смеха, объятий. Тома выбирал те снимки, которые были не самыми красивыми, а самыми живыми — такие, чтобы Аято точно помнил, что за ними стояло и каким было это лето. И когда Аято наконец поднимает взгляд, глаза у него блестят, а губы подрагивают. Он откладывает коробку, притягивает Тому к себе и целует — без единого слова, упоённо и долго, не давая даже мгновения вздохнуть. Тома обхватывает его лицо ладонями, улыбаясь в губы, потому что это красноречивее любого «спасибо», на которое Аято сейчас, очевидно, неспособен. — Вот о чём вы с ним вчера разговаривали, — бормочет Аято в поцелуй. И смеётся смехом человека, сознающего, какой он придурок — от него такое редко услышишь, Тома может собой гордиться. — Я должен был догадаться. — А я надеялся, что не догадаешься и я смогу ещё немного увидеть, как ты ревнуешь, — поддевает Тома беззлобно. — Тебе нравится? В смысле, я не могу купить тебе в подарок рубашку или целый дом, но… — И слава богу. Да, — Аято оборачивается на коробку, будто проверяет, не испарилась ли она за эти пять секунд без его внимания, — да, мне нравится. И раз уж ты первый поднял эту слезливую тему с подарками… — Я ничего не поднимал, ты сам сунулся, куда не надо! — …у меня тоже для тебя кое-что есть. Тома с любопытством наблюдает за тем, как Аято копошится в своём рюкзаке. Знакомое со всех дней рождений чувство, когда тебе вот-вот что-то подарят, поднимается в груди с тяжёлым осадком тревоги, потому что зная Аято… Тома может только порадоваться, что в его рюкзаке, очевидно, не поместится частный самолёт. Аято выпрямляется, держа в ладонях лодочкой какую-то… очень маленькую подушку. Тома озадаченно открывает рот, уже собираясь сказать, что спать на такой не выйдет, но потом вспоминает все их поездки по храмам — и невольная улыбка сама наползает на губы: — Омамори? — Аято кивает, безумно довольный собой, и Тома скептически щурится. — Ладно, я… в чём подвох? Это вышивка золотыми нитями? Ты купил его на каком-то аукционе за бешеные деньги? Он… — Никакого подвоха, — смеётся Аято, расцветая от удовольствия ещё сильнее. Неприкрытый скепсис в глазах Томы его изрядно веселит. — Это обычный омамори из обычного храма, я долго думал, что подарить, чтобы не загрузить чемодан ещё больше. Подвох только в том, что он не сувенирный, а самый настоящий. Раз в год их надо заново носить в храм, так что… хочешь — не хочешь, а через год тебе придётся вернуться. Тома бережно накрывает его ладони своими, чувствуя тепло и чужой кожи, и простой тканевой подушечки с вышитыми кандзи. Ощущение такое, будто он держит под пальцами бьющееся сердце. И, возможно, с какой-то метафорической точки зрения… так оно и есть. — Ты даже простым подарком ставишь мне какие-то условия, — фыркает Тома. И с сияющим взглядом в противовес довольной улыбке заверяет: — Но я не против. Я вернусь. — Повторишь на камеру? — Придётся поверить на слово, — Тома отбирает у Аято омамори, точно зная, что по вызываемым чувствам этот кусочек Японии не сравнится даже с деревянным посохом с Фудзиямы, который стоит в углу комнаты рядом с чемоданом. — А теперь я всё-таки собираюсь приготовить нам королевский ужин, так что, если позволишь… Наверное, после разговора с Казухой мозг Томы с, казалось бы, смирения откатывается на самую первую стадию принятия неизбежного — «если я буду это игнорировать, оно перестанет существовать». Тома абсолютно спокойно, с сующимся под руку Аято справляется с одной из последних готовок в Японии. Допивает один из последних стаканчиков баблти в Японии. Проводит один из последних вечеров в Японии в одной кровати с Аято, бездумно гоняя по кругу марвеловские фильмы, выстраивая топы супергеройских задниц в трико и крадя поцелуи и прикосновения. Просыпается с одним из последних рассветов под заброшенными на себя ногами и с запахом топлёного молока, который забивается в нос, вызывая болезненную улыбку. Тома почти всегда открывает глаза раньше Аято — он наизусть знает, как выглядит его лицо во сне, разгладившееся от дневного напряжения, как смягчаются острые углы, когда Аято не ставит смыслом своего функционирования провокационные взгляды и усмешки на грани. Тома знает, как выглядит его пробуждение, когда веки вздрагивают, губы открываются на долгом выдохе, а пальцы зарываются в волосы. А потом Аято