~
— Ты точно не посадишь меня за руль? — Ты на права сдал две недели назад, и то не с первого раза. Томо взял с меня слово, что в прокатном автомобиле я тебя даже на переднее не пущу, радуйся тому, что имеешь. Казуха давит на клаксон так агрессивно, будто каждая машина, тормозящая перед светофором, наносит ему своим присутствием личное оскорбление, а потом вздыхает и убирает ладони с руля. Аято, который с отсутствием другого занятия разглядывает дорогу, чтобы придумать очередной повод поддеть Казуху за пренебрежение книжками, косится на него с трагичным драматизмом в глазах. — Когда и чем я успел обидеть Томо? — Ты обвинил его в том, что он мафия, хотя прекрасно знал, что это не он, — ровно докладывает Казуха, — и каждый раз, когда у меня появляешься, крадёшь из морозильника его заначку с мороженым, — и, давя на газ с таким усердием, будто только и мечтает избавиться от Аято в машине поскорее, добивает: — Он тебя ненавидит, просто ты не замечаешь. Только улыбка в отвороте головы даёт понять, что Казуха банально издевается, пользуясь последними моментами их сосуществования в одной стране. Вот он вообще не расстраивается, когда узнаёт, что Аято летит не просто на рождественские каникулы — конечно, из морозильника наконец перестанет пропадать («В середине декабря в такую холодину, ты отбитый или просто притворяешься») мороженое. Казуха паркуется, хлопает сначала дверцей машины, потом себя по карманам в поисках сигарет. Терминал аэропорта блестит перед ними вечерней подсветкой. Картинка знакомая, будто Аято был в Нарите только вчера — правда, сейчас её застилает не пелена дождя, а первый стоящий снегопад в году, и чемоданы тащит вовсе не Казуха. Решение Аято обойтись минимумом вещей (список которых составляла Аяка, но ему это не помогло) всё равно оборачивается двумя полными чемоданами и забитой под отказ сумкой. Где-то на дне лежат обещанные маме Томы обаняки — это сработает как взятка, если она в последний момент решит, что класть их с Томой в одну кровать не слишком по-христиански. Чёрт, его родители вообще христиане?.. Пользуясь тем, что Казуха утаскивает его курить, Аято достаёт телефон. И с мыслью, что это надо выяснить вот прямо сейчас, отправляет сообщение. Аято: Твои родители христиане? Казуха даже затяжку не успевает сделать. Тома: ?? Это подкат? Ты скажешь что-то типа «тогда откуда у них такая Библия» или что? Аято фыркает в перчатки, заслуживая от Казухи косой взгляд и смешливое: — Нюдсы в честь скорого воссоединения? — Даже если и нюдсы, тебе не светит, — Аято перебарывает желание показать ему средний палец: он ещё приспосабливается к этой новой версии Казухи, кто его знает, может и обидеться. — Вы и так постоянно общаетесь у меня за спиной, может, ты там уже всё видел. Казуха, даже не думая защищаться, пожимает плечами: — У меня и свои есть. А Тома мне только кошку присылает. Он смотрит так оценивающе, будто до сих пор лелеет надежду, что Аято напоследок распсихуется ему на радость, сядет в дверях терминала, откажется лететь — что-нибудь, над чем Казуха сможет от души посмеяться в отместку, он же только за этим выпросил у Томо машину и потащился с ним в аэропорт. Но Аято его разочарует: все его страхи упакованы в самую дальнюю коробку сознания, потому что, в отличие от Казухи, он знает, к кому летит. Томы он не боится. Лондона — возможно, чужих родителей — определённо, но не Томы. Для себя Аято всё решает уже давно, у него было полгода приспособиться к перспективе. — Идём, — зовёт он, когда сигарета в руке Казухи превращается в окурок, а сам он обретает задумчивый вид человека, прикидывающего, достать ли вторую. — Я ещё обещал Томе отзвониться. Казуха образца двухмесячной давности