Лучше звоните Томе

Октябрь в этом году выдаётся на удивление… мерзким. Каждый раз, когда у Аято появляется свободное время и хотя бы что-то, похожее на планы, погода показывает ему один средний палец за другим. Прошлые выходные, когда Ёимия снова заставила их играть в настолки на прямом включении с Лондоном? Чёртов ливень. Вся неделя, когда Аято сбивается со счёта, сколько пар он пропустил ради очередного собеседования в очередном бизнес-центре? В прогнозе погоды плюс пять, если очень сильно повезёт. Даже на этих выходных, когда Казуха жалуется на то, что прощальные вечеринки на его кухне становятся отстойной традицией, их сносит ветром по дороге в магазин за самбукой. И вот теперь. Мерзко. — Что ты прогуливаешь на этот раз? — безынтересно спрашивает Казуха, разглядывая проплывающий город за боковым стеклом. Особой радости на лице от того, что его подбирает такой хороший друг, как Аято, тоже не видно, но… Аято всё равно знает. Эти моменты после пары лет одной психотерапии на двоих можно чувствовать интуитивно. — Международную безопасность, — отмахивается Аято с улыбкой, — и лекцию по английскому. — Мико-сенсей ещё не приходит к тебе в ночных кошмарах? — Мико-сенсей пишет рекомендательные письма рекрутерам за меня, ничего она мне не сделает. Я ещё успею на вечернее собрание, можешь за меня не переживать. — Я и не переживаю. В основном потому что не просил меня забирать. — Грубо. Где твоя благодарность? Казуха фыркает и отворачивается — достаточно красноречивый жест, показывающий, что нихрена он не благодарен. Аято вполне уверен, что от нецензурных выражений его останавливает только присутствие Хирано на водительском — и оно же, скорее всего, от курения прямо в окно. Казуха на нервах может опустошить целую пачку и даже не заметить. А сейчас он, думает Аято, глядя, как его пальцы отбивают простой темп по обивке сиденья… сейчас он на нервах. Аято за всё их не такое долгое, если прикинуть, знакомство видел Казуху таким, каким он вряд ли покажется кому-то ещё. Опустошённым, разбитым, потерянным, злым, уходящим за свои четыре стены и рявкающим на каждого, кто пытается проделать там дверь. В последние месяцы в качестве исключения — взбудораженным и постоянно глупо улыбающимся. Аято знает, как вытащить Казуху из любого этого состояния — научился, наблюдая за ним эти пару лет и экспериментируя с разными способами поддержки. Но сейчас самое действенное, что можно сделать, — это… то, что, наверное, сделает сам Казуха, когда придёт его очередь. — Ладно, — наконец бормочет Казуха приглушённо, обращаясь почему-то к своему окну, а не к Аято, — спасибо, что я просил меня не провожать, а ты на это наплевал. Я невероятно признателен, что ты игнорируешь все мои просьбы и не даёшь мне подраматизировать в одиночестве. Аято прячет смешливое фырканье за ладонью. Несмотря на октябрь и всю его мерзость, в груди теплеет. — Не за что. Но мы поработаем над умением правильно выражать благодарность, когда вернёшься из своего отпуска. Казуха делает ему одолжение — всё-таки смотрит исподлобья со своей стороны сиденья. И улыбается: — Ну надо же, сказал человек, который вместо «спасибо» заказывает баблти курьерской доставкой из лондонской кафешки. — Один раз было. — Всего один? Я насчитал пять, и это только те случаи, про которые я знаю… Аято раздражённо выдыхает сквозь зубы и на этот раз отворачивается сам, чтобы не чувствовать себя в этой машине единственной обвиняемой стороной. Как-то подозрительно часто Казуха, который живёт мантрой «я не лезу в ваши отношения, пока мне не нужно поработать психологом на полставки», к этим отношениям апеллирует. С кем-то другим это, наверное, можно было бы обернуть в шутку, но с Казухой… с Казухой все привычные законы Вселенной дают сбой, потому что это специфический случай. Аято знает, что такие его подколки — это всего лишь странный способ убедиться, что он, Аято, в порядке. А пока Аято в порядке, он не вломится в чужой дом с бутылкой крепкого алкоголя, не потребует себе сигарету и не проваляется всю ночь на кровати, ноя о том, что он самый несчастный человек на земле, как было в последний день августа, да, Казуха. Не тот элемент биографии, которым можно гордиться, особенно когда оставшийся в Лондоне Тома твёрдо убеждён, что Аято есть чем себя занять, а у самого Аято репутация