Лучше звоните Томе

Тома плохо спит: даже та пара часов, которая остаётся им в одной кровати, постоянно прерывается ощущением резкого страха. Тома лежит, смотрит в пустоту практически голой комнаты, считает собственные вдохи, потом чужие, потом кое-как засыпает снова, а потом всё повторяется. Тома старается цепляться за материальное: за тепло тела Аято рядом, за его сердцебиение или за явный фокус солнечных зайчиков на его безмятежном лице. Тома смотрит и завидует. Хотел бы он иметь такую же заторможенную реакцию, чтобы расплакаться где-нибудь через месяц после того, как вернётся. А не начинать ещё за месяц до. Может, именно из-за этого обрывочного сна он так и не встаёт вместе с будильником, а разлепляет глаза от ощущения горячей ладони на груди. Аято и сегодня не говорит ему «Доброе утро». Только тихо спрашивает: — Готов? Вместо ответа Тома утыкается ему в грудь и принимается вспоминать все свои сохранённые статьи из интернета по борьбе со стрессом. Четыре — шесть — восемь. Давай, Тома, дыши. Нет, какого чёрта, он не готов. Аято будто понимает, что помощник из него дерьмовый и что бы он ни сказал — сделает только хуже. Поэтому только привычно обнимает Тому, оставляет поцелуй на макушке и погружается в траурное молчание. Его сердце как-то слишком громко для человека его уровня спокойствия колотится о рёбра. Сохранённые статьи из интернета писали ещё что-то про то, что мозг начинает ужасно лагать, когда пытается обрабатывать заведомо травмирующие события. Возможно, поэтому Тома не помнит ничего о том, как принимал душ (зато хорошо запоминает собственную разукрашенную засосами шею), как готовил завтрак из остатков еды в холодильнике (зато хорошо запоминает, что Аято не умеет ровно резать овощи), как собирал последние вещи и как хлопнула за ними дверь в комнату, в которую Тома больше не вернётся. Чёрный мерседес ждёт их на подъезде к общежитию, собирая на себе косые взгляды девчонок. Тома добавляет в список вещей, о которых он не будет думать под страхом смерти, ещё и собственный помятый видок с чемоданом, который Аято отбирает, чтобы пихнуть в багажник, и то, какую почву для слухов это породит на этот раз. Теперь уже… наверное, неважно. Они с Аято молчат — или Тома снова не помнит, чтобы они о чём-то говорили. Когда в машину добавляются его родители, которых они подхватывают из квартиры, Тома с удивлением обнаруживает, что почему-то всё ещё сидит рядом с Аято: мама с другого бока, отец впереди. Он не знает, что это за жесты великодушия к смертельно больному, но хотя бы пользуется возможностью сжимать пальцы Аято по пути в аэропорт. От всего этого веет такой безнадёжностью, что Тома мог бы расплакаться прямо на кожаном сиденье. Но, кажется, его слёзные железы наконец добрались до лимита — глаза сухие, как после сна в однодневных линзах, только постоянно и без причины теряют фокус. Такими обрывочными картинками Тома доживает до самого приезда в аэропорт. Но вот там его мозг решает, что — хватит, дальше придётся запоминать каждую секунду, чтобы потом было от чего просыпаться в рыданиях по ночам. И первое, что он выдаёт после нескольких часов бессмысленных «Хм» и «Ага», — это: — Мне не стоит надеяться, что ты приберёг в кармане билет и на себя, верно? Выходит грустно и еле слышно, Тома не знал, чего ещё ожидать от себя в таком состоянии. Аято, который как раз сгружает его чемодан (как будто депрессия атрофирует мышцы, Томе уже неловко) на багажную ленту, оборачивается со слабой улыбкой: — Прости, я всё ещё без денег. И теперь ради нас обоих уже не очень хочу, чтобы меня отчислили за побег из страны прямо перед новым семестром. Тома в ответ только вздыхает: нет, он прекрасно всё понимает и звучит вполне логично и правильно, но… что там умирает последним, вот оно только что и умерло. Ладно, пройдёмся по всем пунктам. Надежда, что Аято летит с ним, — минус. Надежда, что сам Тома никуда не летит, — кажется, тоже; его багаж уже, счастливо жужжа по ленте, уехал на погрузку. Остаётся надежда, что самолёт сломается, или вспыхнет какая-нибудь пандемия и границы закроют вот прямо сейчас, или Аято решит скупить все авиакомпании мира и отменит рейсы из Токио в Лондон… В общем, что-то из разряда несбыточных мечтаний. И: — Но тебе когда-нибудь вернут деньги? И ты сможешь прилететь на выходные. Любые выходные, — …и вот это. Тома в растерянности оборачивается на погрузку. — Правда, тебя постоянно будет тошнить от джетлага, но… — …но мне на это плевать, — тихо смеётся Аято. — Дай мне неделю, чтобы разжалобить родителей, и я подумаю над этим. У меня-то ещё каникулы, помнишь? Он уводит Тому куда-то в сторону, подальше от нагруженных чемоданами людей. Они вылетают из Нариты, где Тома ещё ни разу не был, но, оказывается, был Аято: год назад проводил семейные каникулы в Шанхае и предпочитает «не рассказывать про это, честно, было прямо очень плохо». Поэтому Аято вполне может осознанно потерять Тому посреди огромного терминала, и тот только скажет ему спасибо. Тома выглядывает в толпе родителей, машет им, подзывая, чтобы они увидели и поняли, что он всё ещё здесь и его не похитила японская мафия. (хотя, если честно, как предлог задержаться было бы неплохо) — Я буду… — начинает Тома, намереваясь хоть раз за сегодня сказать что-нибудь толковое и, возможно, трогательное, но ему бесцеремонно мешают. Мама, у которой грустная улыбка может побороться за первенство с улыбкой Томы, вклинивается между ними. И обнимает. Вот только не Тому. — Солнышко, мы сейчас отойдём, чтобы не мешать, уверена, вам ещё есть о чём поговорить… — щебечет она, обращаясь снова не к Томе. Она приглаживает Аято волосы, одёргивает футболку и отступает на шаг, оставляя его в прострации смотреть куда-то сквозь. — Просто хотела сказать, что мы ждём тебя в гости, хорошо? В любое время, мы будем рады тебя видеть. Тома покажет тебе Лондон, у нас есть, где заночевать, так что обязательно прилетай. Лицо Аято медленно, с трудом обретает осмысленное выражение. И он кивает, натягивая на губы самую светлую улыбку, которую только может выдавить в контексте ситуации. — Спасибо. Я… я точно прилечу на Рождество, я уже обещал Томе. — Свяжу тебе свитер в подарок, — бормочет Тома в сторону. — Самый уродливый, надеюсь? — Аято изгибает губы в усмешке, но эта усмешка на сто процентов актёрская. Смотреть надо в глаза, вот где разливается настоящий океан эмоций — тёмный и неспокойный. — В общем, я тоже был рад с вами познакомиться. Вы замечательные, Томе с вами очень повезло. — Забавно, — отсмеивается мама, — я ему то же самое сказала про тебя. Что ж… мы будем возле паспортного контроля, — и наконец поворачивается к Томе, будто вспоминая, что он, вообще-то, летит с ними. Лицо у неё непривычно серьёзное. — Не торопись, милый, мы подождём, сколько нужно. И уходит назад к отцу, оставляя Тому наедине с самым тяжёлым моментом в жизни. С моментом, когда ему тоже придётся попрощаться с Аято. Долю секунды между ними висит потерянная тишина. Как-то слишком… внезапно. Слишком быстро. Тома ведь только вчера стоял у общежития Аято, грея руки о стаканчик кофе и проклиная его за опоздание на первое же занятие, почему в один день вместилось столько воспоминаний? — Что ж, — вздыхает Аято. Вздыхает — и молчит, продолжая на автомате поглаживать тыльные стороны ладоней Томы. Пожалуй, это самое интимное, на