на такое обмотался бы шарфом по самые закатанные глаза, сбежал в туалет, а там для верности попытался слиться со стеной — лишь бы случайно не мелькнуть на камеру. Казуха текущего образца улыбается в этот самый шарф: — А Тома просил меня проконтролировать, вспомнишь ли ты. Аято оборачивается к нему на носках ботинок. Его негодование от общения этих двоих в своём личном директе, куда его никто не собирается впускать, грозит перерасти в настоящую злость, потому что, что бы они там вдвоём ни обсуждали, это тянет на саботаж. — Вы оба за кого меня держите? «За придурка», — честно отвечает взгляд Казухи, но он удерживается от комментариев вслух. Кашляет в ладонь, чтобы скрыть смешок, и с выражением лица человека, делающего кому-то огромнейшее одолжение наперекор всем моральным устоям, подхватывает у Аято один из чемоданов. Багаж уплывает по ленте, и Аято провожает его расфокусированным взглядом. Перчатки давно приходится снять, в здании терминала тепло, но пальцы мелко потряхивает — самая первая реакция организма на волнение, когда тело уже в курсе, но до мозга ещё не дошло. Аято и правда улетает. И правда в Лондон. И его там и правда ждут. Чувство, которое он в жизни не позволит отнять у себя ни одному моральному раздраю. Он набирает Тому, спровадив Казуху разобраться с кофейным автоматом — специально, чтобы никто под боком не мешал смотреть на горящее нетерпеливым предвкушением лицо. В Лондоне всего восемь утра, но это ничуть не мешает Томе с экрана выглядеть бодрым и довольным жизнью. Его широкая улыбка согревает лучше любого колючего шарфа. — Ну, доброе утро, — ласково усмехается Аято. — Никогда не догадаешься, где я. Тома скептически щурится в телефон: — В торговом центре?.. О, нет, стой, я знаю, это аэропорт, — он морщит брови, изо всех сил стараясь не улыбаться ещё сильнее. — Что ты там делаешь? У Казухи опять спонтанная поездка в Сеул? — Ему больше нечего делать в Сеуле. А вот у меня… — Аято показательно вытаскивает на камеру посадочный талон, — смотри-ка, прямой до Лондона. — Неужели? А я как раз в Лондоне. — Какое совпадение!.. Посоветуешь, куда сводить парня на свидание? — Только не на колесо обозрения. Тома смотрит на Аято, моргает, а потом смеётся в ладонь. Его смех даже через динамик телефона ощущается таким живым и искрящим — сложно удержаться от улыбки в ответ. Тома своим заразительным оптимизмом воздушно-капельным действует так на всех, но Аято. Аято всю жизнь, когда попадались такие люди, думал, что у него иммунитет. Думал — и ошибался. — Так что, — наконец говорит Тома, осмеявшись, — это такое было? С родителями. Это подкат или… — Это я понял, что собираюсь провести в их доме целую неделю и до сих пор не знаю тех фундаментальных основ, которые закладывают мировоззрение человека. Тома смешливо щурится, подпирая щёку рукой. У него на заднем плане знакомая отделка мансардной спальни, вместо освещения — рождественские огоньки с окна, которые красиво играют на радужке. — Что ты так смотришь? — Ничего, — фыркает Тома, — просто кое-кто волнуется. — Кто? — Нас тут не так много, попробуй догадаться, — улыбка становится ещё шире, едва не исчезая за пределами камеры. Ну, конечно, с досадой думает Аято, теперь мысль о том, что он может волноваться, будет Тому только веселить. На него плохо влияет общение с… — Куда ты потерял Казуху, кстати? Да. Именно с Казухой. — Он покупает кофе, — Аято вытягивает шею: доставка второсортного американо из автомата как раз лавирует в толпе пассажиров, на пути отхлёбывая из стаканчика. — Если тебе так нужен Казуха, позвони ему сам, ты же только этим в свободное время и занимаешься… — А теперь кое-кто ещё и ревнует. Аято правда хочет сделать оскорблённый вид: да