последнего, кто начнёт расклеиваться. Но Аято и не гордится — просто принимает как факт, в кого влюбился, раз спустя столько времени вообще удосужился, и с какими обстоятельствами приходится жить. Постепенно, через уколы реальностью и двустороннюю терапию (Казуха с одной стороны, Ёимия с другой), они приходят к тому, что есть. К постоянным звонкам, настолкам онлайн, репетициям с прямым включением, неловким разговорам с родителями, потому что «держи, мама хочет знать, как у тебя дела». Знакомство с кошкой через камеру и пропадающее в плохой связи мяуканье. «Спокойной ночи» и «доброе утро» в одно время, когда Тома ложится спать, а Аято только встаёт. Сара, которая действительно вызванивает Тому на очередном собрании и тот выбегает с пары, чтобы просмотреть их бюджет на мероприятие. Взаимный бан после ссоры и «Тома просил передать, что скучает, разблокируй его, прежде чем он позвонит мне поныть, пожалуйста». Секс по телефону, о котором Аято каждый раз вспоминает с замирающим на губах смехом, настолько это было… плохо. (в первый раз, дальше пошло лучше) Он мирится. Не сразу. Не без помощи. Не каждую секунду существования в Токио без Томы. Но в целом… постоянно вертя в голове, как это будет, когда Тома улетит, Аято понимает только то, что — могло быть гораздо хуже. Так что ему приходится стараться, чтобы не было. Чемодан мерно шуршит колёсами об асфальт, пока второй рукой Казуха заматывается в свой шарф с таким лицом, будто всерьёз жалеет, что не может им удавиться. Выглядит он как человек, в душе проклинающий всю затею в принципе, и ему не помогает даже откопанная у выхода площадка для курения. Над аэропортом медленно плывут тяжёлые тучи — судя по всему, возвращаться после очередного эпизода прощания посреди терминала Аято будет под дождём. — Жду не дождусь, — говорит ему Казуха из-под шарфа, выдыхая дым, — когда ты наконец сдашь на права и облегчишь жизнь ещё одному человеку рядом с собой. — Хирано не против, — заверяет Аято с усмешкой. — А у меня экзамен только через два месяца, и я очень не хотел сидеть на международной безопасности. — Поэтому со мной потащился? — Кому-то же надо полюбоваться на твоё зелёное лицо. Даже не помню, когда в последний раз тебя таким видел… Хотя нет, помню. Никогда. Казуха открывает рот, но мрачные огрызания затыкает очередной затяжкой. Аято наблюдает за ним с плохо скрываемым удовольствием: встрёпанный и не находящий себе места, в наспех застёгнутом пальто и с пятой сигаретой за последние пару часов, Казуха будто так и просит, чтобы над ним безостановочно шутили. Аято этим хотя бы воздаст ему за все случаи, когда: «тебе устроить фотосессию в стиле ню, чтобы было что отсылать, или Тома опять заревнует?» — Я не скажу тебе, когда возвращаюсь, — наконец решает Казуха мрачно, — и ты не сможешь… — Через две недели вечерним рейсом в Нариту. Я видел билет. — Копался в моих вещах? Аято поднимает бровь: — Ты буквально положил его на стол, — и предупреждая очередные беспочвенные обвинения в свой адрес, потому что этим Казуха и так занимается всё время их знакомства, усмехается: — Если ты, конечно, вообще собираешься возвращаться. Раздражённым жестом Казуха роняет пепел с сигареты в урну. Аято прекрасно видно, как под рукавом пальто его пальцы на чемодане белеют: злится, но недостаточно, чтобы прямым текстом его послать. Больше волнуется. — Слушай, я… не в моём стиле строить из себя кретина, чтобы подкатить к парню, который мне понравился, — Аято морщится: что ж, меткий бросок в его огород, но это даже не камень, а так, горстка земли. Они уже пришли к тому, что ему ни капли не стыдно, раз уж сработало. — Так что я просто хочу встретиться лично. Посмотреть, что изменилось. Потому что я… — Потому что ты не изменился ни капли, — улыбается Аято. Казуха смаргивает сквозь сигаретный дым. — Посмотри на себя, ты летишь к человеку, которого знаешь сколько — лет шесть? А нервничаешь, как пятнадцатилетка перед первым свиданием. Казуха мерно вздыхает с терпением буддийского монаха. Аято приходится напомнить самому себе, что у этого пятнадцатилетки тяжёлая рука, и на всякий случай отступить на шаг: Хирано остался в машине, в зоне для курения только они вдвоём, никто Казуху не остановит. Но Казуха безразлично роняет: — Напомни, почему я с тобой вообще подружился? — Тебе понравилось, что я