Ты неси меня, река, за крутые берега, Где поля мои, поля, где леса мои, леса, Ты неси меня, река, да в родные мне места, Где живет моя краса, голубы у неё глаза.
Любэ — «Ты неси меня, река»
Москва краснокаменная, Москва златоглавая, Москва раздольная, Москва разгульная! Как гордо ты Кремлём над речной гладью возвышаешься, как величаво над Русью-матушкой поднимаешься, колокольным звоном Царство Российское до небес славишь! Москва необъятная, Москва доблестная, рубином ты алеешь в шапке Мономаха! Да не Кремлём ты красна, не церквами свята. Царями венчана, народом воспета, витязями в битвах доблестно отстояна. Людом простым слава твоя выкована! Сколько ж крови у стен твоих пролито, сколько ж душ русских загублено, сколько судеб искорёжено. Даёшь ты соколом выше сосен да елей взлететь, да резво крылья над обрывом подрезаешь. Удалых людей куёшь, да малодушия не прощаешь. Под стать государю великому столица Царства Российского…***
Горделивы ухарские псы царёвы, резвы кони опричные, строен отряд кромешный, грозен царь во главе своих людей преданных. Несутся галопом на Москву, вихрем, бурею нежданной, в чёрных облачениях, словно грифы. А за кромешниками туча тёмная летит, плащом зловещим развивается. Там, где конь опричный несётся, в воздухе тревога стынет, запах свежести и надвигающейся грозы рассеивается. За спинами уж стены ливня и беспросветная тьма. Лихо ворвались в город, туча Москву накрыла, тень упала на дома посадские. Скачут во весь опор кони, несут своих мрачных седоков-печали вестников; женщины крестятся, детей за спинами прячут; мужики словами недобрыми кромешну лихую поминают; шавки лают, да коты глотки дерут; вороны стаями кружат; уж молния сверкает. Негодует природа, проклятия шлёт, гонит прочь опричну богомерзкую, нехристей нечестивых. Топот копыт, ржание коней. Въехали лихие люди в Кремль, гром заглушил все посторонние звуки, ливень хлынул нескончаемым потоком. Вот и приехали на Москву… И что же ты опричнине покажешь, что преподнесёшь, чем удивишь, град прославленный?***
— Отвратно. — Мерзко. — Противно. — Отстойно. — Гнусно. — Было. — Что, «было»? — «Гнусно» было уже. — Аа… Алёна и Афанасий стояли у окна и поносили погоду, как могли. Кромешники уж расположились на опричном дворе, переделали все дела, устроились в комнатах. Заняться было решительно нечем. Ноги сами донесли Алёну до опочивальни Афони. Вошла как и всегда, не спрашивая разрешения, да так и осталась. Исчерпав весь словарный запас синонимов, дружки отошли от окна. Ну вот, опять придумывать надо, как время скоротать! Две пары глаз одновременно остановились на последнем яблоке, одиноко лежавшем на небольшом столе. — Даже не думай. — Глаза отвороти. — Я первая увидела. — Не-а. — Ты же понимаешь, что если не уступишь мне по-хорошему, мы подерёмся, и ты покатишься отсюда колобком. — Мне принять это как вызов? В ту же секунду кромешники ломанулись к столу. Афоня умудрился поставить опричнице подножку, но яблоко ухватить не вышло. Девушка запнулась, и она была бы не Алёной, если б падая, не утянула с собой виновника потери равновесия. Опричники полетели на каменный пол. Первым от резкого рывка свалился оружничий, девушка упала на него. — Блять. — А вот так тебе и надо, окаянный. — А вот если б расшибся? — А если б я? Тебя же это не волновало, когда ты мне подножку ставил! — Справедливо. Девушка начала подниматься, всё ещё надеясь добраться до яблока. Из принципа. Афоня ей это сделать не дал. Схватил за руку и повалил на пол. Девушка залилась истеричным хохотом, закрыв лицо ладонями. Афоня поддержал смех. Кромешница внезапно вскочила, опустила руки, и княжич увидел, что по её лицу текли слёзы. — Эй, ты чего? — оружничий смотрел на подругу крайне обеспокоенным взглядом, уже сожалея о содеянном. — Ударилась сильно? Болит что-то? Девушка стремглав вылетела из комнаты.***
