Лучше звоните Томе

У Аято только два пункта на повестке дня: напиться и потрахаться. Классический сценарий отработан месяцами широких улыбок, приятного смеха и вызубривания барного меню наизусть до последнего шота в углу страницы. Выбираешь кого угодно — парня, девушку, без разницы, если честно. Угощаешь. Цепляешь на удочку собственной симпатичности. Отпускаешь пару намёков. Решаешь последнюю проблему с тем, где именно вам лучше уединиться, и на остаток ночи всё разворачивается само собой. Если где-то в безупречном плане осечка — повторить заново с кем-нибудь ещё, потому что Аято прекрасно знает, как он выглядит. Осечек с его отражением в зеркале просто не бывает. До сегодняшнего дня. Бар незнакомый: их Аято меняет каждый раз откровенно наугад, оставляя в своей жизни единственное постоянство в виде места прямо за стойкой. Он заказывает первый попавшийся коктейль, потому что в целом ему всё равно, а выпивка — это одна из барных заповедей. Вроде сигналов регулировщика, по которым можно определить, почему ты пьёшь в гордом одиночестве. Стакан пива — просто выдался скучный вечер, ряд прозрачных шотов — заливаешь разбитое сердце, коктейль — рассчитываешь на что-то интересное. Это Аято рассказала одна изрядно пьяная девчонка, у которой при себе даже не было паспорта; Аято посмеялся, но с тех пор почему-то пользуется. Тем более что чем-то другим тогда воспользоваться не вышло: не хотелось рисковать. Только после первого бокала, когда сознание слегка притупляется до приятной отметки в «уже можно», Аято позволяет себе оценить, где и с кем он вообще оказался. Бар небольшой, но забитый. В дальнем углу слишком громкая компания — сразу нет, за столиком прямо напротив две подружки — обе на семёрку, но Аято не в настроении для массовых мероприятий, за стойкой… о. Уже интереснее. Может, сразу на девятку. Аято разглядывает парня, склонив голову набок и слепо тычась в трубочку в попытке высосать растаявший лёд. Его девятка на сегодняшний вечер — точёный бледный красавец прямиком из натурщиков художественной академии. Чёрные волосы рассыпаются по плечам, сливаясь с барным полумраком, миндалевидные глаза смотрят в тупое никуда, длинные, тонкие пальцы без особой цели перекатывают по столу пустую стопку. Правую руку, теряясь под рукавами огромной футболки, обвивает незаконченная татуировка — пока только контуры, но Аято хватает и этого, чтобы загорелись глаза. А когда парень подносит ко рту и опрокидывает в себя ещё один шот, облизывая губы… что ж, весело думает Аято, у них с его членом проблемы. С парнями всегда сложнее. Не потому что половина из них не ведётся на добродушный смех, безвинный флирт и отрепетированный список подкатов, а потому что это парни. Тут никогда не угадаешь, какой из них просиживает субботний вечер в баре в одиночестве, потому что ему всё равно, с кем спать, а какого точно смутит наличие у Аято того самого члена. С которым у него проблемы. Но эти губы и эта татуировка уже слишком плотно сидят в мозгу, чтобы заботить себя такими мелочами. Аято даже не волнует, что коллекция пустых шотов на стойке значит «заливаешь разбитое сердце», потому что… нужно смотреть правде в глаза, кто бы ни разбил сердце конкретно этому, он, очевидно, был слепым. К тому же не все в курсе барных заповедей. К тому же Аято никогда не отказывается от манящей возможности. Он просит повторить, продолжая разглядывать парня с расцветающей на губах улыбкой. И, пользуясь тем, что между ними всего два места и оба пустуют, нарочито громко интересуется у бармена: — Не спросите, может, ему, — лёгкий кивок в сторону, — тоже повторить? Я угощаю. Аято не нужно поворачиваться, чтобы почувствовать на себе чужой взгляд. От одного этого чувства кожу покалывает мурашками предвкушения: ловить кого-то на ночь в баре почему-то всегда похоже на подбрасывание монетки, пусть Аято и знает, каким будет исход. А потом сбоку раздаётся хриплое: — Нет, спасибо. …и Аято всё-таки поворачивается, чтобы своими глазами оценить рушащийся на глазах безупречный план. Парень не просто смотрит — вспарывает холодным взглядом буквально до самых костей. У него, периферийной мыслью отмечает Аято, потрясающий цвет глаз, светло-светло-карий, похожий на кленовый сироп. И в этих глазах нет привычного оценочного «красивый», там есть только усталое «отвали». А Аято не нравится, когда его, вербально или нет, просят отвалить. Нет, даже не не нравится, он к такому — прямому и честному — просто не готов. Он подпирает щёку рукой и с лёгкой улыбкой — прямо и честно — спрашивает в ответ: — Это вся твоя квота на сегодня? — Это, — ему чуть усмехаются, — я только начал. Просто не хочу, чтобы меня пытались так дерьмово клеить. И опрокидывает ещё шот. Гей, решает Аято спокойно, только какой-то грустный. — Я не в твоём вкусе? Губы, на которых блестят остатки алкоголя — и на которые Аято смотрит без единой приличной мысли в голове, — кривятся. Взглядом его на этот раз даже не удостаивают, предпочитая его лицу карточку с меню. Почти обидно. — Ещё сет, пожалуйста, — просит парень. А потом делает оборот на барном стуле, чтобы взглянуть на Аято в упор, и снисходит до прерванного разговора: — А тебя сильно заденет, если я скажу, что да? Может, и сильно. Потянет на желание тоже заказать себе пару десятков шотов, а не (Аято опускает взгляд в бокал, пытаясь идентифицировать содержимое), очевидно, гейскую «Голубую лагуну». — Меня не заденет, — смеётся Аято натянуто, — я просто пытаюсь быть вежливым. — Ладно, я тоже буду с тобой вежливым. Отвали. Парень снова отворачивается, а Аято остаётся разглядывать его профиль с гневно вздёрнутым подбородком и думать. Ладно, допустим, барные заповеди работают как надо, и если ты видишь перед кем-то внушительную коллекцию пустых стопок — наверное, проще даже не пытаться, а переключить внимание на кого-нибудь ещё. Но из «кого-нибудь ещё» в этом баре в таком случае остаётся только сам бармен, и то с натяжкой, Аято лень искать что-то другое, а этот парень… уже слишком прочно сидит в мозгу. Что-то в нём не даёт покоя. И, возможно, даже не чересчур сильное желание с ним трахнуться — интерес переключается в какую-то другую плоскость, теперь Аято просто любопытно, что в таком случае заставляет очевидную девятку глушить пассивную агрессию шот за шотом. Любопытство — одна из черт его характера с задатком на коллекционирование, которая когда-нибудь сведёт его в могилу. И буквально