такой же проблемный. — Идиот, — бурчит Казуха в сторону, имея в виду скорее себя, чем Аято. Или Аято просто хочется в это верить. — В любом случае, я побуду в Сеуле и вернусь. Оставь тебя тут одного — ты сам до Лондона не долетишь, потому что утопишься в депрессии. Если у нас с Томо что-то и получится… что ж, — его губы трогает слабая улыбка, — у меня есть дом. А Томо, кажется, не слишком нравится в Корее. Аято и сам улыбается — игнорируя ту часть, в которой его ментальное здоровье ставится под сомнение, Казуха слишком много на себя берёт. Аято и так знает, что поездка в Сеул откладывалась так часто, чтобы Казуха улетал с чистой совестью, не таща с собой его разбитое сердце, и Аято ему за это благодарен. Насколько может быть благодарен человек с гиперзаботливой злобной мамочкой над душой. — Брось ты, — он закатывает глаза, — «если у нас что-то и получится», я, конечно, уважаю твой здоровый пессимизм, но только я из нас двоих имею право шутить над плохими раскладами. Ты сколько месяцев от телефона не отлипаешь, у тебя вся галерея забита фотками Айко, — Казуха коротко стонет в сигарету, а Аято не собирается останавливаться, — ты мне буквально мозг изъел тем фактом, что Томо до сих пор носит тот шарф, который ты ему подарил, а когда ты с ним разговариваешь… знаешь, какое дурацкое у тебя лицо? — Сказал эксперт по дурацким лицам. — Да, сказал. Потому что я теперь в этом разбираюсь. Считай себя моим пробным заходом — хочу протестировать на тебе, каково это, улететь к парню в другую страну. Аято слишком хорошо знает Казуху, чтобы не предсказать, что тот воспользуется шансом, когда представится. Ему всё это ещё вернётся — и конвой до аэропорта, и понимающие улыбки исподлобья, и подколки на грани. Глядя на вещи реалистичным взглядом, Аято даже может с уверенностью заявить, что его мотать будет ещё сильнее, чем Казуху, который в целом неплохо справляется. Да, его душевное состояние двигается по синусоиде от радостных улыбок до желания развернуться и сбежать, но в целом неплохо. И присутствие Аято здесь через все угрозы и шипение стоит того, чтобы увидеть, как Казуха искренне улыбается. Он делает это слишком редко для человека, у которого спустя столько времени наконец-то что-то налаживается. А что самое обидное — без его, Аято, помощи. Даже тут руку приложил один конкретный англичанин. — Всегда мечтал, чтобы ты ставил на мне эксперименты, — вздыхает человек, у которого спустя столько времени наконец-то что-то налаживается. — Идём уже, чем быстрее я от тебя избавлюсь, тем лучше. — Ты всё равно меня любишь, — не смущается Аято. Казуха хмыкает с очевидным скепсисом, но ничего не отвечает, пряча за последней затяжкой необходимость продолжать диалог. Он и так складывается слишком неловко — в понимании неловкости, какое есть у них обоих. Имея два года колупания в скорлупе друг друга в попытках пробраться внутрь, быстро забываешь, что это такое — когда кто-то не просто «в норме», а на ступеньке повыше. Сначала за этим наблюдал Казуха, теперь вот чести удостоился Аято. Даже несмотря на то, что ступенька повыше сопровождается трясущимися руками и дыханием через раз. — Ну, что ещё? — бурчит Казуха на входе в терминал. Шарф исчезает с его лица, обычно бледные щёки краснеют от холода. — Ты сейчас во мне дыру просверлишь. Никогда не видел, как я волнуюсь? Аято закрывает рот ладонью, когда невольно смеётся: — Ты мне просто таким больше нравишься, хоть на живого человека похож. Рад наконец-то познакомиться с Казухой, которого видел только на старых фотках. — Ему тоже очень приятно. А теперь прекрати, пожалуйста. Казуха ускоряет шаг, что с его стороны — при его-то росте и не таких длинных ногах — выглядит как заведомо провальная попытка оторваться от Аято. Тормозя в конце очереди, чтобы Казуха мог спокойно сдать багаж без его наставлений, Аято разглядывает фигуру в пальто: трудно поверить, что это тот самый человек, который прописал ему в лицо в первую секунду знакомства. Который год ломался под причинением помощи, ворчал, посылал, сбегал и закрывался. Что с ним может сделать один правильный человек рядом, удивительно. Точнее, было бы удивительно, если бы Аято в этом плане его не понимал. Он честно не знает, чем это закончится — две недели в Сеуле в компании Томо, к которому Казухе спустя два года молчания надо