о ком ты всё время говоришь, здесь только мы вдвоём — но невинная улыбка Томы оставляет его перед собственными эмоциями без единого шанса на сопротивление. А от придумывания максимально лживого ответа спасает сунувшийся в руку стаканчик кофе и падающий рядом Казуха. — На вкус хрень, — предупреждает сразу, — так что на твой страх и риск. Привет, Тома. Аято приходится подвинуть телефон, чтобы Казуха влез хотя бы наполовину. Кофе действительно оказывается сваренным по лучшим стандартам автоматов на последнем издыхании, но об него хотя бы можно греть руки, которые то и дело прошибает холодным по́том. Они болтают недолго: когда до вылета остаётся час, Казуха подталкивает Аято со стульев. Тома переползает в наушник, ставя ультиматумом, что он не отключится до самой посадки, и Аято скрепя сердце убирает его на мьют, чтобы нормально попрощаться. Он смотрит на Казуху с улыбкой, точно зная, что вернётся в абсолютно другую точку его эмоциональных качелей. Теперь, когда у него уже есть опыт общения исключительно через видеозвонки, отлёт воспринимается куда легче. И всё равно Аято считает своим долгом сказать: — Если Томо тебя чем-то обидит, звони мне. Я куплю тебе билет до Лондона, чтобы ты поплакался у меня на плече. Так весело сознавать, что из всех знакомых и друзей его провожает именно Казуха. Аяка хотела, но в последний момент ей назначили собеседование, пришлось ограничиться спешным «Надеюсь, вы вернётесь вдвоём» с утра перед завтраком. Ёимия на каникулы взяла стажировку в пиар-агентстве. Итто с Шинобу уехали на барабанный фестиваль в Киото. Остался только Казуха — и то не от большой любви, просто за ним с октября должок. (или всё-таки от большой любви, если думать о нём чуть более оптимистично) — Ну, — прохладно усмехается Казуха, вертя в руках пустой стаканчик, — посмотрим, кто из нас первый позвонит. Ставлю на то, что у тебя уйдёт меньше недели на то, чтобы словить какой-нибудь загон. Аято оскорблённо фыркает: — Ставлю на то, что обойдусь без загонов. — Если проиграешь — купишь мне кофемашину. — А если проиграешь ты, мы опять выступим на Иродори. Казуха чуть закатывает глаза — Аято прекрасно знает, как ему не нравится выступать там, где на него смотрит больше двух с половиной человек, — но кивает. Они пожимают друг другу руки, обнимаются, и Аято мурлычет на ухо: — Ну, счастливых праздников, Каэдэхара. — Тебе того же, — Казуха отстраняется, губы складываются в ироничном изломе, — господин Камисато. Он машет рукой на прощание, не переставая улыбаться, пока не отворачивается и не исчезает за углом. Аято пару долгих секунд смотрит на то место, где Казуха только что стоял, потом вздыхает, вытаскивает телефон и подключает наушники. В них тут же оживает голос Томы: — Вы обнимались? Аято тихо усмехается в ответ. Тома конвоирует его чёткими инструкциями по всем стадиям посадки на рейс, потом требует заново включить камеру, чтобы посмотреть своими глазами на бизнес-класс, потом требует выключить, чтобы справиться с завистью. Он ведь мог обойтись и без этого, заторможенно отмечает Аято уже в кресле, но ему, похоже… действительно надо убедиться, что Аято сядет на этот чёртов самолёт. Не проспит, не передумает, не сорвёт планы, не перепутает рейс. К этому моменту Аято уже начинает жалеть о своей затее рассказать ему лично — Тома бы не волновался, если бы знал, что у Аято не то что вещей с собой далеко не на неделю, у него и обратного билета до сих пор нет. Но… нет, это точно стоит того. Даже эти гиперболизированные переживания. Успокаивается Тома только насильно и только когда телефоны просят перевести в режим полёта. Любуясь их последним на ближайшее время контактом через камеру, Аято подмигивает на прощание: — Ну, увидимся через двенадцать часов.~
