«Пожалуйста…».
«Прошу…». Винницкого передернуло. Он потянулся к Чеширу, но ответа от котяры не услышал. Мигнуло… По лестнице кто-то поднимался. Мигнуло…Что? Что это было?
Винницкий будто на мгновение перенесся куда-то. Спящие девушки вскинули головы, их губы в унисон зашевелились, напевая мелодию-считалочку, вещаемую комендантом Демиревым. Он провел пальцами по глазам Стадниковой, и та уснула. Дымок свечи поднимался ей в нос. – Закрывай глаза и спи… – пела Разумихина. – Досчитай до десяти… – подхватывала Диварян. – Здесь сбываются мечты… – продолжала Ягуппова. – Этим «кто-то» будешь ты… – не прерывалась Мозолюк. – Закрывай глаза и спи… – брала низкую ноту Дейнега. – Досчитай до десяти… – тянула Видиш. – Я узнала все черты… – мурлыкала Пацура. – Этим «кто-то» будешь ты… – звенела Перепелицына. В нос ударил запах железа. Винницкий шмыгнул носом. Вкус железа перелился в рот. Голова загудела. Стало тяжко. Хорсович потянулся за «викой», почувствовал как на губы стекла струйка крови. Асмодей принялся стирать ее, кровь пошла из второй ноздри. Не прекращаясь, текла из первой. Руки оказались почти полностью в потертой крови. Первокурсника вновь передернуло. – Что это с тобой? Касперский глянул на однокурсника. Лаптевых затыкал пальцем в сторону балконов у картины со Стребаковой. – Видите? – вопросил он. Асмодей поднял глаза. По винтовым лестницам спускалась дымка. Между арочными кельями промелькнул силуэт девушки в платье, которое обвисшими мокрыми складками обтягивало ее стройную фигуру и небольшой бюст. – Девочка влюбилась в море, – пропела Стадникова, поднимая голову. – Оно звало ее за собой… В распахнутых глазах мертво глядели два белка. От вида этого пустого, безжизненного, практически рыбьего, взгляда Винницкого бросило в дрожь. Мигнуло… Женские ручонки раскрывают тяжелую дверь. Свистит ветер и гоняет жирные снежные хлопья. Холодно. Ногти стискивают загусевшую бархатную кожу. Ледяные пальцы подхватывают юбки платья и полы зеленого кафтана. Мигнуло… Асмодей чаще затер руками по носу, кровь не переставала хлестать. Он увидел, как стоящий у лестницы Калач утирает тыльной стороной ладони стекающую из носа кровь. Комендант Демирев убрал руки в карманы ночных брюк. – Море волнуется – раз, – продолжала декламировать первокурсница. – Море волнуется – два… – Море волнуется – три, – тихо пропел комендант Демирев, не сводя твердого взгляда с пустых белков в глазах Стадниковой. Остальные мольфарки подхватили эти строчки, закачались из стороны в сторону. Ноги Асмодея подкосились. Добрынич-Рюрикович подхватил однокурсника. – Да что с тобой, брат? – вопросил он. – Чего у вас там? Яковлевич обернулся к первокурсникам, и его глаза округлились от вида обагрившихся кровью рук Винницкого. – Реакция? У тебя? Из носа у лысого хорсовича медленно текла струя крови, до этого размазанная по впалой щеке. Товарищ в моменте подскочил к Винницкому, схватив того за плечи. Хватка отдалась внутренней дрожью парня. – Видения? У тебя уже были видения? – выпрашивал он. – Видения? – Самое главное, Асмодеюшка, – твердил Гончаров, трясся Винницкого словно крохотного плюшевого мишку, – не вырубайся. Не отдавайся видениям. Каким еще только видениям? Мигнуло… По коридорам Марибора несется мужчина, расталкивая плывущие силуэты хорсовичей. Они словно наваждения, морок, отдающий рябью по всей периферии. Неизвестный вылетает на лестничную клетку, ступает на каменные ступени. Мигнуло… Силуэт девушки в платье, которое обвисшими мокрыми складками обтягивало ее стройную фигуру и небольшой бюст, ступил на второй этаж, неспешно приближался к заключительному пролету перед ритуальным кругом и обрядом. Мигнуло… «СОНЯ!», – кричит до жути знакомый мужской голос, выбивая на ходу дверь. На заледенелом парапете в ореоле прошивающего до костей зимнего ветра и снежной метели стоит девушка – он знает ее – это Стребакова. На ней зимнее платье, все в бархате с зелеными тонами и лимонными цыфровками на груди. Быстрые дуновения бьются о зеленый кафтан, на рукаве которого чернеет вздымающий крылья ворон дажьбожичей. Мигнуло… Он смотрит глазами девушки. Смотрит на парня. Знакомое квадратное лицо, еще молодое. Моложе ближайших лет. Волосы не такие длинные как в ближайшие лета. Маленький нос похож чем-то на кнопку, синеет на ледяном ветру. Маленькие зеленые глаза, отливающие сапфиром, шокированы, вылетают из орбит. Они не верят тому, что видят. Ветер подхватывает полы черного кимоно с цаплей. «Не надо, солнышко», – умоляет комендант хорсовичей. Мигнуло…Что? Чьи это воспоминания?
– «Ты не успеешь проснуться», – пела Стадникова, всматриваясь электрическими глазами в зеленый сапфир комендантских глаз, – кричали ей птицы вдали… Мигнуло… «У меня есть приказ», – говорит Стребакова, – «И я исполню четыреста четвертый». В следующую секунду она исчезает за каменным парапетом. Комендант хорсовичей бросается следом, перекидывая ноги через парапет. Ветер свистит в ушах. Вихрящийся снег забивает глаза. Светло-коричневые волосы превращаются в колтун. Зеленый кафтан рвется от скорости падения. Мигнуло… – Сонька! – выла Олеся Валерьевна, цепляясь ногтями за руки, удерживающих ее Иммануиловича и Мирая. – Девочка моя… Подружка… – «Дайте хоть раз в любви захлебнуться», – мурлыкал незнакомый женский голос, вещая губами Стадниковой, – вздохнула и ринулась вниз… Вдали хныкали детские голоса,«Пожалуйста, остановитесь! Хватит!»