притираться заново. Он не Тома, чтобы примешивать в логику безграничный оптимизм пополам с шутливым «нет, ну если станет совсем плохо…» — Аято говорит Казухе то, что тот хотел бы услышать, но прекрасно знает, что может и не получиться, может пойти наперекосяк. На этот случай он всегда готов топить Казуху и дальше. Просто потому что без Казухи… вряд ли сам Аято смог бы выкарабкаться из собственного болота. Меньшее, что он может сделать в благодарность, — это посмеяться над его нервозностью в аэропорту. — Чёрт, какой идиотизм, — меланхолично бормочет Казуха у самого паспортного контроля, где им предстоит разойтись. Аято с интересом поднимает бровь — что, опять стадия «не хочу никуда лететь»? — Не хочу никуда лететь. Точно. Она. — Как я вообще должен на него смотреть? Аято с трудом удерживается от очередной улыбки: столько убийственной серьёзности в ответном взгляде, ему точно врежут, если он засмеётся вслух. — Вспомни моё лицо, когда я звоню Томе, и бери актёрские уроки, — советует вместо этого. — Да ладно тебе. Вы встречались три года, тебе точно лучше знать, как на него смотреть. — Встречались. А после этого ещё два года не разговаривали, потому что я его послал. — И даже так — он тебя за это простил, — Казуха явно не уверен в том, что открывать рот было хорошей идеей, а Аято не знает, что ещё ему сказать, что Казуха не успел за эти два года услышать. Аято никогда не лез в эту историю слишком глубоко, никогда не стремился ворошить, кто и в чём конкретно виноват, потому что Казухе тогда нужно было не это. И сейчас, возможно, не лучший момент наконец-то влезть, но… — Ты хотел как лучше. Даже не для себя, для Томо. Он идиот, если этого не понимает. Казуха измученно запускает ладонь в волосы. Нарываться на лекцию посреди аэропорта явно не входило в его планы на сегодня, но строить планы при Аято — гиблое дело. Со времён собственного расписания до конца жизни у него вырабатывается стойкая неприязнь к попыткам хоть что-то в этой жизни упорядочить. — Он вроде как понимает, — Казуха пожимает плечами, — но это не отменяет того, что все эти два года ему на мозги капали родители. Не уверен, что они обрадуются, если я прилечу и украду Томо назад в Токио. Аято прохладно усмехается. Что ж, вот и его любимая тема. — Могу его понять. И всё-таки… — Сам-то что решил? Казуха смотрит с искренним любопытством, и от такого простого вопроса Аято неожиданно теряется. Этот нюанс они как-то… не обсуждали. Аято в принципе предпочитает об этом не думать дальше мальчишеского «если понадобится, я просто сбегу из дома». Но побег от проблемы — не решение, да, Казуха? — Лично я отцу ни слова не скажу, — наконец вздыхает Аято. — Это бесполезно. Догадается, зачем мне в Лондон, — что ж, чудесно, вперёд, пусть вычёркивает меня из завещания и заводит себе нового сына. Плевать. А если не догадается, будет ещё лучше. Но, в конце концов, я взрослый человек, он не может указывать, что мне делать, до самой старости. И кое-кому, — он весело, чтобы опять не думать о собственных проблемах дольше положенного, ерошит Казухе волосы, — это тоже стоило бы взять на заметку. Волнуйся о том, что про тебя подумает Томо, а не его родители. А если ты и из самолёта выйдешь такой же мрачный, он точно подумает не то. Казуха молчит. Аято чувствует, нет, знает, что заставил что-то в его странных, не поддающихся чёткой оценке мозгах со скрипом зашевелиться. В такие моменты Казуху может поставить на место только собственный опыт и сухая логика — он открещивается от любой эмоции, потому что эмоции делают его тем самым уязвимым мальчишкой, каким он расставался с Томо два года назад. Аято пришлось потратить слишком много времени и сил, чтобы заставить его от этого отойти, и ему не хочется видеть Казуху, который откатится до версии их знакомства. Поэтому приходится избрать самую действенную (подсмотренную у Томы) тактику. — А ещё подумай про Айко. Айко будет разочарован. Наконец что-то двигается с места. Казуха слабо усмехается: — Айко… интересно, помнит ли он меня. — Вот заодно и выяснишь. Давай, — Аято подталкивает его вперёд, — отдохни за нас обоих. У тебя будет целых две недели без моего нытья под боком, я бы на твоём месте уже давно сидел в самолёте. Казуха всё-таки смеётся — негромко, но что имеем, — и делает ровно два шага к стойке паспортного