поворачивается к нему лицом, прерываясь на стоны и смешно дёргая затёкшими конечностями, и бормочет: «Доброе утро». Почти всегда — но не сегодня. Сегодня Тома просыпается только от ощущения влажного прикосновения губами к загривку. И вместо «Доброе утро» слышит: — Люблю тебя. Тома поворачивается, щуря взгляд и гадая спросонья, что это за внезапные приступы сентиментальности. Аято, который улыбается глаза в глаза, только невинно поясняет: — Просто решил, что тебе следует напомнить, а то ещё забудешь. Ну, что, — срывается на слишком ненатуральный зевок, за которым прячет собственную грусть, и бормочет: — …есть что-то, что ты ещё не успел сделать, или мы просто весь день проваляемся в кровати? Несколько долгих секунд Тома гоняет в памяти свои незакрытые гештальты. А потом усмехается: — Есть кое-что. Вечером съездим в одно место. Удивлённым Аято не выглядит, только беззаботно вытягивает руки вверх. — Отлично, значит, до вечера валяемся в кровати. — Я планировал сегодня собрать вещи… — Завтра соберёшь. — В последний момент, когда надо будет сдавать комнату? — Это занимает так много времени? Аято поднимается на локте, щурит взгляд, на лбу залегает складка — явный признак внезапного раздражения. Тома, видимо, ещё не до конца проснулся, потому что он не может понять, что такого сказал, чтобы второй раз в жизни навлечь на себя его злость, при этом — вот это да — даже не упоминая родителей или сырный соус. Впрочем, если немного задуматься… — Почему ты ведёшь себя так, — заявляет Тома, усаживаясь на кровати, чтобы смотреть на него сверху вниз, — будто я улетаю не за девять тысяч километров, а в соседний город на выходные? — Может, потому что тогда нас таких, расклеившихся идиотов, будет двое? — взгляд Аято сердито поблёскивает исподлобья. — И какой с этого толк? Тома открывает рот. И закрывает. И открывает снова, чувствуя, как сердце опять начинает протестующе колотиться в груди от нежелания ссориться на ровном месте. — То есть я для тебя расклеившийся… — «идиот» застревает в горле, потому что Аято закатывает глаза. В этом его жесте столько королевской измученности от нежелания мириться с действительностью, что Тома гневно пихает его в плечо и ляпает, не успев подумать: — Может, нам сейчас и расстаться? Никто никому ничего не должен, и тебе будет ле… Проглотить слова приходится снова. На этот раз его обрывают поддевающие за подбородок пальцы и чужие губы, накрывающие его. В этом поцелуе нет ни ласки, ни заботы — Аято целует отчаянно, зло, будто ему просто надо заткнуть Тому самым кратчайшим путём и он не придумал ничего получше. Он толкает в рот язык, царапает зубами, давит, заставляет голову кружиться от недостатка воздуха и невозможности его набрать. Тома ни разу не чувствовал в его жестах столько неприкрытого раздражения, ни разу не думал, что целоваться с Аято будет больно — и это не та категория боли, когда вы знаете, что ещё нескоро увидитесь. Это что-то другое. На порядок страшнее. Аято отстраняется — позволяет отстраниться, — только когда от очередного укуса Тома ощутимо вздрагивает в его хватке. Он дышит тяжело и загнанно, его мрачный взгляд скручивает тугой узел в животе, его голос отдаёт хрипотцой и сталью: — Скажешь так ещё раз — и точно никуда не полетишь. А потом Аято отпускает окончательно. И Тома скатывается с кровати на ватных ногах, ошарашенно глядя на излом его бровей, прижимая пальцы к болезненно ноющим губам. Что за. В любой другой момент он бы неловко фыркнул, улыбнулся, сказал бы что-то в духе: «А то что, достанешь галстук?» — в любой другой, но не сейчас, когда чужой взгляд проделывает в груди рваную дыру. Что там Тома говорил про то, что успел хорошо изучить Аято? Забудьте, он готов посмеяться прежнему себе в лицо: вот здесь его мозг впервые за долгое время, пытаясь обработать входящие данные, выдаёт ошибку сервера. А с такими ошибками Тома не умеет справляться от слова совсем. Поэтому он просто. Теряется. Делает шаг назад. И забивает голову первым, что в неё приходит, — необходимостью принять душ. — Я тебя понял, — бормочет, чтобы хоть что-то ответить, а не стоять и ловить собственное дыхание в оглушительной тишине. Оглядывается по сторонам, хватает полотенце, отмечая какой-то задней мыслью трясущиеся пальцы, и собирается уже выскочить из комнаты… — Стой. Тома, погоди! …но