– Асмодей! – шипел Ромка, продолжая трясти хорсовича. – Не смотри! Не погружайся в видения. Ты здесь, ты с нами. – Надо остановить кровотечение, – лепетал Петряев, у которого стекала кровь из носа. – Мишутка, где салфетки? – Ты не там, – твердил Яковлевич. – Вот, держи! – Ты – не – они, – ревел лысый. «ЗАТКНИТЕСЬ!». «Я НЕ ХОЧУ!». «ПЕРЕСТАНЬТЕ!». Мигнуло… Комендант хорсовичей несется следом за ней. Он хочет ее спасти. Он будет цепляться за нее до конца. Но София тянула Константина вниз, на дно. Так ей сказали, и она будет верить в эти слова до самого конца. Ведь эта женщина никогда не солжет. Она есть светоч в этом мрачном, жестоком и пылающем мире, где таких как она, София, будут ненавидеть. Находя защиту и поддержку в этом любителе японской культуры, ярилович надеялась, что побег на другой Двор поможет ей. А потом она узнала, что случилось в Гнезде, с ее сестрами и братьями. Такими же как она. Она не желала винить коменданта хорсовичей. Или его однодворцев. Или своих новых однодворцев, носящих зеленое и лимонное, венчая свои рукава черным вороном. Ей стоит распрощаться с ним, с этим человеком, чтобы он смог двигаться дальше вперед. Но он не желает отпускать ее, тянет за несущейся с крепостных стен Софией руку, овеянную Потоком, чьи ласковые нити она видит так же четко как его ревущее лицо, такое милое и такое погружающееся… В теле где-то хрустит – должно быть, всюду. Что-то чавкает там же, внутри. По телу растекается тупая боль, которую София тем не менее не чувствует. Комендант хорсовичей падает где-то за пределами видимости. Нависает над ней в следующий же миг. Он прикасается к ней, но она ничего не чувствует. По телу растекается холод. Девушка слышит протяжный визг, а не его голос, укладывающийся в знакомые слова. Как легко же сломать сильнейшего мольфара, подумалось Софии, стоит лишь уйти из его жизни. Вдох. Комендант хорсовичей проводит своей палочкой – Кьюби – по ладони. Багровая кровь каплями стекает на лоб и щеки яриловича. Юноша водит пальцем. Читает формулу. Что же ты делаешь, глупышка? Она ведь умирает. Ее, Софию, не спасти. Сколько не рви платье на ней. Сколько не прикладывай свою кровоточащую руку к ее груди. Сколько не читай заговора. Не возможно спасти человека, которому остался лишь последний выдох. «Похорони меня за плинтусом… мой дорогой предатель…», – шуршит ее тихий уже далекий голос. Уши закладывает. Теперь не слышно уже совсем ничего. Ни ветра, ни хорсовичского рева, ни его причитаний. Юноша утирает слезы. Исчезает во размывающейся тьме. Накладывает палец девушке на переносицу. «Слово мое нерушимо и вечно – не будет покоя в Нави этой душе, лишь здесь, запертой в этом бренном мире. Слово мое нерушимо и вечно – будешь клобуком!» Выдох. Мигнуло… – Мой дорогой предатель, зачем призвал ты меня? – Мне нужен твой совет, хранительница нашего очага, – произнес Демирев с непроницаемым лицом. – Какой же? Желаешь ведать, какие существа пожаловали в общежитие? – Именно. Комендант Демирев медленно кивнул, не сведя взгляда с лестницы, позади кучерявой Дробыш. – Тебя интересует конкретное существо, мой дорогой предатель? Клобук поднял стакан с молоком и медленными, протяжными, глотками начал опустошать. Белесый напиток слезами спускался по шее на грудь, обнажая ореолы под футболкой. Когда с напитком было покончено, дух-хранитель отведал хлеба с солью. – Благодарствую за угощение и тебя, и твой Двор. Вы – хорошие люди. – Елисавета Ноздрякова, – осведомился Константин Владиславович, – чем она вернулась? У нас много версий, но мы хотим быть уверенными. – Ныне она аморфна, аки я. Тиха подобно мне, но даст о себе знать, коли придет нужда вам ли, ей ли. – Она из силентиумов, да? – спросил старший. – Как и любой другой маньяк, мой дорогой предатель. – Значит, не ератница, – обнадеживающе выдохнул комендант хорсовичей. – Ты нам очень помогла, София. – Се имя мне более неведомо, мой дорогой предатель. У тебя еще остались вопросы? – Никто не знает, как изгонять маньяка, – заявил Демирев. – И как призвать его тоже. Клобук призадумался на минуту-другую. – Песнь всегда имела большую власть – завораживала детей, очаровывала взрослых и гипнотизировала зверей. С существами так же. Убиенные яриловичи не знают, чем окончилась их последняя песня. И маньяк, и вытьянки явятся на ее зов, ежели вы повторите ее звучание. – Спасибо тебе. – Это мой долг, – прозвенел клобук, оборачиваясь к стоящему к нему спиной коменданту Демиреву. – Теперь позволишь ли ты, мой дорогой предатель, вернутся мне в мои вечнотени? – Слово мое нерушимо и вечно, – ответствовал ей Константин Владиславович наказом, – похорони меня за плинтусом! Стадникова рухнула на колени, живо приходя в себя и обильно выблевывая на паркет содержимое желудка. Остальные девушки зашлись частыми вдохами-выдохами. Многих затошнило. Дейнега и Дробыш удержались, к ним подскочили Калач и коренастый армянин, названный Эрастом. Разумихину вывернуло наизнанку желчью. Хорсовичи бросились к девушкам. Иконникова давилась слезами. Комендант Демирев положил руку на голову давящейся тошнотой Виктории Олеговны и с нежностью погладил. – Ты молодец, – сказал он ей мягко, – я горжусь, что ты выдержала, солнышко. Вы все справились молодцом. Ни разу не изменившись в лице, Константин Владиславович обернулся к паре первокурсников, Яковлевичу с Петряевым и Илларионову. – Что случилось? – кивнул комендант. – Реакция, сударь комендант, – ответствовал Рома. – Экстрасенсорик как и ты, Роман Сергеевич, – медленно протянул хорсович и чему-то кивнул. – Мы вернемся к этому чутка позднее. А для начала очистим Гвардейку. – Мы хотя бы узнали, – Дейнега невольно отрыгнула, схватилась рукой за рот, чтобы не проблеваться, – что было необходимо? – Надо поставить песню, которая играла у яриловичей в вечер, когда мы их вырезали, – сообщил Константин Владиславович. – Там песня какая-то играла? – изумился Глушенко. – Кажется, было там какое-то потрескивание из патефона. Калач задумчиво почесал затылок. – Не плохо было бы вспомнить, какая песня, – крякнул Деордиев. – «Крылья», – отозвался комендант Демирев, – Наутилус. Винницкий вспомнил, когда его выбрасывало из воспоминаний, из головы все никак не уходила фраза «…которые нравились мне». Теперь он понял, откуда была эта фраза. На самом деле, все это время, которое прошло с момента установления пластинки и до убийства Темочки-вытьянки Добрынич-Рюриковичем, из трубы лились «Крылья». И хорсович слышал их все это время, но не мог понять, что это они. Потрескивание, свист и шум ему лишь казались явью в тех воспоминаниях.***
В коридорах Гвардейки стояла тишина. В дальних залах потрескивали головешки в камине. Вздыхающе волновались горящие свечи в канделябрах. На первый взгляд, общежитие хорсовичей было погружено в идиллию. Ее подчеркивала томная игра скрипки, легким свистом тянувшаяся мимо высоких стен. Казалось, что под этой скромной мелодией никто не может чувствовать что-то высокое. Но чем чаще звучали слова, тем сильнее хотелось отдаваться такту каданса.Ты снимаешь вечернее платье, стоя лицом к стене,
И я вижу свежие шрамы на гладкой как бархат спине.
Мне хочется плакать от боли или забыться во сне.
