***
В слободе царит переполох. Благодяря святому русскому похуизму, раздолбайству и выполнению дел исключительно в день дедлайна к приезду послов опричнина была не готова. Во кремле всем заправляет суматоха. Беспорядочно мечутся из стороны в сторону рынды; кравчий матом недоумевает, мол, куда ж пропало французское вино? Грязной умело избегает виночерпия, ибо токмо ему известно, куда оно запропостилось. Даже спокойный оружничий носится по всему кремлю — на него как всегда свалили полхозяйства. И княжон припекли. Света да Алёна принимают в подготовке самое деятельное участие: раздают пиздюли неумёхам из Посольского — инструктируют невеж, как нужно людей аглицких встречать. Ослепляют красотой каменные полы, вычищенные до блеска; в комнатах всё опрятно да убрано; явства на кухне готовятся. Тут же и кравчий: припахали молодца обед званный устраивать. Но один блондинистый историк был бы не Светой, если б и сюда за царской цацой не увязался. Зевая, подпизживая явства, девушка нагло приёбывалась к стольникам и беспардонно мешала кравчему. Фёдор поначалу сносил все нападки, лёгкие насмешки и приставания, но всё же сдался: — Ну почто ты ко мне лезешь, окаянная? — со стуком поставил бутылку вина и обернулся к любимой занозе. — А ты чай недотрогой стал, Феденька? В царских покоях разнежился? — Света сидела, дерзко закинув ноги на стол, и хрустела спелым яблоком. — Счас тресну! — не любил Федя, когда от дел его отвлекают, но вот издевательств на глазах у всех не переносил ещё больше. — Чего? — девушка мигом схватила со стола ближайший горшок. — Что слышала, — буркнул кравчий, возвращаясь к делам. — Федюш, а знаешь, отчего на Руси посуда утварью зовётся? — в голосе блондинки прозвучали зловещие нотки. — Просвети, непризнанный гений науки! — Да оттого, что во время битья ей кравчего кричат «У, тварь!» — горшок полетел прямо в Басманова. Все стольники замерли там, где стояли. Такое представление грех проморгать! Федя ловко уклонился от снаряда, но вот нервы подвели окончательно: — Ты совсем ёбнулась, баба ненормальная?! Так ведь и убить можно! А ну быстро нож в руки, и херачь рыбу, коль припиздёхала. Света такого наезда не ожидала. Потянулась к ухвату, любезно протягиваемому одним из стольников, но Федя девушку опередил, схватив её за руку: — Брысь или работай! А то приехала тут такая цаца: не делает ничего и другим мешает, — прошипел Федя. Глаза сузились от порыва внезапной злости. — Да остынь ты, истеричка. Кто ж знал, что у тебя сегодня ПМС. Так уж и быть помогу, но вот рыбу давай сам. А я вино подегустирую, — девушка очаровательно улыбнулась, и Федя поплыл. Не мог он на неё долго злиться. — Эй, вы, туесы! Чего стоите? А ну быстро за работу! А то счас уже я за ухват возьмусь и кого-нибудь им тресну!***
Послы прибыли в слободу к полудню. Встречали их девицы красные, румяные с хлебом да солью. К слову, накануне Света и Алёна пришли к простому и логичному выводу — закос под англичанок может мигом провалиться. Хотя, не так уж сильно они и старались. Можно вывезти бабу из России, но вот Россию из бабы… Порешили, что нет смысла волноваться об том, на что повлиять невозможно. Царя их происхождение особо не интересовало, а Афоня и Федя от девушек ответов не добились. Остальных опричницы слали на хер. Не их собачье это дело. А вот здесь… Ну что мудрить? Составили краткие биографии, как говорится, на всякий ебучий. Света. 21 год (Отчего б про возраст и не припизднуть? Всё равно ни одному человеку отгадать его до сих пор не удалось). Мать русская, отец англичанин, граф (не княжна, а уже графиня). Путешествовал по необъятной. Как встретился со славянской красавицой, так и втрескался по уши. Увёз с собой, женился. В доме обычно говорили на матушкином родном языке — другим женщина не владела, да и отец его неплохо знал. Оттуда и великолепное знание великого и могучего. На Москве остались бабка да дедка, да и те померли. Узнала об этом печальном событии во время нынешнего визита в Царство Российское. Алёна. 