через мгновение, когда Аято тянется к парню через стойку и мягко поддевает за запястье, роняя: — Эй, а почему ты… …он оказывается к этой могиле очень близко. Потому что ему просто прописывают кулаком в челюсть. Аято отшатывается, едва не теряя равновесие, и прижимает ладонь к лицу — скорее рефлекторно и из чистого недоумения, что это сейчас, блять, было. Боль от удара, звёзды в глазах и осознание, что ему прописали кулаком в челюсть, приходит куда позже — и Аято хватает воздух губами. Перед глазами пляшут цветные вспышки и мрачное лицо в обрамлении чёрных волос, на котором, для справки, нет ни грамма сожаления. Только злобное удовлетворение, срывающееся с губ грубоватым: — Сказал же, отвали. Бармен отрывается от шейкера, перебрасывая между ними выжидающий взгляд, но Аято только качает головой: — Не берите в голову, всё нормально. Лишнего льда не найдётся? Говорить немного больно, челюсть принимается ныть и болезненно пульсировать от любого неосторожного движения. Если не пройдёт, думает Аято грустно, то на сегодня ему в принципе нечего и надеяться — каждая улыбка превратится в гримасу, и от него сбегут, решив, что он просто придурочный. А это, не беря в расчёт того, что ему уже врезали, ударит по самооценке ещё сильнее. В размазанной надежде на нормальную субботу Аято собирается винить этого конкретного парня с проблемами с контролем агрессии. Но, когда Аято смотрит на него в следующий раз, аккуратно и боком, особой злости не чувствует. То ли в нём уже говорит гейская «Голубая лагуна», то ли сам факт девятки и коллекции шотов… Ладно уж. Сам виноват. Из этого, решает Аято рассеянно, пока возит пакет со льдом по челюсти, можно даже извлечь ценный жизненный урок. Обидно только, что трахнуться им, кажется, не светит. Искать себе альтернативу на ночь, когда половина бара наверняка видела этот классный разговор, Аято как-то не хочется, а уходить — значит признать перед самим собой поражение. Поэтому Аято решает выполнить половину плана и хотя бы напиться. Может, тогда из головы уйдут все мысли о том, как шикарно эти губы смотрелись бы на его члене. Остаток вечера утекает слишком быстро, потопленный в коктейлях и бездумном листании туда-сюда иконок приложений на телефоне. В уведомлениях копится куча угроз от Аяки, которая каждую субботу, когда он не появляется дома, проходит через все стадии принятия неизбежного, но Аято пока не хочется отвечать. Через час-другой отпишет, что он в порядке, ещё через час вернётся, выслушает лекцию и завалится спать с приятным гудением в голове. Оставив Аяку кипятиться из-за того, что её брат — тот ещё придурок. Его, как оказывается, не девятка на сегодняшнюю ночь в какой-то момент пропадает из поля зрения — Аято не знает, приводит он себя в порядок в туалете или ушёл с концами, просто радуется, что в целом ему, наверное, наплевать. Не первый красивый парень в его жизни, точно не последний, так что… — Вам повторить? — интересуется бармен, явно замечая, что Аято переключается на бессмысленное тыканье трубочкой в кубики льда. Аято косится на телефон, который высвечивает час ночи, и молча качает головой. Челюсть понемногу проходит, просто в голове туман и открывать рот без острой необходимости не хочется. В любой другой ситуации в час ночи у него под боком уже был бы человек, готовый помочь со стояком. А в этой ситуации даже стояка нет — только неопознанное количество выпитого. Аято расплачивается, отписывает Аяке, что скоро вернётся, и наконец выходит наружу. После пары часов в спёртой духоте свежий ночной ветер ударяет в голову получше ведра ледяной воды, Аято запускает воздух в лёгкие, улыбаясь под аккомпанемент пульсации под скулой… а потом взглядом натыкается на проблему. Ответный взгляд натыкается на него. Они стоят друг напротив друга, зажжённая сигарета в чужой руке дымит в ночное небо, Аято чувствует себя в дурацкой подростковой комедии. Ну что за издевательство. Он решает не опускаться до оскорблений и не играть в светскую вежливость — в основном потому что неопознанное количество выпитого без перспективы разрядки не оставляет в Аято желания разговаривать в принципе. А ещё потому что его гордость уже пострадала, нечего усугублять. Он отходит на пару шагов, вытаскивая телефон, чтобы поймать отсюда такси, и вдруг слышит в спину тихое: — Эй. Аято оборачивается, поднимая бровь. Сминая на ходу окурок носком кроссовки, парень идёт прямо к нему, но идёт не так, будто намеревается для профилактики врезать ещё раз. Он и идёт-то с трудом, пошатываясь по зигзагу, и, воскрешая в памяти пустые стопки, Аято даже понимает, почему. — Что? Парень останавливается в шаге от него. И тихо бурчит в сторону: — Извини, что врезал. Обычно я не… Он мнётся, явно не горя желанием продолжать, а Аято это расписанное мазками неловкости лицо неожиданно веселит. — Ты не — что? Не дерёшься в барах? — Я в принципе не хожу по барам, — он как-то резко дёргается, будто вот-вот навернётся на ровном месте, и Аято непроизвольно делает шаг вперёд, но его останавливают неожиданно твёрдой ладонью в грудь. — И я всё ещё не хочу, чтобы меня пытались дерьмово клеить. — Я не клею, — картинно обижается Аято, чувствуя, как сердце под чужой ладонью предательски пропускает удар, — и не дерьмово. — Да ты что, — размытый взгляд находит его лицо, уголки губ приподнимаются в усмешке. У него, думает Аято мрачно, ещё и бровь проколота. Без шансов. — И как, работает? — Ты удивишься, — фыркает Аято. — Если бы ты сразу мне не прописал, может, даже получил бы шанс убедиться. — Нет, спасибо. Неинтересно. Даже на минимальной дистанции от Аято, даже с ладонью в опасной близости от солнечного сплетения, даже с учётом того, что Аято уже знает, что у него хорошо поставлен удар — он, пьяный и потерянный, почему-то больше не выглядит как человек, который действительно возьмёт вторую попытку. Так что Аято перед тем, как оставить у этого бара неудачное ночное приключение, решает всё-таки выяснить: — Так это я не в твоём вкусе или тебе в принципе неинтересно? Парень с хорошо читаемым какой-же-ты-тупой-выражением лица закатывает глаза: — Давай сойдёмся на втором, чтобы ты не обижался зря, и я пойду пить дальше. Счастливо оставаться, я… — Стой. Раньше, чем в мозгу успевает сработать сигнал опасности, Аято хватает его за запястье. Тонкое, болезненно худое, как он сам целиком — и почему-то даже через долгую секунду после прикосновения всё ещё лежит