Где твои крылья, которые так нравились мне?..[1]
Раз-два – пируэт. Три-четыре – пируэт. Шаг – приблизились. Комендант Демирев и Виктория Олеговна Пацура в этом круговороте неспешного вальса выглядели вместе действительно замечательно. Выдавалось, что президент профбюро Двора была несколько выше, но взгляни на них со стороны вкупе, и это не особо бросится в глаза в ритме их шага – покачивания. – Давай без сложных движений, – попросила блондинка. – Ты же знаешь, я дерево. – Ты хорошо двигаешься. – Не льсти, я обижена на тебя. Хорсович хлопнула Константина Владиславовича по плечу, засопев в моменте. – Они точно придут? – Ты не веришь нашему клобуку? – Я подобно Лесе не могу поверить, что ты свою недобывшую превратил в духа-хранителя, – нахмурилась Виктория Олеговна, зыркнув на коменданта сверху-вниз. – А ведь было время, когда я вместе со всеми следила за Костофьей. – Не вспоминай. Демирев поежился, раскружившись. – Самая трогательная история любви. – Викуль… – Успокойся. Шаг за шагом, прискок в польке. – Посмотри на нас теперь, – продолжила она, – мы любовники. Повеяло холодом. По коже пошли мурашки. Руки крепче сжали палочки, прижимая их к груди. За скрипичной нотой не было слышно призрачного шороха, шедшего откуда-то из дальних концов ближайшего коридора. В арочных кельях третьего этажа хрустнули пальцы. – Мы с тобой, кажется, никогда не обсуждали нашу ситуацию, – заметил Константин Владиславович. Сидящий в тенях Калач фыркнул, возведя очи горе. – А стоит? – смутилась Пацура. – Я не хочу отношений. – Все думают о нас иначе. – Их беды, – отмахнулась Виктория Олеговна. – Ты ведь бежишь от чувств? – А ты в мои психологи записался? – вопросила девушка. На террасе второго этажа промелькнули глубокие тени, в их центре мерцали белесые кости. – Мне не все равно на то, что гложет тебя, – сказал Демирев. – А мне все равно, – Пацура повела рукой. Она стрельнула глазками на лестницу, ведущую на второй этаж. – Предпочитаю не думать о плохих чувствах, – заявила шестикурсница с серьезным лицом. Она провела острыми ноготками по щеке коменданта Демирева. У того закатились глаза. Пара остановилась, нарушая ритм песни. Скрипка не прерывалась. – На кой хер загоняться из-за ненужных чувств? – Здравый вопрос, – старший кивнул. Пацура приблизилась к лицу Демирева, водя глазами на спускающихся вытьянок, плывущих по пространству будто в наваждении. Она оплела шею Константина Владиславовичу руками. – Но я счастлива быть с тобой, – промурлыкала мольфарка. – Это признание? – Это констатация факта, Константин Владиславович. – Если они поцелуются, – подал голос Ромка Гончаров, – я сблюю. Пацура не ответила, сама коснулась губами его губ. Вытьянки заныли. Добрынич-Рюрикович указал на ту, у которой были очень сексуальные ножки. – С ней надо разобраться перво-наперво, – заметил Иммануилович. – Мицкевич сильнее прочих. Позади посмертий поплыло пространство. Пацура начала невольно постанывать. У Винницкого завяли уши от этого. Мозолюк покраснела. Плывущее пространство начало приобретать гуманоидные черты. Существо раззявило рот, находясь в трансе. Томно завыло. Пластинки зажевало – песня прервалась. Ноздрякова моргнула, вернувшись в сознание, увидела сцену перед собой. – …ДЕМИРЕВ!.. – проревела она, и вытьянки бросились на коменданта. Тот подхватил Викторию Олеговну за талию, отпрыгивая ближе к дверям. Илларионов щелкнул пальцами, почти резанув ими словно ножницами. – Первь рѣдъ – тарлефъ і ѳеѥ. Треснул гвоздь с вагами. Мир вокруг глухо ударился о пустое пространство. Вся Приемная вытянулась, входя в единое кольцо. Гравитация распрощалась. Вытьянки растерялись, заозирались кто-куда. Ноздрякова опасливо вскинула головой. Хорсовичи навели палочки, одноголосно закричали заговоры. Заметались всполохи, оставляя фосфоресцирующие шлейфы, которые складывались в ограничивающие треугольники. Попавшие в них вытьянки выли, бились о незримые стенки и вспыхивали одна за другой. – …ТО ПРЫГА-АЮ, ТО СТО-ОЮ… – Ноздрякова взяла высокую ноту. Вопль ее песнопения прошил насквозь, проник загребущими пальцами в самые глубокие закутки тела. Невидимые пальцы стискивали руки, сжимали ноги. Грудь сдавливало. Часть хорсовичей замерла в воздухе. …Друг мой Асмодеюшка, уклоняйся, следуй за мной… Винницкий увидел вспышки и затухания Чеширского, он переносился с одного балкона на другой. Первокурсник почувствовал обхватывающие нити Потока, они были слабы и почти незаметны, но их тяги хватит, чтобы удержаться на небольшой скорости. Первокурсник заскакал в воздухе, перепрыгнул с парапета на парапет, завертелся юлой в вечно тянущемся кольцом Приемной. Асмодей выпрыгнул недалеко от коменданта Демирева и Виктории Олеговны. На Дейнегу накинулась вытьянка, вопя ей в лицо. Черкешенка закружилась, а посмертие выло и выло. Девушку почти что складывало напополам. К ней кинулась Дробыш, но ее перехватил еще один дух, заголосил. – Живои ѩѯъ повелѣваю мертвїѥмоу тебѥ… Добрынич-Рюрикович выпрыгнул откуда не возьмись, водя палочкой по косой. – …грѧсти венъ иѯъ свѣта Ѩви! Вытьянка полыхнула и истлела в следующий же миг. Иммануилович поддержал Дарьяну Васильевну. Олеся Валерьевна прокричала Изгоняющий заговор – призрак, задержавший долговязую Дейнегу, исчез. Левый этаж принял позиции, подготовил палочки. Справа ситуация была тяжелее – Русик и Максимушка Петряев петляли от гонящейся за ними вытьянки, а Видиш все никак не могла попасть по ней. Илларионов чертил вязь и глифы. Нужно было больше времени… Хорсович позволил Потоку себя выбросить вперед. Волчком крутанулся Касперский, за долю секунды оказываясь рядом с Ноздряковой. Та глубоко втянула воздух, крикнула. Уши наполнились пронзительным визгом, высокочастотной волной окатившей каждый нерв, забил по мозгам глухотой. Добрынич-Рюрикович потерялся в пространстве. Коренастый Эраст Ведерников юркнул в сторону от вытьянки, ушел на полусогнутых к первокурснику и схватил его за ворот футболки. – Зофи, уйди от нее! Степан Константинович крутанулся, выкинул палочку по касательной, прокричав «Раѯрѫбъ!». Пространство изломилось пустой линией, вытянулось калейдоскопной дугой, прошивая мир перед собой. Соня-вытьянка, названная старшими хорсовичами фамилией