что он способен в переполненном аэропорту при живых родителях. — Мне не отвертеться от прощальной речи, да? — Если не хочешь… — Тома пожимает плечами. Этот нервный жест его организм воспринимает как сигнал снова выкрутить дрожь по телу на максимум, и он сильнее сжимает пальцы в чужой хватке, чтобы уняться. — В смысле, я могу просто поплакать у тебя на груди, и мы разойдёмся. Ничего слишком драматичного. — Нет, так было бы слишком просто, — ласково смеётся Аято. — Ладно. Я правда ничего не готовил. Постоянно думал, что я хочу тебе сказать, что ещё не сказал за всё это время, но… вроде про то, что люблю тебя, я говорил довольно часто. Мог и запомнить. Тома смотрит ему в глаза. Не обманул — вот теперь в них начинает скапливаться влага. — Скажи ещё раз, — просит Тома жалобно. Раз уж поцеловать Аято больше не выйдет, Тома хочет хотя бы запомнить, как он звучит, когда произносит это вслух. И Аято улыбается самым уголком губ, когда тихо, тоном, каким рассказывают самый интересный секрет, действительно произносит: — Я люблю тебя. И, не давая вздохнуть, притягивает Тому к себе. Обнимает так крепко, будто пытается вплавить в рёбра, утыкается в изгиб плеча, гладит по спине, даже не сопротивляется, когда первый пытается отойти, а Тома не отпускает. Тома даже не знает, отпустит ли вообще. Физически не может — мышцы сводит судорогой. — Я тоже тебя люблю, — шепчет он, кусая губу, чтобы не расплакаться снова. Тело колотит, а разобрать, чьё именно, не получается. — Боже мой, как я тебя люблю. Твои глаза, твою улыбку, твои волосы, твой смех, твой голос, твою дурацкую родинку, то, как ужасно ты готовишь и как потрясающе поёшь, люблю твой идеальный английский, твоё постоянное желание выбивать у меня почву из-под ног, твои… — Перестань, — давит Аято ему в плечо, и Тома и правда осекается, потому что… Потому что Аято крупно вздрагивает в его руках. И, прерывисто выдыхая, прячет лицо, на котором блестят первые дорожки слёз. Действуя чисто механически, даже не разбираясь, была ли команда в мозгу, Тома сжимает хватку сильнее. Терминал за спиной Аято плывёт перед глазами, материальный мир схлопывается до одной-единственной точки, за которую Тома сейчас цепляется обеими руками, чувствуя, как та содрогается под ними от тихого плача. «Последнее впечатление от семестра в Тодае, такое себе будет зрелище». Тома не говорит ни слова. Не потому что не знает, что сказать, — потому что не считает нужным. Не хочу улетать? Не хочу оставлять тебя одного? Не знаю, что буду без тебя делать? Не знаю, как возвращаться в Лондон? Что я хочу тебе сказать, что ещё не сказал за всё это время? Томе нечего говорить. Остаётся только глотать собственные слёзы, смотреть в пустоту и пытаться растянуть последние крохи тепла чужого тела на подольше. — Вспомнил, — бормочет Аято вдруг. Голос у него низкий, едва слышный, то и дело прерывается на опасные паузы. — Вспомнил, что хотел тебе сказать. Правда, я скорее себя утешаю, но, может… — Я здесь, — выдыхает Тома, — и я слушаю. — До Лондона ведь сколько — девять тысяч километров, да? — Аято чувствует его кивок и чуть отстраняется, чтобы у Томы были все возможности полюбоваться на его влажные глаза и дрожащую улыбку. — Это такая мелочь, это вообще ничего не значит. До Луны вот почти четыреста тысяч километров, и там нет интернета, представляешь, как бы нам не повезло, если бы ты жил на Луне? Он и правда утешает скорее себя, чем Тому — причём заведомо провальной тактикой утешения, из разряда фантастического «могло быть ещё хуже». Но хотя бы добивается эффекта: Тома улыбается. Впервые за последние часы довольно искренне. — Не знаю, — задумывается он, — так бы мы