у него в пальцах. Даже не пытаясь вывернуться, парень устало вздыхает: — Что ещё? — Часто ты так напиваешься? Нечитаемый взгляд плывёт и утыкается Аято в ботинки. — Обычно я пью ещё больше. — Тебе не кажется, — Аято улыбается, открывая в себе какие-то новые горизонты любви к ближним, — что тебе в таком состоянии уже хватит? — Почему тебя это вообще заботит? Действительно, задумывается Аято, а почему. Может, всё дело в том, что его скромные познания в психологии буквально кричат, что просто так к незнакомцам в барах не лезут с кулаками и не пытаются напиться до алкогольной комы. А может, это сам Аято достаточно напился. В любом случае: — Ты красивый, — просто говорит он. — Мне понравились… твои волосы. — Достойная причина, — соглашается парень после паузы. — А теперь серьёзно. — Я и серьёзно. Красота, знаешь, явление приходящее — от неё ничего не останется, если потом ты пойдёшь блевать вон в то мусорное ведро. Парень выглядит так, будто готов задуматься над справедливостью аргумента, но упрямиться будет до последнего. Аято прекрасно знает этот деструктивный тип поведения, видит его отражение в зеркале в особо неудачные дни. Может, вот и разгадка: что-то в нём просто не хочет бросать этого незнакомца наедине с самокопаниями, когда Аято прекрасно знает ещё и то, как после этого хреново и как он будет ненавидеть себя с утра. Но у него есть ещё один способ. Бонусом дающий очков затаённой надежде. — Если хочешь, — Аято показательно пожимает плечами, давая понять, что ему, в общем-то, всё равно, у него сегодня просто удивительно широкая душа, — могу составить тебе компанию. Напьёшься, как и планировал, может, станешь повеселее. Если честно, сам Аято на остаток ночи ничего не планировал, он планировал уезжать домой, уже предсказывая материнский тон Аяки, которым она разнесёт его в пух и прах, дорвавшись до нотаций. Он предлагает, только потому что перспектива остаться с врезавшим ему парнем всё ещё лучше той, в которой Аято получает эту самую нотацию прямо в лоб, так что чем позже — тем лучше. К тому же до следующего случайного секса ему не хочется продолжать думать об этих губах. Которые складываются в ироничное: — Повеселее — потому что ты меня трахнешь? Это у тебя идёт за терапию? — Не хочу я с тобой трахаться, — утомлённо вздыхает Аято. Даже с родителями не приходилось прибегать к такому уровню актёрского мастерства, чтобы звучать без подозрения на ложь. — Но я ещё не успел извинить тебя за челюсть, так что вот твой шанс. Парень молчит. Так, будто сам в тумане в голове пытается выкопать, действительно ли Аято не принимал его извинения и достойно ли вообще терпеть его компанию ради одной маленькой сделки с совестью. — А ты не отвяжешься, да? — бормочет наконец без особого энтузиазма. — Ладно, пойдём. Но это только потому, — и снова предупреждающе упирает руку Аято в грудь, — что я и правда не бросаюсь на людей с кулаками, ты просто не вовремя сунулся. Аято мягко опускает его ладонь и, предпочитая не говорить, что на самом деле уже почти не болит, смеётся: — Да у нас намечается прогресс. Я Аято, кстати. Камисато Аято. — Каэдэхара, — с явной неохотой бормочут в ответ. Без имён, просто «Каэдэхара». Да у нас намечается прогресс. Конвоируя Каэдэхару назад ко входу в бар, задней частью ума понимая, что ничего хорошего из этого не выйдет, Аято успевает вытащить телефон. Раз уж сегодня он играет ходячую добродетель с сомнительными моральными устоями… Аято: Корректировка планов Возможно, я вообще не приеду Ложись спать, пожалуйста, отчитаешь меня утром И прячет назад в карман с намерением не доставать до того самого момента, как его подброшенная во второй раз монетка не упадёт на ладонь. Орёл — всё пойдёт по классическому сценарию, решка — Каэдэхара удивит его чем-нибудь ещё, помимо хорошего хука правой. В глубине души, в которой протестующе ворочается что-то тёмное и ноющее в паху, Аято надеется на первый вариант… но, может, со вторым выйдет в разы интереснее. А интересных людей Аято любит даже больше, чем одноразовый секс.        …и, как оказывается позднее — всё-таки решка. Каэдэхара однозначно его удивляет. Сначала — тем, что у него на удивление быстро развязывается язык. Потом — тем, что он, не успевая перескочить на следующую стадию, где ему положено плакать у Аято на плече, вырубается прямо за столиком. Перед ними множатся пустые стопки, у самого Аято от выпитого мысли в голове давно перестают укладываться в ровные штабеля, он и Каэдэхару слушает только потому, что навязался сам, было бы невежливо слиться первым. Буквально минуту назад он заставлял язык во рту ворочаться беззаботным «Поболит и пройдёт, покрась волосы, это всегда работает» — потому что теперь он знает, что система барных заповедей не сбоит и Каэдэхара действительно напивается в баре из-за расставания с каким-то сеульским кошатником. А теперь… …теперь Аято смотрит на Каэдэхару в полной растерянности, не имея ни малейшего понятия, что ему делать с сопящим, согнутым пополам телом. До него даже не сразу добирается осознание, что его больше не слушают и что завязывать шнурки, уткнувшись лицом в стол, вряд ли очень удобно. — Ты второй раз за ночь меня обламываешь, — со вздохом жалуется Аято, но ему, естественно, никто не отвечает. Был бы он хорошим другом, были бы у него вообще друзья, потому что Итто не в счёт — Аято взвалил бы Каэдэхару на плечи и преданно дотащил бы домой. Но есть проблема. Две проблемы. Первая: они не друзья. Вторая: помимо полной биографии Каэдэхары за последние три года, Аято понятия, нахрен, не имеет, где он живёт. Обе проблемы решаются тем, что Аято сейчас встанет, расплатится за всё, что они успели выпить к — Аяка его убьёт — четырём утра, и хлопнет дверью бара, зарёкшись сюда возвращаться в ближайшее никогда. Оставив эту королеву драмы с перспективой проснуться, когда его отсюда вытолкают, как последнего пьяницу, а потом разбираться с похмельем, самоненавистью и статусом брошенки. Но Аято так не делает. Кто бы ему объяснил, почему. Сначала он пытается просто Каэдэхару растолкать, но добивается только того, что сам же его и ловит, когда тяжёлое тело пытается сползти по столешнице куда-то под кресло. Потом долго и мрачно смотрит на приоткрытые губы и безмятежное, разглаженное лицо — Каэдэхаре идёт быть пьяным до беспамятства; каким-то невероятным образом, руша все представления Аято о пьяных людях, он так становится ещё красивее. А