Первые мерцающие внизу огни Хитроу становятся достаточной наградой за полдня в воздухе — даже со всеми прелестями бизнес-класса и симпатичной барной карты. Аято разглядывает скопление электрических узлов Лондона, нервно барабаня пальцами по подлокотнику и вертя телефон безумными сальто, в наушниках заканчивается какой-то подкаст, который он всё равно последние два часа не слушал, а в животе скручиваются оставшиеся в живых нервные клетки. Вот теперь действительно можно начинать волноваться. На подгибающихся ногах Аято вываливается из самолёта, осушает бутылку воды на таможенном контроле, хмыкает в ответ на вопрос о том, зачем ему с собой два килограмма японского печенья. Первые минуты в Лондоне его гудящая голова свыкается с мыслью о том, что больше ему не попадётся ни единой надписи на кандзи, а все лица сплошь европейские — к этому он приспособится, это не страшно. Зато теперь можно в полной мере понять, как Тома чувствовал себя наедине с сорокакнопочным унитазом. Воспоминание о Томе заставляет остановиться прямо в дверях зоны контроля — там, где начинаются общие залы, где Тома и обещал его встречать. Аято хмурится, перехватывает чемоданы, взгляд растерянно скользит по таким, очевидно, не японским макушкам. Постоянно фыркая от чужой неуверенности в себе, Аято с удивлением отмечает, что сейчас сам противится верной и правильной мысли «иди, он там, он тебя ждёт». Глубокий вздох. Всё нормально. Всё хорошо. Он на мгновение закрывает глаза, чтобы хотя бы постараться выровнять лицо. Это он в этих отношениях рациональная клетка, это он должен всегда создавать у Томы впечатление человека, знающего, что делать. И если Тома увидит его очевидное волнение, он наверняка подумает не то, накрутит себя, уйдёт в свои упрямые закрытые… — Ну, чего стоишь в проходе? Заблудился? …четыре стены загадочной обиды. Аято открывает глаза. Тома, настоящий, живой Тома стоит в одном-единственном метре от него — стоит и смотрит с такими широко распахнутыми глазами, будто тоже не верит, что Аято настоящий. Его рыжие кудряшки прячутся под зимней шапкой, шарф небрежным узлом висит на шее, щёки красные от кондиционеров в терминале (но всё равно позволяют рассмотреть каждую веснушку), а на губах — улыбка, ярче которой, наверное, не был даже Большой Взрыв. Улыбка, которой он заражает Аято после двенадцати часов в самолёте. — Немного, — тихо признаёт он. Голос хриплый от долгого молчания, Аято прочищает горло, смотря Томе прямо в глаза. Отводить взгляд или хотя бы моргать — нет, тогда Аято наверняка проснётся у себя в общежитии, он знает, как работают такие фокусы во сне. Пока он ещё здесь, нужно убедиться, что от этого конкретного сна он возьмёт максимум. — Меня должен был встречать мой парень, такой очень симпатичный британец, не знаешь, где он? Тома растерянно оглядывается по сторонам. У него такая провальная актёрская игра, которую затмевает абсолютное счастье, что хочется смеяться вслух. — Кажется… — Тома возвращает к Аято взгляд, — тут под описание подхожу только я. Теряя на ходу всё терпение на выступление в этом театре двух идиотов, Тома отбрасывает своё притворство и шагает к нему. Сердце начинает колотиться быстрее, будто хочет потянуться навстречу, дрожь нетерпения проносится по телу волной до кончиков пальцев; Аято сжимает их в кулак и снова тихо выдыхает. Он рос по простым самописным законам: когда чего-то хочется, это можно взять. Поэтому, когда Тому хочется обнять, Аято обнимает. Крепко, с силой, чтобы почувствовать чужой сердечный ритм за рёбрами, чужое дыхание и смех в плечо, чужие ладони на спине — и чтобы наверняка понять, что во сне так отчётливо не было и не будет. — Я