могли видеться каждую ночь… — А так будем видеться каждый день. Это не конец света, просто… мелочь, с которой нужно немного пожить. И знаешь, что? — Аято вдруг довольно щурится. Такой взгляд у него каждый раз, когда в голову приходит откровенно тупая идея, но для Томы, который просто не хочет от него отходить, сейчас любая сойдёт. Поэтому он не делает и попытки остановить Аято, когда тот заговорщически предлагает: — Можем всё-таки поспорить. Кто раньше найдёт работу, чтобы переехать, — тот и победил. — И что ему будет? Аято на секунду задумывается. То, что Тома не разворачивает его сходу, ещё на слове «поспорить», кажется, повышает его градус неоправданного оптимизма. — Проигравший месяц будет снизу? — предлагает Аято сомневающимся тоном. — Нет, звучит как-то… как выигрыш. Я ещё подумаю над этим. А теперь Тома смеётся. Впервые за последние часы довольно искренне. — Идёт, — заявляет он. И протягивает Аято ладонь. — С моей форой в полгода я тебя уделаю. Они торжественно пожимают друг другу руки — Томе больше не хочется зайти на борт и выброситься на взлёте, что уже успех; Аято прячет улыбку за отворотом головы, хотя Тома прекрасно знает, что у него всё ещё предательски блестят глаза. Как-то они оба слишком драматично относятся к расставанию на такой смешной срок, как один год. Даже не год — Аято прилетит на Рождество, он пообещал, и не только Томе, но и его родителям, так что он просто не посмеет соскочить. Это несчастная пара месяцев, они пролетят так же быстро, как те, которые Тома провёл здесь. От нежелания отпускать Аято это всё равно не спасает. Но рано или поздно… — Эй, — зовёт Аято, когда Тома, просто проверяя, сможет ли он хотя бы в теории, делает крохотный шаг назад. Они сталкиваются взглядами, Аято смотрит так, будто готовится зачитать неприятный диагноз из анамнеза. — Пообещай мне кое-что, ладно? Обещай, что прямо сейчас ты уйдёшь на рейс и не будешь двенадцать часов слушать на повторе Лану Дель Рей. Тома фыркает: — Мне лететь не двенадцать часов, а семнадцать, у меня пересадка в Бангкоке… — Ты уходишь от ответа. Семнадцать часов Ланы Дель Рей звучит ещё хуже. Под его обвинительным взглядом, который вытаскивает наружу все мысли из головы (а в ней уже часа два без перерыва играет «Summertime sadness»), Тома не может не сломаться. И качает головой: — Хорошо. Обещаю — никакой Ланы Дель Рей. Аято, по лицу видно, ни капли ему не верит. Но всё равно улыбается. Они снова обнимаются — в последний раз, обещает Тома, на этот раз точно. Ещё секунду. Или две. Или десять. Или можно досчитать до ста, а потом — потом отпускать. Тома набирает в грудь воздуха, собирая по всему телу мышцы и сухожилия, которые не хотят этого делать… но потом думает: да какого чёрта. Да какая разница. — Аято? Тот снова отводит голову, поддаваясь давлению ладоней на плечах. Тома сканирует взглядом его лицо, стремясь хорошенько запомнить его вживую, прежде чем плохое качество видеосвязи заставит воспринимать эту родинку как грязь на мониторе… а затем улыбается: — Можно тебя поцеловать? И с детским замиранием сердца ловит улыбку в ответ. — Зачем ты спрашиваешь? Всегда можно. Поэтому Тома, поражаясь тому, какими простыми иногда бывают вещи, из которых люди выстраивают проблему вселенского масштаба, целует. Медленно, тягуче и трепетно, потому что вкус губ Аято ему тоже надо запомнить. Последний поцелуй. С какой-то привязкой ко времени — до Рождества; на самом деле — до того самого момента, как Аято «просто сбежит на какие-нибудь выходные. Совершенно случайно, потому что решит, что это классная идея». Одна из немногих его классных идей, которой Тома действительно будет рад. — Я не буду с