потом, смиряясь со своей широкой душой, Аято тяжело вздыхает: — Ну и какого хрена, — и подтягивает безвольный мешок себе на плечо. Какой-то части его сознания, которая за этим столиком тоже последние пару часов глушила шот за шотом, до ужаса интересно выяснить, как Каэдэхара отреагирует, проснувшись не у себя в постели. Только это в перспективе поражённое лицо и становится для Аято достаточным мотиватором грубо попереть единственное собственное правило, которое он вывел, раскручивая незнакомцев на секс. Правило не приглашать никого к себе домой. Каэдэхара, мёртвым грузом лежащий сначала на заднем сиденье в такси, а потом снова на плечах Аято, когда он подтаскивает его по подъездной дорожке, не оказывает попыток к сопротивлению, но и помогать не торопится. Он вяло перебирает ногами, находясь в той части между сном и бодрствованием, когда тело понимает, что нужно идти, но мозг информацию не обрабатывает. Он ничего, уверен Аято, из сегодняшней ночи не запомнит. И от этого будет только веселее. В доме тихо и темно — отец наверняка спит, Фурута никогда не задаёт лишних вопросов, Аяка для разнообразия могла его и послушать. Кое-как справившись с кроссовками, чувствуя себя заботливой мамочкой на полставки, Аято протаскивает Каэдэхару наверх и только там полноценно задумывается — свалить его в гостевую спальню или для большего эффекта прямо к себе на кровать. К счастью или к сожалению, эту проблему решают за него. На третьем этаже загорается свет, и раньше, чем Аято успевает придумать, куда деть спящее на плече тело, с лестницы высовывается очень недовольная голова Аяки. — Явился, — шипит она, — даже не предупредил, что… А это кто вообще такой? Аято косится на тёмную макушку. Шею щекочет чужим мерным дыханием. — Это Каэдэхара, — улыбается он краем губ. — Он сегодня ночует у нас. Правда, он сам об этом пока не в курсе. С лестницы доносится тяжёлый боже-за-что-мне-это-вздох. А потом Аяка тихонько спускается и без единого слова, только с очень страдальческим видом, подхватывает Каэдэхару с другого бока. — Фурута не доставала бельё для гостей, — шепчет Аяка садистски, — так что извини, но это будет твоя проблема. — Разберусь, — вздыхает Аято. Вдвоём они укладывают Каэдэхару на его кровать — набрасывая сверху одеяло, Аято не может удержаться от улыбки, представляя, что будет с утра, когда он проснётся в метре от парня с его собственным синяком на полчелюсти. Но Аяка не даёт ему шанса даже полюбоваться на дело собственных рук, утягивая за руку назад в коридор. Аято подчиняется, потому что знает, что без этого она спать не ляжет: на Аяке домашняя одежда, не пижама, наверняка опять полночи буравила подъездную дорожку злыми взглядами. Сейчас будет очередная нотация. — Слушай, — заявляет Аяка всё ещё шёпотом, складывая руки на груди, — я всё понимаю. И когда ты напиваешься и возвращаешься под утро, и когда не возвращаешься вообще, хочешь так жить и дальше — пожалуйста, вперёд. Но притаскивать очередного… — она морщится и закусывает внутреннюю сторону щеки, — прямо к нам домой — это уже слишком! Ты не один здесь живёшь! Что скажет отец? Аято вздыхает снова, тяжелее и усерднее. Он в курсе, что подаёт сестре плохой пример: ей ещё нельзя пить, она каким-то чудом заканчивает старшую школу и до сих пор не может нормально выговорить слово «член». Но только поэтому Аято и предпочитает из дома уходить — понимая, что Аяка догадывается о том, что с ним происходит, но не позволяя ей знать наверняка. Засосы на шее прячутся под рубашками, ноющая задница маскируется улыбкой. Они не разговаривают об этом, максимум, что Аято получает под утро — это надутые губы и «я, вообще-то переживала, прекрати вести себя так безответственно». Он бы и рад прекратить. Но одноразовый секс, в отличие от учебных лекций, — прекрасное лекарство в периоды обострения жужжащей совести. — Отец не узнает, — наконец говорит Аято, — он уедет с самого утра, я просто отправлю Каэдэхару домой. — Всё равно это не повод… — И он не «очередной», — продолжает Аято ультимативно, чуть повышая голос. — Он напился и заснул, а я даже не знаю, где он живёт. Пришлось… — Боже мой, — Аяка вдруг печально усмехается, делая к нему шаг, — мой брат заботится о ком-то, кроме себя. Порази… стой, а это что? Аяка дотрагивается до его лица раньше, чем Аято успевает отвернуться. Чуть хмурится, оглаживая в тусклом свете с верхнего этажа угол его челюсти — там, как успел выяснить Аято в туалете бара, сейчас гордо наливается огромный синяк. Напоминание о том, что они с Каэдэхарой так и не потрахались. (хотя в конечном итоге он всё равно оказался в его постели, так что…) — Ты что, ещё и подраться успел? — Это ерунда, почти не болит, — отмахивается Аято, даже не опускаясь до бесстыдного вранья. Он предпочитает не рассказывать, что виновник ужаса Аяки спит прямо за дверью: очков симпатичности в её глазах Каэдэхаре это точно не прибавит. — Слушай, за меня не надо так переживать. Я взрослый, я сам могу… — Взрослый, — фыркает Аяка с пренебрежением, отступая на шаг. Прохладная ладонь исчезает с лица, Аято благодарно выдыхает. — Только ведёшь себя как придурок. Соглашаться Аято не хочет, но и возражать, растягивая этот диалог до самого утра, не остаётся сил. Он только качает головой, берясь за дверную ручку. — Ложись спать, пожалуйста, — просит вполоборота, — с Каэдэхарой я сам разберусь. Если захочешь с утра отчитать меня ещё раз — я весь твой. — Я сказала всё, что думаю, — отметает Аяка свистящим шёпотом. И прежде чем исчезнуть на лестнице, всё-таки бросает: — Не забудь оставить воды. Аято прячет усталую улыбку в темноте комнаты. Никто его не отчитает. И отцу не скажет. И придёт убедиться, что у него есть силы встать с кровати. Аяка — единственное, что вызывает у Аято чувство дома, необходимость защищать и заботиться о том, за что он не заплатил, а что было у него всегда. Только поэтому Аято никогда и ни за что, даже если намечается ночь с полноценной десяткой, не притащит никого из своих «очередных» к себе домой. Тем интереснее, что Каэдэхара, который продолжает тихо посапывать под одеялом, становится единственным исключением. Аято долго смотрит на его умиротворённый профиль, теряющийся за чёрными волосами, прежде чем отвернуться и закрыть глаза. Чувство тяжести, сигнализирующее, что на кровати, кроме него, есть кто-то ещё — привычное, но это его комната и его кровать. Это ставит в тупик. Мешает заснуть. Когда в комнату начинают неуверенно просачиваться первые рассветные лучи, Аято наконец удаётся поймать какое-то подобие усталой дрёмы. Весёлая выдалась ночь. А утро, думает он, гадая, в какую щёку на этот раз придётся удар, будет ещё веселее.