Мицкевич, на мгновение растворилась в воздухе. Наказ прошел мимо, отягчился, и посмертие вновь обрело прежние формы сексуальных ножек. – Никита, Юля, прочь с линии, – приказала Диварян. Она оперативно встала вместе с тремя шестикурсниками у третьей линии захвата. – Эраст, помоги Русе и Максу, – подал голос Калач, зацепившись за уходящий вверх настенный подсвечник. – Уже. – Каспер, статус? – В строю, Степан Константинович, – отчеканил Добрынич-Рюрикович, мотая головой из стороны в сторону. – Угол у колоннад, живо. Зофи, к углу у коридоров, ну! – кричал Калач. – Асмодей, отвлекай, маневрируй. Винницкий завертелся вокруг Ноздряковой, то и дело кидая в ее сторону Отталкивающий сглаз. Калач прижал ноги, оттолкнулся, делая первый широкий шаг – второй – третий… – Пехъ! – приказал шестикурсник, шевельнув палочкой. Пространство вокруг хорсовича сместилось, он исчез. Со шлейфом обрел четкие очертания и формы уже у самого стеклянного купола. Так вот какова была Техника Мгновенной поступи, о которой упоминала Кощеева на семинаре. Затаившись в углу, Калач перехватил палочку удобнее, наводя ее на Ноздрякову. – Готовность! – прокричал Деордиев. – Сгоняйте вытьянок к маньяку. Асмодей, уходи из центра. Ведерников связал посмертие, метнул ее к духу Ноздряковой. Ласка и второкурсник моментально заняли свои позиции, приняв стойки. Видиш сложила пальцы в жесте. Илларионов провел вязь к мольфарам. Коренастый армянин встал позади основной линии. Лаптевых держался позади старосты и семикурсниц. Асмодей позволил Потоку увести его за спину Диварян и Глушенко. Мирай провел вязь к хорсовичам своей линии. Они приняли стойки, наведя палочки. – В путы их, Степань! – скомандовал окольничий. – Ѩлеютъ ленты… – прочла Ягуппова, шевельнув палочкой. Добрынич-Рюрикович, выдерживая ритм заговора, продолжал тем же монотонным чтением: – …стоучитъ млатъ… – …і дальше вытѧгываютсѧ кѫѯнецовыѥ пѫты! Калач проделал кату, и конец его палочки приобрел бежевые оттенок. Со всех сторон яриловичей окружили нити прозрачных пут, змеями шипящих на посмертий и подобно им же извивающимися в пространстве множеством волн, ходящих вверх-вниз. Остатки вытьянок испуганно пялились то на один угол Приемной, то на второй, то на третий. Ноздрякова злостно сопела, водя глазами от одного мольфара к другому. Замерла на мгновении на Демиреве. Тот отвечал ей взглядом, лишенного эмоции. – Ѩѯъ ооубрѣгаю ѿ порчи! Воздух моментально наполнился полыхающими границами, разорвавшимися немыслимыми формами, отдававшими светом неестественных цветов, чьи блики создавали радужные отблески на границах глаз. Вытьянки забились о полупрозрачные стены треугольного барьера, истошно выли. Ноздрякова заголосила с пущей силой, все хорсовичи схватились за уши. – Wглохни! – приказала Пацура, вскинув палочку. Вой тут же стих. Не прекращая беззвучно верещать, Ноздрякова выкинула руки, закружилась из стороны в сторону. Она всматривалась в лица мольфаров. Несколько вытьянок ударились о барьер перед группой Асмодея и Деордиева. Лизка накинулась на рябящуюся стену перед лицом Николая. Комендант Демирев сделал шаг вперед, шевельнув пальцами. – Илона, – сказал комендант, не отрывая взгляда от посмертий перед ним, – Вилена, давайте. Асмодей поднял голову кверху. Первокурсницы соскачили с парапета вечно окольцовывающегося помещения, вывели палочками спиритические знаки. В тот же момент хорсовичи хлопнули по начерченным вязям. «Триединение» – «Переход» – «Отчуждение». Вытьянки вспыхнули, замотались внутри треугольника. Та, у которой были сексуальные ножки, забилась о рябящуюся стену барьера. Ноздрякова в страхе уставилась на своих братьев и сестер. Мицкевич-вытьянка схватилась за голову, свернулась калачиком. Девушки провели манипуляции палочками. Воздух над изгоняющим барьером наполнился разрядами и вихревыми потоками, их прошивали фосфорические дуги. Они складывались в знак Одолень травы. Их изломанные линии десятка солярных символов сплетались немыслимым лабиринтом. Края полыхали заупокойным пламенем. Разумихина и Стадникова славировали выше, подхваченные тенетами Потока. Блондинка метнула в знак гвоздь с вагами. Комендант сделал пальцами жест, вагами треснул. – Вѣторъ рѣдъ – машетъ і дихаль. Фосфорические дуги задергались, закружились вихрем. Поднялся истеричный скулеж, это была Лизка Ноздрякова, ревущая в стены барьера. О них ударялись волны звука, Винницкий видел их отчетливо. Ему стало в моменте страшно, некоторым хорсовичам тоже. – Ты погляди, – усмехнулся Деордиев, положив руки в карманы брюк, – истерит, сучка такая… Погоди, чего это она? Иоанн Алексеевич вгляделся в центр барьерного треугольника. – Так-так, всем приготовиться! – вскинул он руку в приказном жесте. Вытьянки уже тлели, некоторые из них, обгоревшие, врезались в барьерные стены следом за звуковыми волнами. Вой маньяка стал сильнее, стоило ей слиться с окружением. Асмодей поморщился от ее противного голоса, схватился за уши. Чеширский внутри захныкал, сам прижал пушистые ушки лапками. Барьер начал идти трещинами. Старшие охнули, приняли стойки. Калач с Добрынич-Рюриковичем и Ягупповой переместились к группам поддержки. – Максимушка, план пошел по одному месту, – крикнул шестикурсник. – Еще нет, – ответствовал Петряев, спешно водя глазами по барьеру. Он поднял руки с палочкой. – Направляющие, читаем формулу, – распорядился Петряев. – Навь, оослышь м҇и воѯѯванїѥ, и вопль м҇и да придетѣ къ т҇и… – …Склонѧтисѧ пѫдъ всемогѫщеи Десницею Божїѥи… – …Трепещоутъ і бѣгоутъ, когда приѯываѥмъ мы свѧтоѥ і страшноѥ Имѧ, ѿ коѥго Правь содрогаѥтсѧ… – …Коѥмоу силы державы і власти небесныѥ смиренно поклонѧютсѧ… – …Коѥмоу Хероувимы і Серафимы непрестанно славоу воспѣваютъ вѯываѩ! Грянул гром. Тлеющих вытьянок начало засасывать в смерч. Ноздрякову-маньяка тем не менее Изгоняющий заговоры в пять строф не брал, как и последнее посмертие. Мицкевич-вытьянка забилась о барьерные стены с пущей силы, заскребла ногтями. Ее вопль пронзил до мурашек, проник в самое сердце. Принялся рвать его на части. Первокурсники свалились на пол. Старшегодки схватились за перилла, удерживаемые силой воли. Комендант вытянул руку, на пальце блеснул черный камешек с золотыми прожилками. Хорсович