тобой прощаться, — шепчет Аято прямо в губы, — увидимся через семнадцать часов. — Да. Увидимся, — и, не удерживаясь от бесконечной по счёту прописной истины перед тем, как всё-таки придётся отпустить, Тома шепчет: — Люблю тебя. Улыбка Аято за секунду до того, как губы на ней сложатся в простое «Я тоже», становится последним, что Тома видит. Потому что после этого он отворачивается — и быстрым шагом уходит прочь, смаргивая слёзы, на которые он думал, что не осталось сил. Родители встречают его нерешительными объятиями, мама пытается что-то сказать — но Тома, занятый прокручиванием в голове слов Аято, плохо понимает, чего ещё от него хотят, и больше его не трогают до самой посадки в самолёт. Последняя надежда, что на паспортном контроле его красное, опухшее лицо не будет походить на фото в паспорте и ему запретят лететь, растворяется, когда Тома падает в своё кресло у иллюминатора и смотрит на последний кусок Японии, который ему доведётся увидеть с земли. Крыло самолёта и кусок терминала, в котором остался Аято. Удручающая картина, никакого сравнения с его улыбкой. Тома пялится в иллюминатор пару долгих секунд — а потом лезет за наушниками и Ланой Дель Рей, потому что терпеть это дальше без грустного плейлиста становится невозможно. Телефон коротко вибрирует, как только Тома берёт его в руки, и одно уведомление заставляет его фыркнуть на весь самолёт. Аято: Никакой Ланы Дель Рей Я всё вижу Тома отправляет ему скриншот с играющей «Богемской рапсодией», чтобы не тратил остаток нервных клеток зря, и откидывается на сиденье. Чья-то рука заботливо проходится по его макушке. — Он, конечно, не британец, — говорит мама, зачем-то подсовывая Томе бутылку с водой, — но я готова простить ему даже привычку говорить на американский манер, если он всё-таки прилетит на Рождество. Тома откладывает наушники. Слабая, нерешительная улыбка наползает на губы сама собой. — Он обещал. Значит, прилетит. И закрывает глаза, полный стальной решимости до этого самого «прилетит» держать в голове их последний поцелуй.

~

Старая, родная комната на мансарде ощущается какой-то слишком большой — и Тома честно не знает, это потому что он плохо соображает после семнадцати часов перелёта или потому что целый месяц ютился на одной кровати с большим любителем закидывать ноги на всё подряд. Тома долго смотрит на этот апофеоз пустой чистоты, прежде чем всё-таки втащить чемодан и заставить себя его открыть. Кровать — обычная человеческая кровать нормальных размеров, на которой ещё придётся поменять бельё после полугода отсутствия. Залежи пылесборников на книжных полках, полупустой шкаф, такой же осиротевший стол. Всё как будто по-старому и как будто совсем не так. Что ж, из очевидных минусов — здесь нет Аято. Из плюсов… Тома силится придумать хоть что-нибудь, например, что теперь его кухня и его спальня находятся в разных помещениях, но — какой бред, дома нет даже кошки, которую ещё предстоит отобрать у соседей назад. Мама пересылала Томе фотографии, она им понравилась. Чувство, когда после долгого отсутствия возвращаешься домой, наконец решает Тома, сильно переоценивают. Может, физически он и дома — вот его икеевская акула, которой он угрожал заменить Аято; вот забытая на кровати книга, которую он начал читать перед отлётом, а в итоге сюжет абсолютно случайно слила Ёимия; вот над столом фотка с какого-то фестиваля, который всё равно ни в какое сравнение не идёт с Иродори… но в душе Томе всё ещё непривычно видеть везде надписи на английском и не связывать каждое воспоминание отсюда с воспоминаниями оттуда. Ему понадобится время свыкнуться заново. Очень. Много. Времени. Возможно, возвращаться за