скучал, — шепчет Тома, даже не думая отстраняться. Утыкается лбом в сгиб плеча, такой взбудораженный, тёплый, счастливый, живой. — Ты как будто теперь ещё на сантиметр выше, это толстая подошва? И пальто, боже, как тебе идёт это пальто, оно опять стоит дороже билета до Лондона, да? Кстати, ты нормально долетел? Хочешь есть? Пить? У меня с собой термос с какао, оно уже немного остыло, но я… — Тома. Медленно, ощущая, как замирает всё тело на готовности слушать, Аято оглаживает разлёт его плеч под зимней курткой. От Томы пахнет хвоей и теплом потрескивающего костра, угольки которого радостно пляшут в его глазах, когда Аято ловит их в фокус. — Что? — Ты… — начинает Аято, так и не зная, что вообще собирается сказать. У него не было заготовлено никакой приветственной речи, потому что приветственные речи, как и прощальные, придуманы для тех, кто умеет передавать эмоции словами. Аято, как оказывается, не умеет. Остаётся один, самый простой и очевидный способ. Когда чего-то хочется, это можно взять. Поэтому, когда Аято хочется Тому поцеловать, он целует. Их первый за целую вечность поцелуй разливается по телу волной не просто тепла — настоящего жара. Ощущение абсолютной правильности происходящего поднимается по телу дрожью, топя в себе все остальные эмоции — даже желание прямо сейчас вытряхнуть из Томы термос с какао, даже необходимость лечь и проспать часов двадцать. Горячее покалывание концентрируется на самых кончиках губ, когда Аято нетерпеливо, жадно, потому что он ждал и дорвался, притягивает Тому к себе, берёт его лицо в ладони, греясь о сведённые от улыбки скулы, углубляет поцелуй. И если бы не глупая человеческая потребность в дыхании, он бы так и остался посреди терминала, пересчитывая все веснушки у Томы на коже и касаясь губами каждой из них. — Я тоже скучал, — шепчет Аято наконец. Остальные ощущения отказываются формироваться в голове внятно, но Тома всегда удивительно хорошо понимал его одним перехваченным взглядом. — Этого точно стоило немного подождать. Тома снова улыбается — поразительно, как ему только щёки не болят. Его взгляд гуляет по лицу Аято, рот приоткрыт, будто он успел забыть, как потрясающе Аято выглядит вживую, и заново собирает в голове его анфасный портрет. — «Немного», — поддевает Тома с весёлым смешком. — Никогда в жизни так не ждал Рождество, — пальцы забираются Аято под ворот куртки, бережно, осторожно растирая прикосновениями затёкшие мышцы. Тома срывает с его губ облегчённый выдох и качает головой. — Так и знал, что ты не станешь слушать про надувную подушку. — Я думал, — Тома давит на основание шеи, и Аято едва не заходится предательским стоном, — в бизнес-классе мне ничего не грозит. — Так, всё, не упоминай при мне бизнес-класс… Идём, нечего стоять посреди терминала. Будешь какао? — Боже, да. Аято отрывается от него полноценно, но взглядом отпускать так и не собирается. Тома выглядит удивительно реалистично для обычного сна, который растворится с первым будильником; так же, как и его термос с какао, который он всучивает Аято вместо одного из чемоданов. — Тяжёлый, — ворчит Тома, подхватывая чемодан за ручку, и первый, показывая дорогу, укатывает его к выходу. — Зачем тебе такая куча вещей? Что ты туда положил, золотой запас Японии? — Всего лишь рождественские подарки, — отсмеивается Аято. Глоток какао вместе с отхлынувшими эмоциями от встречи успокаивает дрожь в конечностях. — Там куча передачек от всех остальных, данго для тебя, обаняки для твоей мамы — мне ради того, чтобы их впихнуть, пришлось даже пожертвовать летними шортами, цени мои… — Зачем тебе в конце декабря летние шорты? Аято прикусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы сдержать