на запястье ложится чужая рука. Аято вдруг оказывается рядом, разворачивает его к себе — несильно, бережно, холодя прикосновением прошибленную потом кожу. Тома тупо смотрит ему в глаза: отчаянно сжатые губы, раздутые крылья носа, грустный взгляд побитого котёнка. Какой поразительный контраст с плескавшимся секунду назад гневом, удивительно. — Ну, что ещё? Аято берёт его руки в свои. Простой жест, который он тысячи раз повторял на автомате и который всегда зажигал в теле Томы миниатюрный костёр, сейчас ощущается как хватка умирающего на спасательном круге. — Прости, — выдыхает Аято одними губами, — пожалуйста, прости. Я… не знаю, что на меня нашло, я сам на нервах. Я не должен был так резко… — Вот ты какой, да? — Тома переворачивает его ладони, подушечками пальцев чувствуя, какие шероховатые у Аято костяшки. Сердце понемногу успокаивает свой ритм, но эта искра подозрения, которая ворочалась в угольках чёрт знает сколько времени, и не думает дотлевать. — Вот он, твой пунктик на собственность. — Вот он, — кивает Аято. И пресно, коротко усмехается: — В жизни не хотел, чтобы ты меня таким увидел, и сорвался в последний день. И всё испортил. Тома измученно выпускает воздух из лёгких. Что за хрень с его больным, всерьёз зависимым мозгом, раз он готов спустить это на тормозах? Или конкретно сейчас у него просто есть проблемы посерьёзнее, чтобы тратить драгоценное время на пункт «позлиться на Аято»? Тогда Тома не больной, он экономит ограниченные ресурсы. — Кое в чём ты прав, — он спокойно поводит плечами. — Нам сейчас не нужны два, как ты сказал, расклеившихся идиота. Аято напрягается всем телом. — Я не хотел так грубо… — Знаю, но я всё равно обижен. Процентов на семьдесят. — Прости, — повторяет Аято. — Мы… мы можем притвориться, что я сказал что-то другое? Например, хм… «Я не хочу с тобой расставаться, это тупая идея, но если найдёшь себе кого-нибудь получше, просто пришли мне его полное имя, адрес и номер страховки»? Он всё ещё стоит вплотную к Томе, всё ещё, кстати, в одних трусах, но теперешнего Тому, который научился с этим свыкаться после пары сердечных приступов, это мало заботит. А вот тепло его ладоней, когда Аято нерешительно кладёт их ему на плечи, кажется уже проблемой посерьёзнее. Поэтому Тома, отводя взгляд, усмехается краешком губ: — Сорок процентов, так и быть. Если я выйду из душа и у меня будет свежий кофе, спущу до пятнадцати. — Понял, — и, позволяя Томе всё-таки забрать полотенце со стула, едва слышно шепчет ему в спину: — Спасибо. Чтобы не соответствовать уровню расклеившегося идиота, Тома предпочитает сделать вид, что ничего не слышал. Его и так ждут самые тяжёлые в жизни сутки — двадцать четыре часа перед персональным апокалипсисом. Аято незачем усугублять. И он не усугубляет. После утренней катастрофы, свежего кофе и коробки пончиков курьерской доставкой («В моих финансах после твоего отъезда и так будет дыра, какая уже разница», — оправдывается ничуть не пристыженный Аято) он ведёт себя так, будто углядел в Томе центр Вселенной, не меньше. Не отходит от него ни на шаг, урывает себе каждое прикосновение, взгляд и поцелуй и вишенкой на торте — запрещает Томе включать Адель и Лану Дель Рей. Вот здесь Тома хотя бы понимает, что у него нет прав обижаться, им обоим от этого будет лучше. Наблюдая за тем, как Тома вытаскивает чемодан в центр комнаты, сталкиваясь с тяжелейшей нравственной дилеммой, пока прикидывает, что упаковать первым, Аято только мягко интересуется: — Может, мне… уехать? Чтобы тебе не мешать? Тома выпрямляется. — С ума сошёл? Нет! — Ладно, просто… — Аято не может дотянуться до Томы с кровати, так что он явно не знает, что делать с руками, когда в них нет чужого тела, — ты с самого утра на меня злишься, вот я и подумал, что… — Пожалуйста, не ломай трагедию, — вздыхает Тома убито. — Я не злюсь. Наоборот — ты мне сейчас очень нужен в пределах досягаемости. Носки. На самое дно он сложит носки. Аято явно не понимает, зачем он Томе нужен, учитывая, что к чемодану его не подпускают: Тома знает, как ужасно он складывает футболки и распределяет пространство, от него будет больше вреда, чем пользы. Но когда Тома добирается до упаковки всех своих сувениров и вместо этого вдруг начинает давиться воздухом… тогда Аято, кажется, начинает догадываться. Тома