сложил пальцы в жесте. – Ѵ движенїи сливаютсѧ ѻшибка і иѯмѣненїѥ, волею моѥю і да станоутъ ѻни ѥдины, – прочел формулу порчи Константин Владиславович, – нѥ воѯымеютъ ѻни ни формы, ни толщи – полы внѫтри, цветасты снарѫжи. Повелѣваю – iндыга! Над сошедшими в слиянии средним пальцем и большим засверкала фиолетовая сфера. Она расширялась и охватывала собой пространство вокруг. При виде нее Асмодей ощутил пустоты без форм, чьи цвета прожигал зрачок насквозь, углублялся внутрь сознания, где клеймом оставлял свою печать. Комендат Демирев запустил индиговым в Ноздрякову. Испуская вихревые разряды, это подобие шаровой молнии медленно плыло сквозь закольцовывающуюся Приемную. Неспешно индиговый достиг барьера. Взорвался. Унес маньяка вихри экзорцистского круга, где вопль коменданта яриловичей растаял, становясь тихим эхом внутри бесконечного шума шороха деревянных половиц и высоких стен. Константин Владиславович щелкнул пальцами. – Раѯвеисѧ! Мир вокруг вернулся в свое неподвижное состояние. Разумихина и Стадникова спустились, овеянные мощью Потока. Хорсовичи переглянулись. – Все кончилось? Ведерников мотал головой по сторонам. – Мы справились? – А могло быть иначе, Эра? – хмыкнул Деордиев, прихлопнув себя по широким бедрам. – Все в порядке? – осведомилась Олеся Валерьевна. Хорсовичи нестройно заотвечали старосте. Мирай хмуро осматривал Приемную, переступая с ноги на ногу, обводил голубыми глазами каждый этаж и келью. – А мы точно всех изгнали? – наконец, поинтересовался он. – Вроде бы всех, – развел руками Иммануилович. – Мицкевич? Я не видел, чтобы индиговый ее задел, – покачал головой поляк. – Уже не все ли равно? – Янник, я бы лучше удостоверился, – воспротивился Мирай, глянув на Деордиева. – Щепан, Максым, Ромуальд! Видите чапру? Все трое пристально вгляделись в каждый закуток громадной залы. Гончаров покачал головой. Петряев шагнул в соседний коридор. Калач сперва был спокоен, затем изменился в лице. Грозно перепрыгнул через парапет, отдавшись Потоку, унесся через первые этажи. Мольфары проследили за исчезающим в коридорной тьме шестикурсником. Демирев вскинул руку, крикнув: – Вит, бери Каспера с Русей – вдогонку за Степкой. Что бы он там ни заметил, – сказал хорсович, – важно не подставляться под удар. – Давайте, парни. – Остальные – рекогносцировка! Надо убедиться, что Гвардейка чиста. Хорсовичи в темпе разбрелись по парам. Винницкий последовал за Петряевым, который махнул ему из ближнего коридора. Тишина в нем была оглушающей. Даже томный скрип музыкальной мелодии успел стихнуть, окончив игру из ближайшего трескучего патефона. Порой доносился легкий топот на соседнем этаже, а когда пара хорсовичей проходила мимо спальных комнат, время от времени, от комнаты к комнате, звучали деревянные поскрипывания кроватей, когда кто-то переворачивался на другой бок. – Я ничего не вижу, – отчеканил второкурсник. – Должно быть, изгнали всех. – Не вижу причин носиться по коридору, если разобрались со всеми. – Не ты один. Иванушка, судя по реакции, тоже не шибко жалует рекогносцировку. – Ленится, – небрежно бросил Асмодей. – Некоторые вещи лишены смысла, – не согласился Максим. – Но эта Мицкевич, похоже, была крутой девкой, раз Коля побаивался ее. – Я не особо помню, чтобы в воспоминаниях вытьянок, – сказал Асмодей, – она хоть что-то делала. Ныла точно, когда комендант прихлопнул Ноздрякову. – Эта Лизка отлетела первой? – Самым жестоким образом, – кивнул Винницкий. В соседнем коридоре парни пересеклись со Степаном Константиновичем, он вел Мирая с Русиком и антивирусного. Однодворцы кивнули друг другу, с одной стороны приветствуя, с другой – подтвердили чистоту в общежитии. – Сбежала, – констатировал Калач. Он со злости ударил по углу поворота, тот противно заскрипел. – Мля, а ведь мы были так близко! – плевался хорсович. – To tyle, – поляк сочувственно потрепал однокурсника по плечу, – мы сделали все, что было в наших силах. Мы справились в любом случае. – Не до конца же, Вит… – Будет день, будет пища, – подвел шестикурсник, рубанув рукой, словом поставил точку. Спустя что-то около получаса неспавшие хорсовичи держали сбор в Приемной зале на одном из этажей со столами и креслами. Ио потягивала кальян, бурля водичкой внутри колбой, затянулась – отлегло. Затянулась – отлегло. Из динамика Иммануиловича поигрывала тонкая трель клавиш пианино, временами отдавая власть выдоху легчайшего барабанного удара, а следом гудело эхо ни на что не похожей мелодии, почти хор звучал.…А мы из петли в петлю и обратно.
Сам не затянешь? Затянут бесплатно,
Это не сложно
Быть хорошим для всех.
Так нельзя, людям жить невозможно.
На все «нельзя» отвечают нам «можно»…[2]
Олеся Валерьевна поднималась по винтовой лесенке к одному из тех крохотных балкончиков, у такого стоял Мишутка, потягивая время от времени олд фешенед, в нем плескались подтаивающие льдинки в медового оттенка коньяке. Из носа Илларионова резкой струей вырывался сноп пара «вики». Атмосфера царила вокруг несколько удручающая, напряженная. Братья Добрынич-Рюриковичи разливали с Гончаровым и Лаской по бокалам коньяк, опрокидывая олд фешенед каждую третью строчку. Хорсовичи всерьез решились накидаться, лишь бы забыть сегодняшнюю ночь. Где-то на соседней террасе этажа громко матерился Калач на Манилова, а Дарьяна Васильевна пыталась вставлять шестикурснику палки в колеса, вступаясь за своего студента. Что-что, а этой девушке было совсем не насрать на этого очкастого хикку. Перепелицына передала мундштук коменданту Демиреву. Тот затянулся – отлегло. Виктория Олеговна сидела с ним рядом, облокотившись о его спину, была несколько подавленной, одновременно с этим не заинтересована ни в чем вокруг. – Теперь поставлю Вам трек, который мне очень нравится, – прошипела в динамике Алиса, – песня – «My Jolly Sailor Bold». Потянулась мелодичная нить, сплетаясь с ритмом глухого бам-бам и гитарной дрелью. Пацура аккуратно посмотрела на Константина Владиславовича. Выглядели они сейчас вдвоем очень далекими друг от друга, их отношения были натянутой парчей, по которой вилась дымка сигарет, грозилась разъесть эту ткань.Однажды летним утром вниз по стенам Уэпинга
Я спускалась поскорее и узрела моряка.