контроля, прежде чем застыть снова. Аято уже открывает рот, чтобы использовать свой последний если-ты-передумаешь-то-назад-тоже-придётся-ехать-со-мной-в-машине-аргумент, но Казуха… Казуха вдруг усмехается за плечо: — В моём доме не пить. — Даже не собирался, — гневно фыркает Аято, который, вообще-то, собирался. Прямо сегодня вечером. — Конечно. Не подпускай Итто с Горо к синтезатору, скажи Ёимии, пусть заберёт свою зарядку, и убедись, что Шинобу помнит про кактус, потому что тебя я знаю, ты забудешь… — Казуха задумывается, — о, и ещё, передай Саре, что, если сигарет в пачке станет меньше положенного, я знаю, где она живёт. — Обязательно передам. Иди уже, а то точно никуда не улетишь. Простой взгляд глаза в глаза, дрогнувшие губы, будто Казуха хочет сказать что-то ещё — но он со вздохом хлопает Аято по спине, когда, не удержавшись, обнимает его напоследок. Объятия Казухи — вещь, которую надо заслужить. Приятно входить в круг избранных. — Спасибо, что проводил, — всё-таки говорит Казуха, отступая. Тихо, серьёзно, без намёка на привычное «поворчать и сделать вид, что ему это вообще не упало». Аято довольно хмыкает: знал же, что ему приятно. Кто другой способен выдержать такие качели. — До встречи через две недели. Не расклейся, пока меня не будет. — Не расклеюсь, — усмехается Аято. — Удачи. Он смотрит Казухе в спину до тех пор, пока тот не пропадает в зоне посадки, и улыбка наконец сползает с губ. Нездоровый оптимизм, очевидно, передаётся по спутниковой связи — он вполне способен поверить, что Казуха прилетит с гораздо более здоровым цветом лица. В машину к Хирано Аято возвращается под первыми каплями дождя: Нариту полноценно накрывает тучами, и, судя по прогнозу, это не прекратится до самого утра. Отряхиваясь и бормоча под нос ругательства, Аято забирается в машину. — Назад в корпус, — просит на выдохе. Если повезёт, он ещё успеет на последний английский, перехватит Мико-сенсей с очередным списком вопросов по поводу стажировки, потом собрание, потом вечерние конспекты и зубрёжка правил дорожного движения, потом — Аято невольно улыбается — Тома освободится от утренних пар и можно будет… — Вам звонили, пока вас не было, Камисато-сан, — указывает Хирано. — Вы забыли телефон в машине. Аято поднимает бровь: Хирано редко открывает рот, редко называет его официально, редко сообщает что-то таким тоном. — Кто? — Кошачий смайлик и два зелёных сердечка, — невозмутимо отвечает Хирано, прежде чем тронуться с парковки. Аято хватается за телефон. Минуя очередные семиминутные голосовые от Ёимии (кажется, он начинает понимать, почему людей бесят голосовые), на учащённом сердцебиении продирается через стену уведомлений к пропущенному и открывает переписку. Тома: У тебя два часа дня Ты точно не спишь А ещё Итто сдал, что ты прогуливаешь пары, чтобы проводить Казуху до аэропорта … Я не ревную И даже не злюсь, что мне ты ничего не сказал Но если ты с ним плакал громче, чем со мной Я обижусь Сильно Серьёзно, почему о том, что Казуха улетает, я узнаю не от Казухи, не от тебя, а от Итто? Если ты не перезвонишь, я начну подозревать самое худшее Тебе не понравится Плохо контролируя тихий смех, Аято перечитывает сообщения. Он не забыл телефон в машине, он оставил его специально, чтобы в момент, когда Казуха будет лить слёзы на его плече (и неважно, что так драматично, как рассчитывал Аято, не вышло), не отвлекаться на сообщения, но, кажется, Томе эта идея не особо по душе. Он привык, что Аято отвечает моментально. В любое время суток. Возможно, это пошло от того, что им обоим поначалу было тяжело утрясти в голове разницу в восемь часовых поясов и Тома звонил ему посреди ночи, чтобы показать, как его кошка спит в коробке. Возможно. Аято: А у тебя шесть утра Ты встаёшь в семь двадцать Я забочусь о том, чтобы ты выспался, а мне в ответ ещё и предъявляют Тома: Предъявлю ещё сильнее, если не перезвонишь прямо сейчас Аято смотрит сначала в телефон — с нежностью, потом в зеркало заднего вида — с сожалением. Проходит ровно семь часов с момента, как он в последний раз слышал Тому, желая ему спокойной ночи, пока сам выбирался из кровати, и нет, у него не стоит в голове таймер, но… кое-кто, кажется, уже скучает по его голосу. Самооценке Аято нравится мысль, что он действует так на всех людей, но тут скорее дело опять в одном конкретном