~

Почему-то именно это выражение лица Казухи всплывает перед внутренним взором каждый раз, когда Аято закрывает глаза во время поцелуя с очередным безымянным вариантом на одну ночь. Исправно оказывается под чернотой век, мешая чувствовать чужие губы своим безграничным удивлением и задохнувшимся в глотке ругательством. Веселя и одновременно сбивая весь настрой. Аято может понять, почему в памяти хорошо вырезается именно этот момент и это лицо — от Казухи, как он выясняет за целый год методом грубого тыка палкой под рёбра, тяжело добиться настоящих эмоций. Тем ценнее становится для памяти то утро, когда Аято проснулся от звука скатившегося с кровати тела и громкого «Какого чёрта» над ухом. Тем ценнее держать в голове этого Казуху — злого и недовольного, сидящего на его кровати с таблеткой от Аяки и стаканом воды, с безграничным скепсисом на лице слушающего пересказ эпопеи о путешествии его пьяного тела в квартал, где живут только богатенькие мальчики. У Аято на самом деле много таких моментов. Лицо Казухи, когда Аято в первый раз сказал ему, что он шикарно играет. Лицо Казухи, когда Аято (полноценно, а не «давай быстрее, пока никто не увидел») притаскивает его домой и знакомит с Таромару. Лицо Казухи, когда Аято кладёт перед ним договор о передаче собственности. У него есть эмоции — просто Казуха вот уже целый год упорно думает, что они никому не нужны, а Аято вот уже целый год упорно продолжает ковырять его палкой и одновременно гнать из своей головы во время моментов… таких, как этот. Когда он пытается поймать испаряющееся возбуждение за хвост, а получает только лицо Казухи под веками. И обиженное лицо прямо напротив. — Со мной что-то не так, — приходит к выводу девушка, чьего имени Аято, как ни старался, не смог запомнить. — Или я тебе не нравлюсь. Имя было красивым, но испарилось из головы через секунду после знакомства, и Аято вертится как может, чтобы его в этом не уличили. На его счастье, она его, кажется, тоже не запоминает. На его беду, её рука сжимает его член сквозь ткань белья и наверняка прекрасно чувствует, что всё идёт не совсем по плану. Она позволяет себя поцеловать скорее машинально, чем лелея надежду на внезапный стояк. Аято и сам не надеется: просто не разговаривать, занимая рот вещами поинтереснее, ему нравится куда больше, чем пытаться свести весь секс к светской беседе за ужином. Но за закрытыми глазами снова вспыхивает знакомое лицо, и Аято разрывает поцелуй, раздражённый, что ему мешают сосредоточиться. Слабые отголоски возбуждения трепыхаются в груди мёртвыми угольками, Аято знает это состояние — он просто не сможет достать симпатию к незнакомке с потолка. — С тобой всё так, — возражает Аято, легко и привычно позволяя лжи сорваться с губ. Милая, мне никто не нравится, добро пожаловать в очередь. — Просто я… В заднем кармане джинсов, которые остались где-то в изножье кровати, раздаётся требовательная вибрация. Может, в другой раз Аято бы и не ответил — ему наплевать, кто там и что ему надо, пусть даже он срочно понадобился любимому папочке на благотворительном ужине в середине ночи. Но в этот раз его радует любая возможность отвлечься от попыток через себя перешагнуть, поэтому он, даже не извиняясь, лезет за телефоном. Помяни дьявола. — Можешь приехать? — тихо, спокойно, разве что с лёгкими нотками раздрая спрашивают в динамике. Аято садится на кровати, кусая губу: Казуха никогда не утруждает себя приветствиями, но с порога звать к себе домой — слишком даже для него. Он ненавидит, когда Аято появляется у него дома, даже если технически это с тем же успехом может быть домом Аято. — Что, — Аято косится себе за спину, где девушка с красивым-жаль-не-запомнил-именем переворачивается на бок, пряча злой блеск в глазах за волосами, — прямо сейчас? — Нет, через пару дней, — саркастично смеётся Казуха. — Сейчас, — и спустя секунду молчания, явно торгуясь с собственным раздражением, добавляет: — У меня есть сакэ. В другой раз Аято бы отмахнулся. Но не когда ночь складывается откровенно не очень, не когда Казуха снисходит до личных просьб и подкупов. Такое с ним бывает раз в голубую луну, когда «откровенно не очень» становится уже ему. А Аято хороший друг. Временами. — Полчаса, — вздыхает он. И, откладывая телефон, бормочет очередную наглую ложь: — Извини, мне надо… — Дверь за собой закрой, — бурчат с кровати. Пожимая плечами, Аято встаёт, подбирает одежду и, не чувствуя за собой ни капли вины, потому что он напрочь разучился её испытывать, уходит. Он ведь даже не планировал на сегодня кого-то искать — она сама подошла к нему в очереди в кафешке, они разговорились, потом выпили, потом Аято как-то оказался у неё дома с чужой ладонью в штанах. А теперь уходит из этого самого дома в наспех застёгнутой рубашке, даже не запоминая, что такого фальшиво-обидного ещё раз бросили ему в спину. Его сейчас заботит другая проблема. Казуха открывает после первого же звонка — в одной руке извечная сигарета, в другой почти пустая бутылка, выбеленные волосы завязаны в низкий хвост, на лице отпечаток хронической усталости. В глазах поселяется уже знакомый блеск — эффект от этой самой бутылки, выпитой в гордом одиночестве. — Заходи, — вздыхает он. Аято молча отбирает у него бутылку и проходит сразу на кухню, разглядывая остатки алкоголя на дне, как хреновое подношение на алтарь древнегреческому богу. Вслед ему несётся: — Рубашку застегни нормально. С кем я тебя обломал на этот раз? — Ты не обломал, — бормочет Аято, прикладываясь к бутылке, потому что ему на сегодня ещё не хватит, — ты меня спас. — Опять назвал её другим именем? — Вообще имя не запомнил. На этом единственном глотке сакэ бутылка и пустеет, так что Аято поднимает на Казуху выжидающий взгляд. Лицо, которое всплывает в голове каждый раз удивительно настойчиво и каждый раз удивительно не вовремя, теперь искажается гримасой натянутого сочувствия. Казуха топит сигарету в раковине. — Пойдём наверх. Я сам только пришёл. — Откуда? Казуха молча качает головой, и Аято знает, что ничего от него не добьётся, пока в какой-то момент Казуха не опьянеет настолько, чтобы наконец открыть рот. У них выходит странная пародия