Вел беседу с той девицей, что стояла вся в слезах,
Говорила, милый Уильям, не вернешься ты назад.[3]
– Чувствую себя паршиво, – сказала Иконникова Илларионову. – Не ты одна, Лесенок, – пробурчал пятикурсник. Затянулся – отлегло. – Мне пришлось второй раз прикончить девчонку, которую я, типо, любил. – А я поняла, – цокнула языком староста, – что слишком быстро забыла свою подругу. Полила скупые слезы в день ее смерти, думала, что не могу распрощаться с ней, а на самом деле единственный не мог ее отпустить мой комендант. Затянулась – отлегло. – Иронично однако, – тряхнула девушка волосами. – Нет в этом ничего ироничного, – хмыкнул комендант Демирев. – Все мы люди, Лесь, и каждый из нас скучает по человеку по-своему. Винить себя в том, что ты как-то не так скорбела по Сонюше, лишено всякого смысла. У тебя есть одна вещь с ней, которая сохраняет память. – Совместные фото. Константин Владиславович украдкой посмотрел на Викторию Олеговну. – Ты ведь ничего не удаляла, – девушка пересела удобнее, положив руку на плечо Демирева. – Нет, – староста шевельнула бровями, – я банально не могу. – Цепляться за воспоминания не есть плохо, – Константин Владиславович закинул одну ногу на другую. – Люди подчас помнят лишь плохое, но всегда найдется такой тип человека, для которого положительные эмоции создают настрой и смысл в движении вперед. Ты из таких людей, Лесь. Как и мы все. Комендант обвел собравшихся рукой. – Черти мы, Костя, – буркнул Коля. – Алиса, включи «Пойдем покурим на лоджию». Запомним мы плохое… – Включаю… – …Каждый из нас, – продолжил Иммануилович.Да тут движуха, как в пчелином улье,
И каждый ищет свои двенадцать стульев, ну, а хули?
Люди, хотя жить как люди…[4]
– Вспомни хотя бы, что было пару-тройку лет назад. Комендант сурово зыркнул на Добрынич-Рюриковича, и тот встретил его взгляд мраморным изваянием на лице. Ни один мускул не дрогнул. Парень сделал долгий глоток коньяка с газировкой, не отрывно встречая колючий взгляд Демирева. – Когда-нибудь вы перестанете, – заявил Константин Владиславович. – О чем толкуете? – осведомился Калач, выходя на террасу. Крылья его носа то и дело гневно вздымались. – Обсуждаем ночь, – бросил спешно лысый хорсович. – Пить будешь, Степань? – Коньяк? – уточнил старшекурсник. – Ага. – Можно. – По Горнїѥмоу велѣнїю, по моѥмоу хотѣнїю, – Иммануилович несколько раз взмахнул палочкой, – да ѩвилсѧ ѯдѣсь бокалъ! – Наколдовывающие заклинания, – Калач потянулся за возникшим из крохотного вихря олд фешенедом. Ласка подлил янтарного напитка. Следом заиграли пузырьки газировки. Шестикурсник пригубил напиток, блаженно вытянул ноги, откинувшись на спинку кресла. – Прелестно, – прогудел он. – Расслабило. – Про кальян не забудь, – Демирев протянул мундштук однодворцу. – Как там Елизар? – На хер этого очкарика, – выдохнул Степан, зацокав парами настоянного табака. – Я его был готов отмудохать, а он все молчит. – Он сказал, что не готов рассказать тебе, – вставила Дробыш, потряхивая кудрявыми волнами. – Ты слишком сильно наседаешь, Степуша. – Я не делаю ничего лишнего, – развел рукой хорсович. – Ты сломал ему очки и разбил губу. Несколько мольфаров поглядели на Калача. Тот прицокнул языком и многозначительно кивнул, дескать, да. – Мне не нравится, когда не отвечают на мои вопросы. – Ты слишком жесток в такие моменты, – сурово заметила Дарьяна Васильевна. – Елизар настрадался из-за яриловичей, он с ними общался поболе нашего. А мы его подбили, чтобы предать их. Константинович подтянул ноги, уселся, подавшись вперед. Брови его сошлись к переносице. – Эта нюня у нас не пуп земли, Дарь, – медленно проговорил парень. – Он что, всерьез считает, что ему одному было тяжело? Мишутка же не был вынужден прикончить соплячку, по которой тек. – Напоминать было очень обязательно. Мишутка сделал короткий глоток плескающегося в бокале коньяка. – Констант же, – твердил шестикурсник, – не принимал решение об убийстве, не собирал комендантов, не составлял планов. И у него на глазах, наверное, не погибала перебежчица из Ярило. Страдает у нас один Елизар, да. Константин Владиславович не вымолвил ни слова. – Наших первокурсников, – Калач ткнул пальцем в пару пятигодок на крохотном балкончике выше, – сварожичей и дажьбожичей не кинули в пекло на резню в первые пару месяцев учебы в Мариборе. Коля с Катей же не убивали детей, почти одногодок их братьев. Да у нас всех руки по локоть в крови, каждый из нас настрадался. Мы все переваривали тот день, нам всем было не насрать и до, и после. Да даже в эту ночь. – Но надо уважать не только наши чувства, – Дробыш обвела рукой всех в Приемной, – не делай исключений. – Одно дело уважать чувства людей, которые держат в себе этот груз, – ответствовал Степан, подняв палец, – а уже другое, когда этим грузом пользуются, чтобы саботировать Задушницу. Да каждый из нас, вмять, знает, какой опасной она бывает! Этот чмошник слинял и заныкался, хер знает где, сразу, как снял обереги! По его вине началась вакханалия с вытьянками и маньяком, Даря! – Может быть, у него не было выбора. – Выбор есть всегда, – сказали одновременно Добрынич-Рюрикович и Илларионов. Однодворцы переглянулись. – Когда заходишь на такую хлипкую территорию, jest to szczególnie ważne, – заметил Мирай, привлекая внимание всех. – Мы можем, сколь угодно распинаться о важности принятых решений, ale jedno не изменится точно – за любые действия надо отвечать, и здесь Елеазару придется płacić rachunki. – Но нельзя же его избивать, Вит, – всплеснула руками Дробыш. – Пусть Костя закинет его в карцер. Или пусть он идет к Матушке на курьи, не менее сурово выйдет. – Все это, конечно, хорошие предложения, – подал голос Демирев, – но сперва меня с ним будет интересовать диалог. Приведи его, Дарьяна. Возмущенная кудрявая ретировалась, ведя под руку Манилова. Губа трещиной кровоточила. Очки он сжимал в руке, старательно, лишь бы отколы не превратились в металлические щепки. Калач, сдерживая накипающую ярость, сжал губы в тонкую нить, отвел взгляд, нашел интерес в своей палочке. Из динамика донесся тонкий налет хора, бывший практически молодым мужчиной в черном. Он сплетался с периодической грубой скрипичной нотой, словно она была проливным дождем, что шел без остановки с того мига, когда прогремела выжигающая сердце вспышка. Комендант встал. – Ну, – сказал мужчина, – что ты скажешь в свое оправдание, Елизар Алкидович? – Я поступил в побуждении исправить, – ответил рыжик словно резной гранит, такой же безжизненный и темный, – свои ошибки, сударь комендант. – Ты переживал тяжелый период, понимаю. Но ты мог обратиться за советом ко мне или к Дарьяне Васильевне, твоей старшине. – Никто из вас не был в состоянии дать мне нужную помощь, – покачал головой Манилов. – Ты снял обереги у Круга? – Я. Елизар кивнул. – Ты сделал это сам, по своему желанию? Или тебя заставили? – Я принял решение помочь. Старшие хорсовичи озадаченно переглянулись. Младшие молчали, хоть и знали. Незачем было бередить тему. Разумихина скрежетнула зубами слишком громко, перехватила мундштук из рук Константиновича и затянулась – отлегло. Ее брала дрожь, воспоминания о Самаре нахлынули. Комендант Демирев это тоже заметил. Калач тихо возмущался на девушку. – Кому? Дьячихину? – Важно ли? – Да, – отрезал Константин Владиславович. – А если и ему, все уже все равно сделано, сударь комендант, – прошелестел Манилов. Степан вскочил, рухнула табуретка, взмыла вверх палочка, сжатая до красна костяшек пальцами.…А ты продолжаешь мне смеяться в глаза
И всё также обвиваться вокруг шеи, как змея.