англичанине. Аято: Я бы с радостью Но Хирано и так странно косится Тома: Подожди То есть ты ещё и о т в ё з Казуху на машине в аэропорт? Со своим личным водителем? Аято кусает кончик языка. Кажется, у него проблемы. Телефон в руке требовательно вибрирует, но на этот раз не сообщением — Тома определённо набирается от него вредных привычек решать всё через личные разговоры. И это тот человек, который в начале знакомства выговаривал ему за слишком частые звонки не по делу. Тот человек, в которого Аято безоговорочно влюбился за его: — Радуйся, что я в чёртовом Лондоне, потому что, если бы я мог, я бы тебя побил. Тома ворчит в динамик, его голос настолько сонный и вялый, насколько может быть у человека в шесть утра. На фоне что-то гудит, переставляются чашки и шуршит упаковка тостов — завтрак, с улыбкой определяет Аято, с этих звуков начинаются все их разговоры после трёх часов дня. — И тебе привет, — осторожно тянет Аято на английском, потому что, насколько можно было судить по каменному лицу Хирано во время поездок с родителями Томы, ему бы точно пригодился репетитор. — Почему ты вообще встал так рано? — Потому что захотел и смог, — бурчит Тома, — у меня венчурное финансирование в восемь пятнадцать и заготовленный с вечера энергетик. Не увиливай от разговора. Ты опять не сказал мне ни слова? Какого чёрта я узнаю все новости последним? Я понимаю, что живу на другом конце континента, но это не повод!.. Улыбка наползает на лицо сама собой — и не пропадёт, знает Аято, до самого конца разговора, плюс-минус пара часов, как бы он ни старался её контролировать. Когда дело касается Томы и его нервозной ревности к Казухе, контролировать хоть что-то вообще не представляется возможным. Аято солгал бы, если бы даже себе как-нибудь признался, что ему это не нравится. — Казуха улетает в Сеул, — сообщает он, — я его любезно проводил, потому что я хороший друг. Которому пришлось в последний момент уговаривать его полететь в принципе, а не бросить чемодан и запереться дома. И я вообще не плакал, если тебя это интересует. — Спасибо, я это ценю, — бормочет Тома недовольно. — Ты наполовину прощён. — Мне опять заглушать твою ревность курьерской доставкой? Аято улыбается, Тома тихо стонет: — Господи, я в самом начале должен был догадаться, что мой точный адрес нужен тебе не для того, чтобы внезапно завалиться с чемоданом… Перестань так делать, я понимаю, что тебе вернули кредитку, но за эти деньги давно можно было купить билет до Лондона, — он молчит и, пока Аято в глубине души веселится над безнадёжным тоном смирившегося мученика, вдруг с надеждой тянет: — Кстати, ты случайно не задержишься в аэропорту? Ну, не знаю, чтобы дождаться своего рейса?.. Улыбка переползает в спектр какой-то безнадёжной тоски. Аято с грустью смотрит на проплывающий мимо терминал вылета, откуда в семнадцать пятнадцать вылетит прямой рейс до Лондона, и нет, у него не стоит в голове расписание… и вздыхает: — Извини, что разочарую, но я еду обратно на пары. Вряд ли до Рождества у меня появится возможность. Он не винит Тому за траурное молчание в динамике, но не винить себя за несдержанные обещания получается плохо. Такие разговоры у них происходят постоянно, когда появляется хоть малейший повод намекнуть Аято на прилёт — в сентябре Тома ещё верил в его спонтанность, хотя сам еле успевал дышать за загрузом, в начале октября начал драматизировать, к середине переключился на шутки, в которых только доля шутки. Они оба знают, что Тома не просто лишает Аято возможности устроить нормальный сюрприз в стиле киношных мелодрам постоянными расспросами, а по-настоящему скучает. И ему это даётся ещё тяжелее, чем Аято, который просто остался в Токио. Аято и сам верил, что вырвется на выходные, но отец оттаял к концу каникул, а там было уже поздно куда-то лететь — к тому же оказалось, что его автошкола забивает занятиями только воскресенья. Сейчас у него самого нет ни малейшей возможности освободить пару дней для двух двенадцатичасовых перелётов. Казухе с Сеулом повезло куда больше, но Аято не будет ему завидовать — если тот узнает, конец его спокойной жизни. — Ладно, ну… — Тома явно в прострации заливает чай и переключается на тостер, — я должен был спросить. Значит, Казуха всё-таки в Сеуле. Надолго? — На две недели, — облегчённо выдыхает Аято. Он рад