на дружбу с привлечением любительской психотерапии; только если Аято сначала напивается, а потом случайно бомбочкой падает в собственную поломанную голову, то Казуха пьёт намеренно, когда чувствует, что накопилось. Потому что ему не нравится выставлять себя уязвимым, ему нравится, когда он становится для Аято направляющим вектором на пути к праведной жизни — не наоборот. Тем удивительнее, что он сам попросил приехать. Раз в голубую луну, да, Каэдэхара? Они с ногами забираются на кровать, Казуха протягивает Аято новую бутылку и отпивает первый — с мрачной решимостью самурая, который мужественно накидывается для борьбы с внутренними демонами. На фоне из колонок ноутбука играет какой-то гаражный рок, который у Казухи идёт за источник не то вдохновения, не то нужного настроя. Разглядывая его в упор и пытаясь понять, что стало триггером на этот раз, Аято почему-то думает только о том, как успел изучить Казуху за этот год. Человека, который, для справки, не особо горел желанием, чтобы его кто-то там изучал. Разговаривают вообще ни о чём — сначала о новом фильме в кино, потом о репетициях, потом о впечатлении от новой девчонки. Итто буквально на той неделе привёл к ним Шинобу с заверениями о том, что она классно управляется с электрогитарой, и Казуха до сих пор думает, какие песни можно переделать, чтобы удачно сунуть туда новые партии. К этому моменту у кровати стоит ещё по одной пустой бутылке, Аято ложится в изножье, а Казуха распускает волосы. Его лицо больше не выжигается в голове калёным железом, а просто красиво блюрится на фоне дёргающейся нити полароидов над кроватью. Пьяным, думает Аято, взаимодействовать с Казухой куда легче, но тогда упускаются все эти важные жесты, которыми он пользуется, чтобы читать человека. Вопросами в лоб от Казухи всё ещё ничего не добьёшься. Эти самые вопросы работают только на той стадии, когда его уже можно ковырять без опаски словить оскаленные зубы, когда чистой логикой Казухе нечего отвечать, потому что она отключается. И на середине третьей бутылки Казуха наконец позволяет тумблеру щёлкнуть. — Я был в баре, — пространно говорит он в потолок, явно жалея, что сам себе запретил курить прямо в спальне, а на кухню ещё надо спуститься. — Встречался с бывшим однокурсником, мы дружили, пока я не отчислился. Беря паузу, отпивает из бутылки. Аято со вздохом садится на кровати. — И? Пожалел, что отчислился? — Пожалел, что вообще пошёл, — беззлобно огрызается Казуха в ответ. — Я же не хожу по барам, ты знаешь. Я… напиваюсь дома, — в безопасной и комфортной обстановке, мысленно кивает Аято, додумывая скрытые смыслы за него. — Мне не нравится… — терять трезвый ум посреди толпы, — всё это. И мне точно не нравится, когда… — это кто-то знакомый, — ко мне лезут в трусы прямо посреди туалета. Аято невольно округляет глаза. Этот скрытый смысл свернул куда-то не туда. — Он к тебе полез? — Сначала напился, потом полез, — уточняет Казуха. У него получается звучать удивительно флегматично для человека, который приканчивает третью бутылку сакэ после ещё чёрт-знает-сколько-их-было в баре, но это не единственный его талант. — Ладно, я тоже напился… и он наплёл мне всю эту хрень про то, что я красивый… проблема не в этом. — В чём тогда? Приходится скрыть замешательство за большим глотком. На взгляд Аято, который знает Казуху вдоль и поперёк, проблема как раз в этом — в том, что он уже год, даже имея под боком друга с противоположным мнением насчёт постельного ханжества, умудряется сползать с любой темы взаимных симпатий. Ладно Аято, ему просто никто не интересен как личность, а не как набор первичных половых признаков. Но Казуха до сих пор упрямо носит траур по своим почившим отношениям. Он ни с кем не спит. Не целуется на тусовках — потому что просто на них не появляется. При малейших признаках опасности забирается в свою крепость и швыряется оттуда камнями, Аято знает, они это уже проходили: Казуху пришлось долго топить, чтобы убедить, что не собирается он к нему подкатывать. Поэтому Аято удивляется только сильнее, когда Казуха признаёт полушёпотом: — Проблема в том, что я был… не против? Его рука останавливает бутылку на полпути к губам, брови хмурятся, будто он сам только открывает для себя этот факт. Аято позволяет себе слегка усмехнуться: — Конечно, ты был не против. У тебя год никого не было, если даже у меня член через неделю без секса начинает думать отдельно от мозга, то как ещё ты не… — Ты это ты, у тебя по жизни спермотоксикоз, — снова огрызается Казуха, но Аято не обижается — не на правду ведь. Рассеянно запуская пальцы в волосы, Казуха упирается пьяным взглядом в потолок. — Мне нормально и без этой херни, спасибо. Но когда он меня засосал… Вместо продолжения Аято слышит только короткий стон в стиле «какой же я придурок». Казуха утомлённо накрывает лицо ладонью, Аято приходится подползти по кровати ближе, чтобы получить возможность хотя бы сквозь пальцы видеть его взгляд. Очень собой разочарованный взгляд. — Дай угадаю, — усмехается Аято снова, — понравилось, что тебе наговорили комплиментов, на какую-то несчастную секунду стало легче, а теперь ты душишь себя за то, что предаёшь свой годовалый целибат. Казуха ему ничего не отвечает, но то, как он моментально отворачивается от него на бок, говорит о том, что Аято попал в десятку. Аято закусывает внутреннюю сторону щеки и упрямо тормошит его за плечо: — Ну же, ты сам меня позвал, теперь будь добр, — ноль реакции. Аято усиливает напор. — Эй. Каэдэхара. Плечо под его пальцами ощутимо дёргается: Аято, зовущий Казуху по фамилии, вызывает у него чувство острой головной боли. Несмотря на то, что в ночь их знакомства они выяснили, что Казуха хорошо дерётся, чисто физически он Аято проигрывает — поэтому, когда Аято удаётся его повернуть, Казуха с закатанными глазами садится прямо. — Ненавижу, — бормочет в пустоту, шаря по изголовью кровати в поисках спасительной бутылки, — мерзкое ощущение. Мне не должно… — Что не должно? — Аято спокойно перехватывает его руку. И куда в такие моменты девается пьяное сознание, неужели вытесняется недопрофессиональной этикой терапевта на полставки. — Становиться легче от того, что ты через год после расставания переспишь с кем-то другим? Казуха смотрит на него загнанно, упираясь прямо в сведённые к переносице брови. Аято кивает: правильно, думай, твоим же оружием, голыми фактами. — Ты сам от всех закрываешься, — улыбается