день до начала учёбы было плохой идеей: Тома искренне не считает, что завтра у него найдутся силы на начало выпускного курса, в таких вопросах лучше оставаться реалистом, он никуда не пойдёт. Но возвращаться раньше означало бы ещё несколько дней в Лондоне без Аято, так что… лучше уж Тома будет справляться с джетлагом прямо на парах. Если оценивать сугубо физическое состояние, то для его организма бывали дни и хуже. Борясь со сном, усталостью и гудящей головой, он принимается разгребать вещи. Вот к этому моменту сил плакать над каждым сувениром и правда не остаётся; единственное, что до сих пор бередит самолюбие и заставляет болезненно кусать губы, — это пустой телефон без единого сообщения от человека, который обещал, что они увидятся через семнадцать часов. В Лондоне три часа ночи. В Токио, думает Тома, разглядывая тёмный экран, должно быть уже одиннадцать утра. Может… Опережая все его не особо решительные мысли, телефон оживает в пальцах входящим вызовом. Тома садится прямо на пол, держа телефон на вытянутой руке, как бомбу с часовым механизмом. Сердце от одного взгляда на фотку поперёк экрана начинает стучать где-то в голове, ладонь вздрагивает: какого чёрта, откуда берётся эта детская паника? Спокойно целуя Аято посреди аэропорта, он сейчас… боится поговорить с ним по телефону? Как было тысячу раз до этого? Наверное, всё дело в том, что вот так ещё не было. Безо всяких иллюзий, что они увидятся буквально через пару часов. Господи, да если они поссорятся, Аято может с чистой совестью его заблокировать — и как Томе идти к нему мириться с цветами, пешком через весь континент? — Придурок, — вздыхает Тома нервно. И, вздыхая ещё раз, поглубже, всё-таки поднимает. Лицо Аято на экране появляется не сразу: сначала идут сплошные пиксели, потом потолок его комнаты в общежитии, а потом уже он сам, лицом в подушку, со следами очевидно бессонной ночи под глазами. И первым, что он ему говорит, становится: — Боже, ужасно выглядишь, — камера чуть отдаляется, чтобы Тома мог оценить его вид полноценно и успеть возмутиться, потому что кто ещё выглядит хуже. — Это связь или такие лица у всех, кто летел через весь континент? Мне придётся взять с тебя слово, что ты не бросишь меня, когда будет моя очередь прилетать… Воздух застревает в горле. Он всё-таки живой. Живой, настоящий, абсолютно реальный… правда, теперь в девяти тысячах километров от Томы. С тихим смешком Тома перебарывает в себе спонтанное желание прижать телефон к груди — за неимением реального Аято, с которым можно было бы сделать так же. И шепчет одними губами: — Для человека, у которого была возможность спать всю ночь, ты тоже выглядишь не очень. — Возможность, но не потребность, — отмахивается Аято. В голосе прорезается неожиданная нежность: — Просто хотел убедиться, что ты долетел. Выспишься — поговорим нормально. Тома не хочет высыпаться и говорить нормально в каком-то там расплывчатом будущем. Тома хочет прямо сейчас и настолько долго, насколько потребуется, чтобы убедиться, что Аято не был его галлюцинацией на протяжении целого семестра. Потому что пустая комната в Лондоне за рекордные полчаса почти смогла его в этом убедить. — Я в норме, просто чувствую себя немного… — Тома описывает абстракцию в воздухе, забывая, что Аято этого не увидит. Ауч. Они ещё поработают над тем, как вести отношения через камеру в двенадцать мегапикселей. — …прибито. Необязательно было мне звонить, достаточно… — Сообщения придумали социофобы. Нет, я хотел позвонить, — Аято прикрывает рот за зевком, и Томе приходится приложить все свои таланты в переигрывании, чтобы убедиться, что фронталка передаст его суровое лицо. — Не смотри