любой возможности перевести тему, даже если это будет Казуха. — Побудет с Томо и вернётся. Ужасно нервничает, я чуть ли не силой запихивал его в самолёт. — Врёшь, — с беззаботной улыбкой, которая хорошо чувствуется даже за девять тысяч километров, поёт Тома, — Казуха никогда не нервничает. Он помнит, что обещал мне фотки Айко? — Он обещал тебе?.. Вы что, переписываетесь за моей спиной? Тома тихо смеётся в динамик: — А ты за моей спиной катаешь его на своём мерседесе. Квиты. Сам ему напомню, тебе в таких вопросах доверять нельзя, — и раньше, чем Аято откроет рот и выразит своё недовольство по поводу того, что ему не доверяют ни кактус, ни кошачьи фотки, хотя он буквально старший сын в семье члена столичного правительства… Тома снова перескакивает на другую тему: — Как твои собеседования? Сколько стажировок ты уже упустил? Аято морщит лоб, считая в уме. — Пять или шесть?.. Рекрутеры влюбляются в меня с одного взгляда, но им почему-то не нравятся мои условия. — Ты ставишь им какие-то условия? — Тома не то удивлён, не то вот-вот рассмеётся. Или расплачется. Иногда, не видя его лица, тяжело попасть в десятку с эмоциями. — Ты вообще в курсе, как работают собеседования? Тебе говорят, что ты будешь работать шестнадцать часов без перерыва на обед за зарплату ниже прожиточного минимума, — и ты соглашаешься, потому что тебе нужна галочка в поле с опытом работы… — Мне не нужна, — фыркает Аято вполголоса, — галочка. Мне нужно, чтобы меня отправили в Лондон побыстрее, чем «возможно, года через два-три, но у нас перспективное продвижение по карьерной лестнице, если вы хорошо себя зарекомендуете». — С таким подходом ты вообще ничего не найдёшь. — У меня есть запасной план. — Который состоит в том, что я всё сделаю за тебя и выиграю спор?.. Тома принимается что-то жевать. Теперь Аято вполне рад, что его задумчивую улыбку не видно через континент, потому что Тома, когда её замечает, начинает подозревать подвох ещё сильнее. — Другой запасной план, — отделывается Аято загадочно. — Лучше скажи мне, вы у себя уже дошли до главы с движением в жилых зонах? Я никак не могу понять… Тома смеётся — таким же простодушным смехом, как сотню раз до этого, когда поднималась тема экзамена в автошколе. В конце сентября они договорились поступить одновременно, поссорившись из-за того, кто кого потом будет возить, а теперь Тома нагло пользуется тем, что понимает правила дорожного движения лучше Аято. — Слушай, нам, конечно, повезло вдвоём попасть в категорию отбитых стран с левосторонним движением, — отсмеивается Тома, — но ты же знаешь, как я объясняю, я тебя только запутаю. Можешь позвонить вечером, попробуем разобра… — его голос вдруг осекается и переключается на абсолютно другие тональности: — О, доброе утро. Будешь тосты? Аято едва удерживается от вздоха. О нет. Только не снова. — Конечно, с кем ещё мне разговаривать по телефону в шесть утра? — продолжает смеяться Тома в сторону; голос звучит приглушённо, а потом возвращается в динамик: — Мама передаёт привет. Спрашивает, когда ты наконец-то прилетишь. О нет. Только не снова. Каждый раз, когда Аято звонит Томе и по неосторожности попадает в обзор его родителей, начинается самый настоящий спектакль жанра идеализации семейных отношений. Это даже не неловкость — чувство, которое Аято пару лет назад в жизни больше не собирался испытывать, — это что-то на уровень выше и сильнее. Что-то, что вполне заставило бы его краснеть так же сильно, как краснеет Тома, если бы собственный характер не забрал у него эту возможность. Аято из прошлого, из той самой сцены посреди ресторана, в котором переклинило что-то от самого слова «родители», был таким идиотом. Оказывается, к этому привыкаешь. Стоит только позволить себе привыкнуть. — На Рожде… — Секунду. Ты теперь на громкой связи. Тома звучит ни капли не виновато, потому что, кажется, всё ещё обижен, что его ожидания относительно «классных идей» Аято разбиваются о жестокую реальность. И Аято — в который уже раз — принимает правила игры. В какой-то степени заслужил. — На Рождество, — повторяет он устало. — Там я точно обещал. Тома жаловался, что у вас тостер начинает перемыкать, могу как раз организовать в подарок но… — Я не доверю тебе покупку бытовой техники, мам, не слушай его! Динамик шуршит, будто за право держать телефон на одной