не плачет — то ли сил не остаётся, то ли осознания недостаточно. Просто позволяет Аято прижать его к себе и долго, неровно дышит ему в грудь, пока родные ладони поглаживают спину, а голову заполняет ласковыми бормотаниями на ухо. Он завёл себе дурную тенденцию депрессовать при посторонних, с этим надо что-то делать. Аято утешает его по мере сил, но даже он наверняка рано или поздно сломается. — Кстати, у меня есть хорошая новость, — делится он с тихим смешком. — Относительно хорошая. В нашем положении, — Тома мычит ему в плечо что-то пассивно-заинтересованное, и Аято отстраняется, чтобы заглянуть ему в лицо. — Отец на меня всё ещё злится, так что я поговорил с Хирано в обход него и… — С кем? — С Хирано. Это наш водитель, — Тома смаргивает: его безнадёжно сломанный мозг почему-то веселит, что у безымянного водителя, оказывается, есть имя. — Так вот, он согласен забрать вас в аэропорт. И это никак не связано с тем, что я в курсе одного позорного элемента из его биографии, о котором отцу лучше не знать. — Извини, я правильно понял: ты держишь на него компромат?.. — На всех, кто у нас работает, — Аято ему подмигивает, какой кошмар, его во всей ситуации вообще ничего не смущает, — как раз на такой случай. Так что поедем с комфортом. Хоть порадуйся для приличия, мне порядочно достанется, если отец всё-таки узнает… Тома пихает его в плечо и отфыркивается в сторону. Он не то чтобы радуется, в его состоянии радость вообще воспринимается как иллюзия, которую придумали, чтобы обманывать покупателей в телерекламах. Он не говорит и то, что это будет означать ещё одну неловкую поездку непростительно рядом с Аято без возможности его поцеловать под самый конец. Он просто тянется к нему за тысячным за сегодня поцелуем, потому что разучился выражать базовые эмоции по-другому. Интересно, как будет выглядеть их переписка в Дискорде, когда Томе придётся находить какие-то слова за невозможностью передать их тактильно.

~

Тома намерен сдержать своё слово про незакрытые гештальты. Он вообще максимально серьёзен, когда дело доходит до Штук, Которые Нужно Сделать Перед Отъездом — он составил для них целый чек-лист, просто самый последний пункт слишком бьёт по его крошащемуся сердцу, чтобы переносить его на бумагу. И даже произносить вслух. Поэтому Тома до последнего не говорит, куда и зачем они едут. Он уверен, что всё станет понятно, как только он потянет Аято к выходу из поезда на нужной станции, и Аято, судя по мигом расцветающей улыбке, понимает — но молчит. Правильно, молчи, не порть Томе великие задумки. — В тебе умирает сценарист гениальных мелодрам, — отмечает Аято, когда они выбираются наверх. Тома улыбается, впервые за день чувствуя в груди что-то… призрачное и лёгкое. Возможно, ту самую иллюзию, которую придумали, чтобы обманывать покупателей в телерекламах. — Просто подумал… хочу вспомнить, как было в первый раз. Это легко — потому что с того первого раза вечерняя Сибуя-кроссинг ни капли не меняется. Всё так же бьёт по всем органам чувств сразу неоновыми вывесками, гудением машин и скоплением людей на светофоре, всё так же заставляет Тому бешено вертеть головой по сторонам и покрываться мурашками от самого факта, что он стоит в сердце Токио. Просто для справки: даже спустя столько времени ему искренне не нравится эта идея, он лишь признаёт её масштаб и пафосность задумки, потому что Аято не умеет по-другому. Но сейчас Тома улыбается, как ненормальный, сжимая его запястье: — Зелёный. Нам туда. …и одаривает счастливым взглядом, прежде чем нырнуть в толпу и потеряться в эмоциях окончательно. Сейчас он готов к тому, что произойдёт. Сейчас он первый стопорит Аято прямо на перекрёстке, первый зарывается в его волосы, первый прижимается своими губами к его. Ловит детский восторг, чувствуя безропотную готовность поцеловать в ответ, ладони на талии, улыбку на лице. Томе даже не нужно смотреть Аято в глаза, чтобы знать, как неон расписывает в них радостные блики от простого «это происходит прямо сейчас». И всё остальное неважно. Даже толкающиеся пешеходы, даже автомобильные клаксоны, даже то, что само ощущение их первого поцелуя Тома не воспроизведёт уже никогда. Он целовал Аято бесконечное количество раз, он помнит каждый из этих поцелуев, а этот… долгий, трепетный и абсолютно точно