Аято слабо, хотя его остатки эмпатии чувствуют не иронию, а искреннюю жалость, — сам Томо послал, потом сам решил, что на нём твоя жизнь и закончится, потом сам начал грызть себя за то, что сделал тоже сам. Если тебя правда отпускает — у нас прогресс, поздравляю, только вот начнёшь и от этого закрываться… — И что ты предлагаешь? — Казуха сжимает губы, его запястье всё ещё лежит у Аято в пальцах, вяло трепыхаясь, когда Казуха про него вспоминает и пытается вырваться. Переходим в оборону, понятно. — Пойти и переспать с первым встречным? Отличное решение проблемы, чего ещё я от тебя ждал… — а теперь на личности, ну, сам ведь всё портит. — Отпусти, дай мне бутылку. — Не дам, — в доказательство Аято сжимает хватку крепче. — Не нужно спать с первым встречным, как специалист по этой части говорю, что не работает. Просто хотя бы сам себе признайся, что тебе может хотеться чего-то ещё, клин клином, слышал про такое? Теперь Казуха не только смотрит загнанно, но ещё и дышит слишком резко. Делает последнюю попытку вырвать руку из хватки — и затихает, опуская плечи. — Лучше бы я просто ничего не запомнил, — убито, зло бормочет в сторону, — как с тобой. Тогда точно было бы легче. Аято не может удержаться — поднимает брови, из груди вырывается тихий смешок: — До сих пор не веришь, что ничего не было? Казуха не отвечает, машинально облизывая губы — будто на них сохранился хоть какой-то алкоголь, раз уж до бутылки ему дорваться не дают. Аято следит за его языком помутнённым взглядом; в голове почему-то опять всплывает его неподдельное удивление в глазах в то самое треклятое утро. Дорого бы он заплатил за то, чтобы увидеть это выражение лица в исполнении Каэдэхары Казухи ещё разок. — Хочешь, докажу? — Аято не узнаёт собственный голос, низкий и хриплый, как после целой ночи репетиций в гараже. — Вот это ты бы точно запомнил. И тянет Казуху за запястье на себя, обрывая болезненный выдох собственными губами. На этот раз мозг отказывает уже у него: видишь проблему — выбираешь кратчайший путь к её решению. Аято целует упрямо, чувствуя, как Казуха протестующе дёргается, а потом, словно в голове перегорает предохранитель, слабо приоткрывает губы в ответ. В нём нет отдачи, но и вырываться он не хочет — просто позволяет. И Аято наслаждается этим позволением, пока сердце не начинает отчётливо стучать о грудную клетку, требуя воздуха. Он отстраняется. Во рту поселяется призрачный вкус сакэ, в глазах напротив — Аято впитывает жадно, не собираясь потом отпускать воспоминание — то самое задушенное удивление. — Ну? — спрашивает Аято влажными губами, почти ласково. Давай, Каэдэхара, твоим же оружием, голыми фактами. — От этого тоже легче? Он даже отпускает его запястье, прекрасно зная, что растерянный Казуха драться не способен. Это точно того стоило — целый год думать над дилеммой, хочет ли он Казуху, чтобы в итоге сорваться под безвинным предлогом помощи ближнему и получить этот плавающий взгляд в ответ. Даже если Казуха сейчас пинками вышвырнет его прямо из окна спальни, хотя Аято прекрасно знает, что на это он тоже не способен. Казуха открывает рот. И выцеживает только: — Ты не помогаешь, а дорываешься. — Так легче или нет? Казуха останавливает на губах Аято внимательный взгляд. А потом вдруг точно так же в лоб отвечает вопросом на вопрос: — Если мы сейчас трахнемся, что ты будешь с этим делать? Аято приходится сдержаться, чтобы не рассмеяться в голос. Только такой человек, как Казуха, может спрашивать у такого человека, как Аято, что он будет делать с возможностью трахнуться. — Секса по дружбе у меня ещё не было, — признаёт с улыбкой. — Не знаю, ничего? Если ты не заметил, для меня это вообще ни черта не значит. Казуха усмехается, лицо у него странное — будто хочет в очередной раз саркастично огрызнуться, вставая в позу, но потом передумывает. Взгляд у него снова плывёт, неспособный цепляться за конкретные предметы вокруг, и вместо лица Аято он упирается ему куда-то в плечо. На лоб падают короткие пряди, Казуха расфокусированно моргает, и Аято практически на автомате заводит их ему за ухо, чтобы не мешались. Чужой шёпот мурашками оседает на ладони: — Тебе всё никак не дают покоя мои волосы. — Со светлыми тебе больше идёт, — не задумываясь, отвечает Аято. Секунду они просто смотрят друг другу в глаза. А потом Казуха срывается. На этот раз он целует первым и куда настойчивее, чем целовал сам Аято — притираясь вплотную, заполняя собой каждую клетку тела. Толкает язык в рот, оставляя в нём слабый вкус алкоголя, запускает ладонь в волосы, оттягивая почти до боли. Аято подчиняется, только потому что почти физически чувствует, что Казуха сейчас один за другим отпирает двери самых пыльных уголков своей запертой на сотню замков головы. Может, всего на пару секунд, пока не прервётся поцелуй, может, до утра, если всё-таки зайдёт дальше, а может, оставит нараспашку до конца жизни — в любом из раскладов он выплеснет хотя бы часть эмоций, а Аято для этого здесь и появился. Не рассчитывая, правда, что чужие зубы будут драть кожу на губах в кровь, но это издержки, он не жалуется. Ладонь Казухи изучающе пробегается по голой груди, задирает футболку, вслепую ощупывает соски. Аято хмыкает: — Так мы всё-таки трахнемся? — Боже, заткнись. Хватка на затылке усиливается, вынуждая запрокинуть голову, Казуха проходится языком вдоль по шее. Аято прерывисто выдыхает: он поражается собственному телу, которое только недавно отказывалось реагировать на прикосновения чем-то, кроме раздражения, а тут появляется Каэдэхара Казуха и всё ему портит. Он не знает, как далеко Казуха зайдёт, окончательно кроша подошвой остатки своей хвалёной логики, но собственническая часть его мозга считает, что раз дают — надо брать. Аято сминает пальцами его ягодицы, и Казуха так жадно подаётся навстречу, словно только этого и ждал. Его губы гуляют по открытой коже, каждым прикосновением оставляя сплошные ожоги, одежда отлетает в сторону; судорожными поцелуями Казуха спускается всё ниже, замирая только у самой кромки белья. Аято упирается в жёсткое изголовье кровати, разглядывая его сверху вниз: лихорадочный, пьяный взгляд, растрёпанные волосы, пухлые губы. Красивый. Какая, к чёрту, девятка, тут все одиннадцать. — Делай что хочешь, — шепчет Аято, поддевая за подбородок, чтобы поймать контакт глаза в глаза. — Царапайся, кусайся, оставляй синяки, кончай внутрь, мне плевать. Если… «Если