Детка, это всё из-за тебя.
Это всё из-за тебя…[5]
Хорсович повалил выпускника, практически засовывая палочку тому в глазницу. Дробыш потянула Калача за одну руку, дернулся к товарищу Глушко, пытаясь стащить его с мольфара. – Сука, на хера ты это сделал, уебище? Калач плевался слюной, рычал, исходил пеной. – Ты мне ответишь на все вопросы! Я не церемонюсь с предателями в отличии от остальных. – Поэтому Коробкова еще жива? Манилов взялся за шею, стоило старшим хорсовичам оттащить Константиновича. – Твоя бесцеремонность, Степа, заканчивается, когда Константин Владиславович дает указ, – изрек очкарик. – Убивать Коробкову не входило же в его планы. – А причем тут, – Калач отпихнул Демьяна Глушенко, грудь его часто вздымалась, – это? А? – Весь прибор видел ее у расплющенного тела Павлика, – заметил Манилов, – и даже Деордиев был готов отдать приказ убить ее в отместку. Каждый из вас был готов разорвать и Коробкову, и Векшина, и его прихвостней. А что было потом? – Мое решение. Хорсовичи поглядели на безмятежное лицо коменданта Демирева. – Если ты считаешь, Елизар Алкидович, – заговорил хорсович, – что Настенька должна поплатиться за совершенное, можно держать эти мысли при себе. – Вы никогда не потерпите подобные мысли, Константин Владиславович, – констатировал Елизар, осторожно усевшись в кресло, – знаю. Но грешна она, грешны и мы. Мне дали шанс спастись……Но что-то шепчет сбоку, что дело гиблое,
Это те, сгорают от её касания.
Будто от пули маневрируя, чтобы услышала
Как сказал я, «Спасай меня!»..[6]
Хорсовичи вопросительно подняли брови, переглянулись в недоумении. Младшие среди них продолжали молчать, они понимали. Алкидович им уже говорил. Гончаров пригубил коньяк с газировкой. Ласка затянулся – отлегло, на его лице сбросилась тяжесть, и пробилось внешнее спокойствие, шедшее бок о бок с утешением. – Вытьянки и Лизка стали лишь побочным проявлением, не так ли? – Дети так и не простили меня, сударь комендант, – Манилов схватился за голову. – Спасения от своего греха я так и не нашел. А у Коробковой еще есть возможность, у нас ее больше нет. Комендант Демирев присел перед хорсовичем и положил руку ему на плечо. Тот вздрогнул. Песня ревела из динамика требованием к спасению. – Ты слишком долго сходил с ума, – произнес Константин Владиславович, – будучи наедине со своим преступлением. – Савватьевич говорил также, – прошипел Манилов. – Мир устроен по правилам, а ты рискнул хакнуть его систему, пойдя на поводу у Дьячихина. Ты использовал сам себя, убеждаясь в благом действии. – Я всего лишь хотел искупить свои грехи, спасти себя от них. – Нам нечего и некого спасать, – заявил комендант Демирев. Глаза Манилова раскрылись, он уронил руки на пол и поднял взгляд на сидящего перед ним мужчину. – Чувствуешь этот отчетливый привкус? Привкус безвыходности?..…Я всё еще помню твой яд.
Не останавливаясь они говорят:
моя, это моя, это твоя вина, да.
Я не люблю тебя,
Всё очень просто.
Хочешь остаться здесь -
Мне нужен воздух…[7]
– Они стоически вытерпели ураганы этого греха, – комендант кивнул на хорсовичей вокруг. – Но ты сбил свою систему координат, Елизар, и дорога теперь не приведет тебя в Рим. Остается лишь отказаться от всего, перестать двигаться вперед. – Грех еще можно искупить… – Можешь и дальше упрямо стоять на своем, – ответил Константин Владиславович, – вот только время затянет тебя в гроб, а никак не твои раны. Просто забудь. Просто. Забудь. Как легко коменданту Демиреву давались эти слова. Сейчас эти двое словно дистанцировались от всех остальных. Они сидели в отдельном мирке, где не было ничего кроме кромешной метели, а вдали утопал снежный лес. Константин Владиславович был практически волком, глядящем на ушлого лиса в лице Елизара Манилова. Тот не мог шелохнуться. Он лишь тупо пялился в зеленые глаза, отливавшие сапфиром, теряя всякую надежду на спасение. Ему нечего было спасать в себе, а его было некому спасать. Он уронил голову и тихо заплакал. Комендант хорсовичей похлопал семикурсника по плечу и оставил его. Дарьяна Васильевна тут же бросилась к рыжему очкарику, пытаясь успокоить его, приговаривая, что жизнь никогда не кончается после разочарования, что утешение можно найти и в самом темном коридоре. Деордиев обновил коменданту Демиреву бокал с коньяком, тот пригубил напиток. В скором времени сквозь высокие окна при дверях начинал брезжить алый рассвет, словно небу перерезали горло, и кровь хлестала водопадными струями. К тому моменту неспавшие успели покончить с одной бутылкой, с другой, часть перешла от коньяка к арбузной водке. Асмодей все это время попивал газировку. Разумихина тоже воздержалась. Мозолюк ломалась долго, и Мишутка взял ее на слабо. – Так это правда, что говорили на улицах Медного?.. – Мне передали, что сварожичи ничего не нашли… – Вообще потеряли след. – Павлуша объявится, он никогда не сдавался. – Выпьем за Пашулю, – Иммануилович неровно воздел бокал, – славный малый был, я скучаю по нему. – Убережет тебя Хозяйка, – хмыкнул Иоанн Алексеевич, глотнув арбузной водки, – если не встретишься с его ератником. – Или покаянником, – поднял палец Витольд Мирай. – А так и не решили, кем он вернулся? – вопросил Степан Калач. Демирев отрицательно покачал головой. Дальше повисла тишина, она была словно глухая портьера из темной ткани, в которой едва ли проскакивала серебристая нить. Если кто-то и начинал переговариваться, среди хорсовичей таковых были единицы. И лишь вполголоса, чтобы не нарушить покой остальных. Где-то там на балкончике беседовали Илларионов и Иконникова, они уже уселись на паркет, вытянули ноги. Асмодей поднимался к ним вместе с Русиком Лаской лишь единожды, оставлял девственную бутылочку коньяка и газировку. Они на пару потягивали «вику», обсуждали ночь, уходили в разговор о Мариборе и учебе. В тот момент играла томная мелодия, сквозь которую доносился тихий удар клавиш пианино. Она набирала вес, как бы осторожно сплетая пальцы рук мощной лентой доселе неизвестного звука, будто бы лишнего рядом с ней. Он был чужеродной тенью, тем самым бокалом, который подняли в прощание над уходящим солнцем. – Экономическую теорию с Колываном я уже не вывожу, – жаловалась староста, поигрывая мощным бризом на коньячной умбре. – А мне кажется, я не закрою тарологию у Хансовны, – откликнулся Мишутка. – Как у тебя дела с дипломной? – Никак, – отмахнулась Олеся Валерьевна. – Я боюсь представить, каким будет ИКС у нас. – Будешь платить? – Через Кощееву, – кивнула Иконникова, блеклой пряной пленкой над ней повисло облачко дыма. – Ты же с Кощеем пишешь? Девушка медленно кивнула. – Он настаивает, что я смогу сама написать, – призналась она. – А что насчет тебя? Ты ведь с Моревной пишешь, а она строго относится ко всем. – Ко мне хорошо, – пожал плечами пятикурсник. Отыграла фабулу скрипка. …Гори огнем.