маленькой кухне в Лондоне ведётся борьба на смерть, а потом вклинивается женский голос: — …солнышко, никаких подарков, пожалуйста, просто прилетай. Но если ты сможешь привезти немного тех вкусных обаняки… — Понял, — сдавленно смеётся Аято, у которого на «солнышке» к горлу подкатывает это извечное ощущение мёртвой петли на американских горках, — договорились. — А, раз мы играем так, — Тома всё-таки вырывает телефон, — привези мне данго. Я перепробовал все, что нашёл в городе, и все на вкус как твоя лапша. Ужасно. Аято собирается было оспорить это заявление, потому что за последнее время (половину которого он жил по электронной таблице, где Тома вёл учёт его расходов) он научился вполне сносно готовить, но… но тогда Тома расстроится, что теряет очки на одном из немногих поприщ, где может уделать Аято. А Аято после их ссоры из-за режима сна скорее сам вернётся в депрессию, чем увидит — услышит — Тому расстроенным. Поэтому он говорит задумчивое: — Я думал, что мой прилёт — это сам по себе подарок, а ты, оказывается, настолько мелочный… — Я мелочный, и без данго я не впущу тебя на порог. — Твоя мама впустит. — Нет, она… что? Боже, ладно, я просто смирюсь с поражением, — Тома вздыхает. И судя по изменившемуся эху из динамика, наконец возвращает телефон себе под ухо. — Прилетай. Но желательно всё-таки с данго. Аято кусает губу. И тише, чем мог бы в машине с водителем, который всё равно не понимает английский, обещает: — Прилечу. А если у меня кое-что получится… Он осекается. Та часть его мозга, которая как раз отвечает за генерирование всех идей, идущих под девизом «отец расстроится, если об этом узнает», требует Томе ничего не говорить. В основном потому что эта идея идёт немного вразрез со всеми остальными их планами до выпуска — а ещё потому что у Томы будет забавное лицо. Которое… — Боже мой, что ты опять придумал? …которое Аято очень хочет увидеть не через камеру. — Скажу, когда прилечу, — отделывается Аято с загадочной улыбкой. Жаль, что его лицо Тома сейчас тоже не может видеть: у него всегда смешно хмурятся брови, когда он пытается влезть Аято в голову. — Как раз там и узнаю, выгорит или нет. Молчание в динамике выдаёт то, с какой скоростью Тома проходит все стадии принятия неизбежного. Он знает Аято и знает, что требовать от него ответа бесполезно — скажет, когда сам захочет. Читать как «когда будет уверен и в абсурдности идеи, и в том, что в этот конкретный момент добьётся лучшего эффекта». Аято всегда думал, что эта театральность у него от семьи, склонной к драмам на пустом месте, и излишне претенциозной родословной в целом. Но конкретно Тому действительно хочется удивлять — до широко распахнутых глаз и замершей на губах улыбки. Потому что улыбка у Томы… ничего красивее эта Вселенная ещё не придумала. А она, вообще-то, придумала двойную радугу, северное сияние и сверхскопления галактик. — Ладно, господин Камисато, — фыркает Тома наконец, и Аято привычно морщится от приевшегося прозвища, — поговорим об этом, когда вы изволите явиться в наши скромные владения. Спать будешь на матрасе, у меня не такая большая кровать. Аято не удерживается — поддевает с усмешкой: — Ещё меньше, чем была в общежитии? Не верю. На видео выглядит вполне прилично. — Сам посмотришь. Кстати, про видео, я совсем забыл тебе показать, кое-кто вчера опять заснул у меня на лице, сейчас отправлю… Разговор утекает куда-то в жизнь Томы, в которой за те семь часов, что они не списывались (и что он вроде как спал), произошло слишком много всего для перегруженного сенсорного восприятия Аято. Он просто слушает, отвечает, смеётся над шутками, наслаждается родным голосом, а когда моросящий дождь за окном надоедает — откидывает голову на сиденье и закрывает глаза, представляя за голосом сияющие глаза и широкую улыбку. И привычно отвечает на спокойное «До вечера, люблю тебя» тихим «Я тоже». Пару лет назад Аято, тот Аято, который видел в людях красивую обёртку на одну ночь и кучу проблем, если эту обёртку развернуть… тот Аято посмеялся бы в лицо тому, кто скажет, что он сможет произносить это с такой уверенностью в собственных словах. Но сейчас — сейчас он абсолютно себя не обманывает. Если и есть в его жизни, расписание которой Аято давно послал ко всем чертям, какая-то константа… то только тот факт, что он в Тому влюбился по уши.