улыбку. Он планировал немного по-другому, не сразу с места в карьер, а как-нибудь попозже — может, после того как Тома его накормит, оттает и ему не достанется за самоволие слишком сильно. Но, в конце концов, сейчас у Томы заняты руки. — Ну, — Аято смотрит весело, хитро щурясь, — очевидно, чтобы летом мне было что носить. Ерунда, куплю что-нибудь здесь, какой в Лондоне самый большой торговый центр? — Подожди, я не по… — И вообще, на полгода здесь не так много вещей, ты мог бы хотя бы сделать вид, что гордишься моим аскетизмом. — Какой, к чёрту, аске… стой. Тома тормозит прямо посреди парковки, не обращая никакого внимания на разметку и машины. На лице — том самом лице, которое Аято пару месяцев ждал возможность увидеть, — медленно, неуверенно пробивается понимание. Пару секунд они просто друг на друга смотрят — недоумение против открытого удовольствия. А потом Аято, отпивая ещё какао и изо всех сил стараясь играть ничего-такого-лицо, пожимает плечами: — У меня семестр по обмену. В Лондоне. Извини, забыл сказать. Тома смаргивает. — У тебя что? — Семестр по обмену, — Аято облизывает губы, отчётливо чувствуя на них хитрую усмешку, — в Лондоне. Тяжело было выбить место, но Мико-сенсей за меня впряглась, даже отцу идея понравилась — в общем, я здесь до лета. Неплохо, да? Губы Томы вздрагивают, взгляд обретает какой-то несчастное выражение. Он отпускает ручку чемодана, разжимает кулаки, дёргается всем телом, будто хочет шагнуть к Аято, но резко передумывает. Аято озадаченно склоняет голову набок: а вот это уже не совсем то лицо, которое грело его воображение последние месяцы. Он как будто… — Ты не рад? — Я, — Тома хмурит брови, — я тебя побью. Клянусь, я прямо сейчас врежу тебе так сильно, какого чёрта? Нет, досадливо оценивает Аято, точно не рад. Когда реакция, которую он представлял в голове, идёт вразрез с реальностью, Аято… теряется. Как решение уравнения, которое не совпадает с правильным ответом в конце учебника. У него Всегда Есть План, он знает людей, он знает Тому, но конкретно сейчас Тома оставляет от всех его планов и знаний сплошную труху — одним тем, какой у него насупленный вид и как воинственно сверкают глаза. В такие моменты Аято нечего отвечать, кроме чистой правды. — Знаешь, не считая того, что Имперский колледж — это хороший плюс в портфолио… мне казалось, тебе понравится идея. — Мне понравится идея? — аспидом шипит Тома. И хватает губами воздух, явно не находя дальнейших слов. — Да я… да ты… о боже, — он на мгновение прикрывает глаза. Вдох-выдох. Правильно, Тома, дыши. — Ты сказал хоть кому-то, или никто до сих пор не в курсе? — Все в курсе, — мягко говорит Аято, — но я просил не делиться с тобой. Хотел посмотреть на твоё лицо. — Правда? И как тебе моё лицо? Тома упирает в него тяжёлый взгляд и — всё-таки делает этот шаг, не оставляющий между ними свободного пространства. Его лицо Аято оценивает как «очень, очень злое». — Я тебя ударю, — безапелляционно, прямо заявляет Тома по второму кругу. Аято, которого это почему-то веселит, со смешком кивает: — Давай. Тома заносит ладонь. Мнётся секунду для проформы, очевидно, торгуясь с совестью и воспитанием, которые кричат, что нельзя поднимать руку на других людей. Аято щурится ему в глаза, ресницы на которых уже хлопают первыми снежинками — Тома, даже когда дурашливо злится, такой… красивый. А в следующую секунду Тома с тяжёлым вздохом больно щёлкает его по носу. И, не успевает Аято вздрогнуть, крепко прижимает его к себе. — Целый семестр вместо одной недели, — шепчет Тома так тихо, будто до сих пор не верит. Аято честно показал бы ему все бумажки, ставшие причиной его головной боли за последние месяцы, чтобы убедить окончательно — но они