не последний — для этого отведено специальное место на полке воспоминаний. — Боже, — жмурится Тома, жадно вдыхая воздух. Аято хватает его за руку, не давая опомниться, и они смеются, пока бегут по пустому перекрёстку на возмущённо горящий красный. — Это точно была плохая идея, нас сейчас собьют, как тебе вообще пришло такое в голову… — Как тебе пришло в голову повторить? Они останавливаются у самого бордюра, тяжело дыша, улыбаясь, как подростки, бросающие с балкона водяные бомбочки. Тома не знает, что Аято отвечать, пусть слово берёт его до ужаса сентиментальная сторона, потому что он складывает полномочия. На самой идее, дурацкой, безумно тупой и по-детски наивной, всё его функционирование и заканчивается. Секунду Аято — весь как больно бьющий по взгляду солнечный луч невообразимой красоты — смотрит ему прямо в глаза. А потом притягивает к себе за талию, судорожно выдыхает в губы: — Я знаю, что это не по старому сценарию, но, — и самыми кончиками пальцев прямо на проклятой Сибуя-кроссинг пробирается под футболку, — поехали домой. Хочу тебя. По спине вместе с прикосновениями бежит настоящий электрический ток. И Тома кивает, прекрасно зная, что кто-кто — а Аято по его лицу и без слов прочитает, что он тоже хочет. …никогда ещё поездка в метро не казалась такой долгой. Никогда Тома не задумывался, что пять минут пешком от станции до общежития — это слишком далеко. Никогда не понимал, что разуться и снять одежду занимает непростительно много времени, которое он мог бы потратить на что-нибудь куда более интересное. Тома неприкрыто любуется Аято, который нависает над ним, покрывая поцелуями лицо, шею, грудь, живот — всё, куда дотянется, пока хватает воздуха и сил. Чувствует пальцами каждую неровность на гладкой коже, на ощупь пересчитывает родинки на спине, охает и жмурится, стоит прохладным ладоням лечь на напряжённый член, но даже так лицо Аято стоит перед глазами, словно выведенное на темноте под веками перманентной краской. Он так близко. Его так много. И это всё ещё происходит прямо сейчас. — Как ты хочешь? Тома улыбается — широко, больно, так, что скулы сводит. — Медленно, — шепчет сухими губами, которые Аято целует, потому что не может не. — Долго… — поцелуй сползает на угол челюсти, пальцы царапают грудь, Тома срывается на вздох. — Возможно, на всю ночь? Аято усмехается, будто Тома, у которого мозг уже плавится от концентрации прикосновений, сказал что-то достойное снисходительного веселья. — Я имел в виду, кто будет сверху, — поясняет он тихим фырканьем, — но так тоже сойдёт. — Господи, мне плевать. Я просто тебя хочу. Святая простота, Тома. Даже сейчас приходится открывать рот не для того, чтобы его заткнули чужие губы, а для того, чтобы вслух сказать то, что очевидно им обоим. Тома знает, что это, в отличие от поцелуя на Сибуя-кроссинг, их последний секс — или хотя бы останется последним на очень долгое время, но он изо всех сил старается не цепляться за эту мысль. Вместо этого он забивает голову каждой секундой близости, прижимается к Аято, стонет ему в губы, ловит ответные взгляды, тёплые улыбки, ласковый шёпот — что угодно, лишь бы не думать, когда ещё им доведётся быть… вот так. Вместе. Аято всё ещё много, но Томе, кажется, нужно больше. Это удовольствие, ходящее по грани, очередная роспись в собственном мазохизме — целовать, даже зная, что лёгкие горят от недостатка воздуха, не отпускать, даже видя, как у Аято дрожат бёдра, вдавливать в кровать, даже чувствуя, как Аято кончает. И теперь, когда Тома так отчаянно цепляется за возможность ещё раз услышать этот неприкрытый стон, Аято даёт ему сто очков вперёд — одним только тем, как продолжает на него смотреть. Тома не берётся считать, сколько раз за эту ночь услышал собственное имя, выдавленное на пике оргазма, замаскированное долгим поцелуем или произнесённое одними губами. Тома не берётся считать, сколько раз он сам повторял имя Аято, полностью потерявшись в ощущении реальности. Он даже не знает, реальны ли руки, на которых его уносят в тесную ванную, когда за окном уже начинает светать, реальна ли эта улыбка на периферии зрения и этот последний поцелуй, который Тома запоминает перед тем, как провалиться в сон. Знает только, что Аято, едва дышащий рядом с ним, вполне реален. Возможно, этого ему будет достаточно.