тебя хоть ненадолго отпустит, всё хорошо». Аято осекается, не совсем уверенный, что стоит портить момент. Мысль в голове вполне чёткая: он хочет Казуху, неважно, как, но всё это железное «хочу» впервые за долгое время разбивается о «пока он сам хочет». Если Казуха сейчас решит, что получил достаточно — Аято просто оденется и притворится, что ничего не было, у него в таком огромный опыт. Но Казуха решает идти до конца. Аято позволяет себе тихий стон, чувствуя, как чужая ладонь обхватывает член. Казуха двигается медленно, будто оценивающе, нащупывая подушечками пальцев каждую венку и проверяя на реакцию. Темп издевательски медленный, заставляет вскидываться бёдрами навстречу, ловя утекающее удовольствие в последний момент. Даже с целым годом дружбы за плечами ладонь Казухи на его члене ощущается удивительно правильно — и почему, почти огорчённо думает Аято, они не переспали раньше. Целый год упущенных возможностей. Они как-то обходятся без слов: Аято проталкивает Казухе пальцы в рот, кивая на немой вопрос в глазах, чувствуя, как старательно язык проходится по всем фалангам; сам растягивает себя, быстро и наспех, лишний раз пользуясь тем, что репутация решает проблему копящегося возбуждения за него; подаётся и притирается в ответ на любое прикосновение, случайное и намеренное. Казуха так и остаётся в голове сплошным обжигающим пятном, которого до тупого ритма в мозгу просто хочется, которого слишком много — пальцы в волосах, ладонь на ягодицах, зубы на загривке, тело, вдавливающее в кровать. Никакого чувства неловкости, никакой попранной святости — это нужно им обоим, вот и всё. Потом, если не поможет, они проигнорируют всю эту ночь: Аято в этом поднаторел после пары знакомых, а Казуха просто хорошо притворяется. Притворяться, что Аято его хоть как-то интересует в горизонтальной плоскости, у него вот тоже выходит замечательно. Аято разрешает Казухе что угодно, от болезненных засосов по всей шее до оглушительных шлепков по заднице. Разрешает поставить на колени, разрешает уткнуть себя лицом в подушку, разрешает оттянуть за волосы. Такого Казуху он видит впервые, но сил удивляться не остаётся — их все вытесняет сухое от стонов горло и дрожь предвкушения. Аято не любит играть по чужим правилам, не любит, когда в постели ему пытаются диктовать, что делать, но… но сейчас не он забивает сексом проблемы с головой, ради дружеской солидарности можно прогнуться. Буквально. Странное ощущение, когда пользуешься не ты, а тобой. Но долгий стон Казухи, когда он, не сдерживаясь, толкается в него сразу и на всю длину, перебивает все лишние мысли в голове. Остаётся только знакомое, приятное, растекающееся по всему телу как же, блять, хорошо. Казуха даже не позволяет думать дальше — ни себе, ни ему. Вбивается в него быстрыми, резкими толчками, вытесняя всё, кроме стонов лицом в подушку. Кусается, потому что ему позволяют, и тут же зализывает укусы, оставляя вместе с влагой на коже дрожь от хлещущих через край ощущений. Оттягивает ягодицы, давит на спину, зарывается в волосы и стонет так громко и до хрипа, будто и правда выпускает всё, что так долго сидело запертым внутри. Только поэтому Аято не жалуется — ни когда очередной шлепок по заднице заставляет вздрагивать от боли, ни когда колени начинают ныть и подгибаться под чужим весом, ни когда член накрывает чужая ладонь. Ещё, больше, сильнее, грубее. Темп у Казухи рваный, на грани от сумасшедшего, такой, чтобы даже вздохнуть было нельзя — только и остаётся, что слепо задыхаться, жалея о невозможности увидеть его лицо в момент оргазма. Казуха выпускает последний стон Аято в плечо, тяжело наваливаясь сверху, по инерции пытается толкнуться глубже. Его пальцы с силой сдавливают член Аято, и он прикрывает глаза, наслаждаясь острым, текущим по спинному мозгу удовольствием. В полной темноте мозг дорисовывает картинку сам — влажные ярко-красные губы Казухи, трепещущие ресницы, прострация в тусклой радужке и расширенные зрачки. Этот выдуманный взгляд из-под век бьёт по нервам настолько сильно, что Аято кончает, насаживаясь на чужой член до предела, чтобы почувствовать эту заполненность в последний раз. Перед тем, как Казуха отстранится, натянет футболку и уйдёт курить, сделав вид, что не трахнул только что лучшего друга. Но Казуха не отстраняется. Выходит, давя из груди осипший вздох, зависает над Аято на долгую пару секунд, а потом падает рядом. — Не смотри на себя в зеркало, — шепчет пересохшим горлом, — это пиздец. Кое-как, через тупую боль во всём теле и особенно горящую задницу, Аято поворачивается на бок. Наконец-то можно посмотреть Казухе прямо в глаза. Казуха встречает взгляд как-то потерянно, будто аффект прошёл и он только сейчас увидел, что натворил. Встречает — но не отводит, позволяя рассмотреть каждое вкрапление тёмных пятен в светло-карей радужке. Губы у него и правда ярко-красные. Хочется поцеловать, если бы они вроде как не закончили с экспериментами. — Легче? — спокойно спрашивает Аято, пробуя собственный голос. Такой же хриплый, будто он не стонал в подушку, а пару часов пел оперные арии без передышки. Казуха ощутимо колеблется: послеоргазменная дрожь проходит, тело успокаивается, а мозгу ещё слишком лень включаться. Но наконец с губ срывается тихое: — Легче, — и он накрывает лоб ладонью, пряча глаза за веками. — Не знаю, как будет с утра, но пока что… да. Аято усмехается в сгиб локтя. Ему бы принять душ или хотя бы подняться с какой-то конкретной целью, но каждое движение отзывается в теле тупой болью, напоминая о героическом самопожертвовании. В тот вечер в баре, ставя Казухе сомнительную девятку, он не предполагал, что Казуха окажется… таким. Просто — таким. — Не за что, — шутливо ворчит он, — но в следующий раз понежнее, пожалуйста. Я неделю не смогу ходить. — Так тебе и надо, — сонно, без особой злобы бормочет Казуха. Аято снова не обижается. Он ещё не знает, как выйдет «в следующий раз», не знает, выйдет ли вообще — они как-то забыли обговорить, какой срок у этой благотворительной акции. Но если всё заканчивается на простой истине о том, что им обоим от этого выгоднее, Аято готов променять свою бесконечную череду незнакомцев на одного конкретного человека. Немного стабильности в жизни не повредит, а Казуха, помимо интереса к себе как к упрямому, запертому трактату по психотерапии, ещё и неплохо трахается. Да и в конце концов… раз в голубую луну, да, Каэдэхара?