где-то на дне сумки, а Тома не даёт ему даже шага ступить. — Ты правда не рад? Я не буду всё это время жить у тебя в комнате, я снял квартиру… — Посмотрите на него, он ещё и квартиру снял, — бурчит Тома ему в плечо. — Имперский колледж, ну, конечно, там самое место таким, как ты, — и, помолчав ещё секунду, отстраняется и с улыбкой кладёт ладони Аято на шею, согревая там, где не справляется шарф. — Я рад. Правда. И был бы рад ещё больше, если бы ты сказал сразу. — Зато знаешь, что в этом точно хорошего? — Тома супится, будто от Аято больше ни слова не хочет слышать, но Аято не спрашивал его, сдавая зимние экзамены экстерном, чтобы улететь в Лондон уже на каникулах, и сейчас спрашивать не будет. — Во-первых, я останусь до твоего дня рождения, так что лучше тебе начать придумывать планы заранее. Во-вторых, я попаду на твой выпускной и смогу увидеть тебя в этой дурацкой шапочке. А в-третьих, ты улетишь со мной назад, я куплю бизнес-класс нам обоим. На лице Томы тушью выписывается сложная гамма эмоций, за которой Аято наблюдает с искренним восторгом: щедрый мазок неподдельного страдания с вкраплениями «боже, ну за что». Тома всегда честный и открытый, как книга на витрине, его лицо — это всё, что он думает, но его обманывают и выдают с головой собственные глаза. Искрящиеся неподдельным восторгом глаза. — Ты… ты невозможен, — признаёт Тома тоном смирившегося смертника, качая головой. — Ненавижу твои сюрпризы, но тебя целиком люблю, почему так несправедливо? Аято мерно выдыхает, изо рта вырывается пар. Пальцы от стояния на парковке начинает снова покалывать морозом. — Я всё тебе расскажу, — обещает он, — и как я бегал за Мико-сенсей, и как искал удалённую стажировку, чтобы работать отсюда, и как Ёимия меня побила за то, что я вернусь в самый разгар подготовки к Иродори… но давай сначала ты посадишь меня на автобус или хотя бы разрешишь вызвать такси? В глазах у Томы как по команде загорается озорной огонёк. — Кто говорил про такси? Я тоже завёл себе личного водителя. — Ты что? Беспечно улыбаясь, Тома поплотнее завязывает шарф, отряхивает чемодан от налетевшего снега и тянет Аято по парковке. Одна из машин, обыкновенный седан, приветственно мигает им габаритными огнями, и Тома, вовсю наслаждаясь эффектом, проворачивает ключи на пальцах. — Знакомься, мой личный водитель — я, — он отвешивает скромный поклон, за наклоном головы прячется смешок. — Позволите ваш багаж, господин Камисато? Чтобы скрыть замешательство, Аято приходится глотнуть ещё какао и едва им не подавиться. Тома с искусственно вежливой улыбкой укладывает его чемоданы в багажник, за рулём абсолютно никого нет, и Аято с лёгкой обидой в голосе тянет: — Ты же на права сдал только недавно, почему тебе доверяют машину? — Я сказал, что обаняки испортятся быстрее, если везти их на автобусе, и мама встала на мою сторону, — посмеивается Тома. Захлопывает багажник и машет рукой: — Ну, залезай. Сейчас прогреется, будет получше. В общении с Казухой полдня назад Аято уяснил для себя одну вещь: если человек за рулём, его лучше слушаться. Поэтому он забирается на переднее, без слов передаёт Томе термос, когда тот просительно вытягивает руку, фиксирует его профиль во время глотка: абсолютная безмятежность и удовлетворение. Так обыденно, будто он каждый день подбирает Аято из аэропорта с новостью о том, что тот прилетел не на неделю, а на полгода. Тому и правда хочется удивлять. Жаль, что на этом подвиге у Аято немного заканчиваются настолько масштабные идеи. В салоне раздаётся мягкая вибрация. Возвращая термос, Тома лезет в телефон и с улыбкой фыркает себе под нос: — Ёимия. Спрашивает, как у нас дела и не застрял ли ты в лондонском туалете. — Передавай