19 лет (Нет, ну нахера, а главное зачем заёбываться и менять возраст?) Мать и отец русские, переехали в Англию. Жила в Девоншире. Русский знала лучше английского, позже на почве интереса к языку познакомилась со Светой, а там и понеслась. Приехала на Москву вместе с подругой к её родственникам: хотелось повидать Царство Российское да язык попрактиковать, а уж что было дальше там — дело известное. Вот и всё. Враньё придумано. А дальше — как карта ляжет, как судьба покажет… Из повозки выбрались трое. Тот, что старше, казалось, был главным: богатые одежды, непомерно высоко задранный нос, отталкивающий взгляд серых глаз, который не предвещал ничего хорошего. Держался впереди товарищей гордо, важно, чванливо. Послу на вид было лет пятьдесят. Второй посол казался самым младшим. Одежда вычурностью не отличалась, улыбка была необычна искренностью: даже голубые глаза приветственно светились. Непослушные рыжие волосы завивались кудрями, придавая и без того безобидному парню несерьёзный вид. Третий тип же был самым неприятным: внешне он напоминал хищного грифа. Карие глаза изучающе осматривали всю округу. Высокий, сухощавый, с длинным крючковатым носом, на котором обозначилась горбинка. Трудно было сказать, сколько ему лет. Этот посол принадлежал к тому типу людей, которые сохраняются на века: сколько бы лет не минуло, а он всё прежний, словно каковым родился, таковым и умрёт. Девушки вежливо поклонились, поприветствовали гостей, проводили в слободу. Послы были немногословны, на вопросы отвечали сухо, держались строго.***
Трапезная залита светом, ломятся столы от явств, царь-батюшка нонче в расположении духа добром. По праву руку послы аглицкие сидят, по леву — кромешницы. Тот посол, что главный, назвался Рандольфом. Разговорился под хмелем вин, да так, что не остановить его было. О делах речи пока и не шло. Алёна обязанность переводчика благородно спихнула на подругу. Девушка честно сопротивлялась. — Беликова, ты ж гумманитарий! — прошипела на ухо Свете шатенка. — По первому образованию я… — Счас ты гумманитарий. И вообще, всё это дело исключительно по твоей части, вот и твори историю! Света поменялась местами с молодым рыжим послом. — Хороши приёмы ваши, люди добрые да приветливые. Простор и услада для души Царство Российское! — переводила опричница речи медовые государю, но на ухо шепнула. — Больно хорошо стелит, царе, да вот в слободу въезжали с лицами хмурыми, слова приветственного не молвили. Надобно за ними глаз да глаз держать. Боюсь, умышляют чего. — Хм, метко ты подметила, а я уж разрадовался. Это верно девонька, будете за ними подмечать. На вас и не подумают. Будут с вами языками молоть направо и налево. Вон он как соловьём заливается! Вскоре трёп посла прекратился из-за конкретного перебора разно-алкогольного. Рандольф тихо сидел и сверлил туманным взглядом стену, казалось, что даже дремал. Алёна в то время нагло запиздела иностранного паренька. И именно, что запиздела, ибо посол был не в настроении об чём либо языком молоть. Но как говаривали в Посольском: за дипломатией — это к Свете, а как мёртвого заболтать — так то к Алёне надо. Афоня сидел за столом вместе с вечным пьяницей, верным псом царевича да ещё несколькими кромешниками. Уж час как буравил взглядом одну особу, что не прекращала беседу с послом. И ежели б о делах государственных, так нет — смеялись, перебивали друг друга, разливались ещё большим хохотом, падали на стол. А как речам-то его внемлет. И глаза горят. Как врезал бы этой наглой аглицкой рыжей роже… — Что, княжич, променяли тебя на, ик, фряжскую сахарную мордашку? — гадливо улыбался Грязной. — Да заебал ты уже икать! — взорвался оружничий. — Бутылку положь, пьянчуга! — Хе, а ты, значится, волнуешься всё же? Что, прикипел к девке? А ты уши-то зачем развесил? Разве не знаешь, ик — все девки фряжские развратницы да ветреные бабы. Думаешь, ты тут первый такой да единственный? Вот помяни мои слова — покрутит тобой до бросит. Ты ей нужон токмо, чтоб не скучно здесь было. Наиграется в опричницу и уедет. Ик! Да даже искать далеко не надо, с кем — вот он, рядышком сидит. Закипала кровь, шумела бурно в ушах. Не хотел оружничий словам ядовитым верить. Да вот токмо не к чему придраться. Зрил Васька в корень. Нет. Не такая она. Не верю. Хмель разум затуманил; поднялся опричник с места, схватил за грудки Грязного: — Убью, как собаку! Ты о княжне так говорить не смей, скотина подзаборная. О мне слухи распускать я б ещё стерпел, а о ней — не можно. Лично язык отрежу да руки повырываю! — Что, больно глаза правда режет? — ехидно подметил Васька. Оружничий ударил Грязного об стену, принялся, было, добивать скота, но тут другие кромешники спохватились. Не видел юноша, кто его от гниды поганой оттаскивал, не слышал просьб о спокойствии. Рвался прибить Ваську, глаз выцепил посла. И его убьёт, гада. Не могли Афоню сдержать. Вдруг резкий удар заглушил все остальные звуки. Не видно более ничего. Темнота опутала и утащила в свои сети. Лишь последняя мысль помелькнула: «Не жить собакам. Обоих на дворе слободском прикопает. А княжну, коль надо, в тереме запрёт. Не даст он ей уехать, ой, не даст…» Сам того не ведая, растревожил Грязной в кромешнике то неведомое, что раньше глубоко в душе за семью печатями скрывалось. Ох, и разбудил Василий зверя лютого…