так, я посплю… потом. Кстати, знаешь, что? Опять этот взгляд. Даже через камеру передаёт, как поперёк лба Аято написано «я придумал очередную тупую идею, и она тебе не понравится, но я скажу её вслух, просто чтобы посмотреть на твоё лицо». — Ну? — Теперь мы можем попробовать секс по телефону, — делится Аято с невинной улыбкой. О да. Очередная тупая идея. Тома издаёт звук, похожий на тот, что издают кошки, когда давятся комком шерсти, и прокашливается в кулак. — Отвратительно. Забудь об этом сейчас же. — Правда? А что ты скажешь, если я… — камера вдруг смещается с лица Аято ниже, и Тома получает потрясающую возможность увидеть, что он, раз, лежит в одних трусах, то есть он всё-таки планировал поспать… и, два, его ладонь сейчас медленно ползёт по голому животу с явным намерением снять и трусы тоже. — Господи, прекрати! У меня дома родители! Тома со скоростью света блокирует телефон, только слыша, как Аято по-мальчишески нагло смеётся в динамик. Сердце бешено колотится, но вряд ли это от картинки, которая теперь по пикселям будет воспроизводиться в голове, спасибо, Аято. Нет, Тома давно научился справляться с собой в такие моменты, это… Это то самое дурацкое счастье. — Ладно, — театрально вздыхает Аято из его ладоней, — как-нибудь в другой раз. Можешь смотреть, я выключил камеру. — Давай-ка ты лучше поспишь, — вместо этого предлагает Тома, который не верит ему на слово без возможности увидеть реакцию. К этому тоже придётся привыкнуть. — Мы оба поспим. А я перезвоню, когда буду в состоянии соображать. — И мы обсудим секс по телефону? — с надеждой спрашивает Аято. — Если ты прямо сейчас пойдёшь спать, я обещаю над этим подумать. Аято ещё пару раз трагически вздыхает для проформы, последний вздох перетекает в зевок, и у него не остаётся убедительных доводов в пользу того, чтобы не идти спать. Бормотания о том, что в следующий раз он выйдет на связь только с Аякой в качестве адвоката, опекающего его физическое и моральное состояние, заходят на какую-то новую стадию японского, который Тома при всём желании не разберёт, так что… для пробной версии отношений на расстояний, наверное, достаточно и этого. — Аято, — всё-таки окликает Тома за секунду до того, как сбросить звонок. И молчит, кусая губу. — Ты просто соскучился, да? Чёрный экран камеры равнодушно выдаёт ему собственное лицо. А динамик вздыхает снова: — Боже, ладно, раскусил. Мне стало грустно. — Ну, — улыбается Тома, всерьёз жалея, что тратит эту улыбку на пустую комнату вместо Аято под боком, — в следующий раз ты знаешь, кому звонить. И, завершая вызов, всё-таки прижимает телефон к груди. Да, тут есть над чем работать и к чему приспосабливаться — теперь, когда Тома только-только научился контролировать себя в моменты физической близости. Бесполезный талант в нынешних условиях, придётся осваиваться заново. Но у него есть куча интернет-статей, собственный психолог на быстром наборе (которой Тома тоже обещал отзвониться, когда немного придёт в себя), самый невозможный парень в мире… и слепая, детская вера в наивное «всё будет хорошо». Они справятся. В конце концов, от Лондона до Токио и правда ближе, чем до Луны — и Тома откуда-то знает, что на Луну не устраивает командировки ни один работодатель. Это не отменяет факта, что он уже скучает, но зато… …зато теперь, когда Тома уже вернулся в Лондон перед новым семестром и готов к тому, что однокурсники, сгорая от зависти, спросят, чему он научился за полгода в Токио… Тома поклонится, сложит ладони лодочкой и даст им самый ценный жизненный урок: Имитируйте труп и не соглашайтесь на репетиторство с Камисато Аято. Если не планируете в него влюбляться, конечно же.