ей, что лучше не бывает. И что не застрял. — И ты рассчитываешь этим отделаться? — На первые пять минут в Лондоне да, — Аято пожимает плечами. — Мы ей потом позвоним. — Кстати, — буднично улыбается Тома, — какие планы на остаток дня? Сразу говорю, мне плевать, сколько ты выложил за квартиру, эту неделю живёшь у меня. Аято усмехается: той же монетой, даже не спрашивая о его собственных планах. — Я хотел немного поспать, — признаёт он, — но от ужина я не отверчусь, точно? — Точно. Я не для того целый день провёл на кухне, чтобы ты прилетел и сразу же наплевал мне в душу, родители ждут, между прочим. Аято давит желание тревожно закусить щёку. — Тогда поужинать и поспать. Чек-лист на Лондон обсудим, когда я буду в сознании. — Ты составил себе чек-лист? — Тома улыбается так довольно, будто это единственный за сегодня приятный сюрприз. И будто он понятия не имеет, от кого Аято подцепил идею. — Что ж, тогда я устрою тебе лучшие лондонские каникулы. — И лучший семестр по обмену? — поддевает Аято. Тома закатывает глаза, но слабая улыбка говорит о том, что его щелчок по носу — это крайняя мера агрессии в ответ на такие заявления. — И лучший семестр по обмену. А где-то между этими пунктами… Он перегибается через подставку для напитков, чтобы оказаться к Аято достаточно близко. Разглядывает секунду ясными глазами, полными абсолютного счастья, мажет губами по щеке, открывает рот и… что бы он там ни собирался сказать, Аято обрывает его поцелуем. — А где-то между этими пунктами, — подхватывает он Томе в губы, — я покажу, как сильно я успел соскучиться. Тома секунду молчит, зачем-то косясь на телефон. — Двадцать семь минут, — говорит наконец задумчиво, — ты выдержал в Лондоне двадцать семь минут без пошлых намёков. Теперь Итто должен мне тысячу, спасибо. Он быстро чмокает Аято в губы, валится назад на водительское и с улыбкой проворачивает зажигание. Оставляя Аято в недоумении хмуриться в лобовое стекло. — Вы с Итто спорили на… — Всё, молчи и пей своё какао. — Ты сам меня спровоцировал? — Не быть тебе адвокатом. Тома пристраивает телефон на подставку и открывает Спотифай, в котором — Аято бросает быстрый взгляд — почему-то вперемешку идут только треки The Beatles и Queen. Первые аккорды «Зимней сказки» заполняют салон, Тома весело щурится: — О, ещё кое-что, — и вдруг переходит на английский, — теперь до Токио девять тысяч километров, ты в стране, полной злых британцев с ужасным акцентом, поздравляю. Посмотрим, как долго ты протянешь со своим английским. Аято смеётся вполголоса: — У меня был хороший учитель. Я ничего не боюсь. — Взвоешь после первого же дня в колледже. — Неправда. — Правда-правда. Придётся снова нанимать меня репетитором, я очень сильно щадил тебя в вопросах британского акцента. — Будем заниматься по вторникам и пятницам? — Я проверю в своём расписании. Тома смотрит на Аято ещё пару долгих секунд мягким, сияющим взглядом, а потом тихо фыркает, качает головой и давит на газ. Гудя мотором и загребая снег, седан выезжает с парковки, оставляя вечерний Хитроу в заднем стекле — Аято разглядывает его через зеркало, пока последние огни не пропадают из виду, и откидывается на сиденье, вертя в руках тёплый термос с какао. Он вернётся сюда через полгода. Вместе с Томой. А благодаря ему же Аято знает, что полгода — это ничтожный срок. Когда чего-то хочется, это можно взять, и если Аято хочется, чтобы конкретно эти полгода прошли сплошной эйфорийной волной, окупив все его старания по становлению Хорошим Парнем… значит, он сделает всё возможное, чтобы так и случилось. Потому что рядом сидит человек, ради которого можно стараться и дальше. И одна эта мысль греет лучше любого какао в снежный декабрьский вечер.