Что с тобой – мне все равно.
Прошлое меня найдет,
Узнаю я еще урок,
Что на ложь попалась я,
Со мной не был никогда.
Раз обман.
Два обман…[8]
Втихую переговаривались Видиш и Ягуппова, а Стадникова лишь парила «викой, затягиваясь, чтобы потом отлегло подвиснувшей тонкой пленкой над их затылками. В общей компании с комендантом не говорил никто. Никому не требовалось ничего говорить, хорсовичи устали, и сейчас было время спокойствия. Дробыш давно увела Манилова под руку на пару с Дейнегой. Фужеры звенели время от времени, прорывая клином музыку из динамика. Стучали горлышки, плескался алкоголь, шуршала газировка. – Расцвело уже, – сказал в какой-то момент Деордиев, кивнув на первый этаж. Там уже длинными багровыми и желтыми тенями тянулись следы снежного осеннего утра. Константин Владиславович хлопнул себя по карманам. – Признавайтесь, псы, – проговорил он медленно, осматривая каждого пронзительным взглядом зелени с сапфиром, – кто наложил порчу на мои сижки, что они исчезли? – Ты оставил их в спальне, – напомнила Виктория Олеговна. – У меня с собой есть, – помахал пальцем Иммануилович. – Закурить хочешь? – Гурьбой, – обвел рукой Демирев. Мужчина встал неспешно, потягиваясь. Никому подробных разъяснений не требовалось. Затараторили барабаны и ударные, разрываемые гитарной лентой. Она сплеталась с фоном и картиной на нем настолько осторожно, едва заметно, что невнимательный человек не смог бы заметить этого. Близки на расстояниях
И искренны в сердцах,
Друг другу доверяя,
Иное не важно…
Парни последовали за своим комендантом. Девушки не понимающе провожали их взглядами. Неспешно спускался по ступенькам Илларионов. Асмодей почти что стекал следом за старшим хорсовичем, под которым едва заметным эхом стрекотали половицы. Гвардейка вокруг молчала, она еще не проснулась, хотя скоро должна была. Константин Владиславович щелкнул замками парных дверей, плотнее укутался в хлопчатый хаори. Хорсовичи вывалились в морозное утро. Камень террасы при входе подморозило за ночь, потому ступали осторожно, лишь бы не поскользнуться. Тапочки и шерстяные носки утопали по ноготь в снегу. Перебивки между кладкой укрылись плотными снежными заносами, как две капли воды похожие на громадные дюны. Над головами пронзало хмурое небо высокая башенка со шпилем. Ветерок был легким, ласкал флажок с серебристым василиском. Дальше расширялся двор подъездом вокруг прудика, он уже покрылся корочкой льда. Полудугой уходили два этажа с балконом и далее многоуровневые кампусные крылья общежития. Иммануилович позволил хорсовичам взять по сигарете, даже братца не наругал. Винницкий тактично отказался, остался верен вытяжке в «вике», порой передавал ее Русе. Тот благодарственно кивал. Каждый ее вдох растекался умиротворением и вознесением. «Вика» колола горло. Вытяжка уносилась в морозном воздухе долгими и не похожими ни на что формами. …Мне не важно, что плетут…
Мне не важно и давно…[9]
На востоке брезжил рассвет. Ночь кончилась. Начинался новый день. Встречал мольфаров он розовыми тонами на солнечных лучах в снежном блеске. Золотой диск едва ли можно было заметить за рядами коробчонков Медного бульвара. Мирай облокотился о мраморный парапет, вгляделся в завратье. – Мы не так давно прикончили детей, – изрек он, – znowu. И как-то нам всем… насрать. Девочки переживают как-то coś więcej niż nasze. – Демоны мы, – пожал плечами Иоанн Алексеевич, ни разу не курящий. – Не демоны, – не согласился Илларионов, – но и не ангелы. Мы что-то… посередке. – Люди, – вставил Асмодей. – Среди всех языков он выбрал язык фактов. Иммануилович указал на Винницкого. – По пьяне потянуло на философию, – усмехнулся Петряев. – А еще на пары двигать через час. Со стороны распахнутых дверей общежития эхом донеслись голоса. Двор Хорс проснулся. – Не пойдете. Подам служебку, чтобы преподы не докопались. – А причина? – хохотнул коренастый хорсович. – Ищите Павлушу или гоняетесь за вытьянкой Мицкевич, – пожал плечами комендант, улыбнувшись по-пьеррошному, – чем не аргумент? Полоз все равно не станет проверять. Сейчас хорсовичи казались даже излишне близки. Они не подкуривали сигарет, не шушукались в полутонах о жестокой ночи. Она их невольно сплотила. Асмодей больше не хотел оправдывать никого из старших, не искал понимания в том, что понял для себя. Выводы уже сделаны. Независимо от того, насколько далеко было понимание у других – навроде Ромы, Русика ли, или даже Максима, которые знали этих взрослых людей дольше, – они выпили с Константином Владиславовичем, с Колей и Ваней, с Витом, с Калачом, с Мишуткой и с Демьяном Глушенко в компании Эраста Ведерникова. Для всех имело значение, кем они являлись на самом деле. Людьми. Из плоти и крови. Нет, все остальное не имело значения. Ни убийство этих проклятущих яриловичей, кем бы они ни были в сути своей. Ни даже попытка загасить любые вопросы об этом. Порой важно было понимать – принять врага в близком человеке было большим шагом. Ни у кого из стоящих и курящих не было врагов. Они не могли помочь никому и ничем, даже самим себе. Грузишься лишними мыслями, друг мой Асмодеюшка… Завались, не мешай рассуждать.