Княжич нашёл её во дворе: кромешница сидела на продрогшей земле под дождём. Слёзы вперемешку с каплями бешеного ливня текли по лицу. Насквозь вымокла, но холода не чувствовала — даже плечи не дрожали. Ручьи мутной дождевой воды неслись по улицам. Небо застлано холодной и беспросветной тьмой, деревья низко к земле гнулись. Не видать конца и края буре. Афанасий остановился поодаль. Что делать? Как же быть? Потревожишь — пошлют к чёрту, оставишь так — невесть что себе надумает. Словно услышав размышления оружничего, девушка подняла голову и встретилась взглядом с княжичем. На устах одно слово, в глазах одна мольба, а на уме ураган: не оставь… Не оставит, не уйдёт. В двадцать быстрых шагов оказался рядом, в охапку схватил, к себе прижал. А плечи всё же дрожат. Кто его знает, от холода, от слёз или от бессилия? На руки взял, отнёс в покои. Даже не сопротивляется. Не в нём, видать, дело. А в чём же? Что за черти беснуются в глубине тёмных очей? Какому шайтану душу продала? Знамо дело, тому же, что и он. Хотел оставить: пусть хоть в сухое переоденется. Куда уж там… Мёртвой хваткой вцепилась, словно если отпустит, то навсегда. Он ей нужен. Сейчас, здесь, всегда. Не стал расспрашивать, выведывать. Тёплые, дарящие покой объятия, родной, ласковый голос. От такой большой любви сердце на части рвалось. Устала молчать, скрывать, прятать. Зачем? На семь засовов не запрёшь, стенами не обнесёшь. Все чувства, всю боль обнажил. И ведь ничего такого не делал. — Не могу я так больше! Почему же мы? Каждый день как на войне, чего ждать — и не знаешь. Головы летят, кровь льётся, а мы не просто средь этого, а прямо в центре! Так хочется простой и спокойной жизни, счастья человеческого! Чтоб самой главной заботой было, кому же это чёртово яблоко достанется? Хоть на миг бы от кошмаров этих забыться. — Я обещаю тебе. Богом клясться не стану: ты ж неверующая, но поверь мне на слово — всё это закончится. Я знаю. Как окончатся дела, уедем куда подальше. Вдвоём, чтоб никто рядом не околачивался. Вместе будем… Укрою там тебя ото всего, заживём счастливо. — Ежели успеем. Почто мы на Москву приехали? Не на каникулы же! Опять чья-то голова полетит. И дай Бог, если одна. А если то не земец какой будет, а… — Не бойся, судьба к нам милостива. Она нас в обиду не даст. — Ты думаешь? — слёзы в глазах опричницы уж высохли, и теперь она сидела, отчаянно шмыгая носом, с надеждой и верой глядя в глаза кромешника. — Знаю. Ежели она нас свела, значит, планы у неё на нас имеются. Да и вместе мы куда сильнее. — А оно вообще выйдет, это «вместе»? — Прибей меня Дусей на месте, если не выйдет! Ну где ж я такую ненормальную ещё сыщу? По всей Руси не найдётся… И даже не думай! Вот как схватил в охапку, теперь никуда ты у меня не уйдёшь! — И не уйду. Кто ж меня терпеть будет. Да к тому же и любить так крепко… — Смотри, буря закончилась! И вправду, по столу робко тонкой полосой протянулась радуга, а в окне плясали блики ласкового солнца. Тучи расходились, отгромыхав свою мрачную песнь, вихрем оттанцевав на лихом шабаше.***
Встреча с боярами прошла как в тумане. Бельский, Мстиславский, Воротынский… Что-то говорили про грамоты, про какого-то Фёдорова. Света, как и всегда, стояла подле царя, полностью погрузившись в вверенное ей дело. Что-то советовала государю. Тот одобрительно кивал. Алёна пропустила суть дела мимо ушей. На душе было тревожно. Не ведала, чего же этим людям нужно. Стало невыносимо душно, голова начала кружиться. Тревога разлилась по венам, вмиг заполняя всё сознание. Предательство… Какое такое «предательство»? О чём они толкуют? Старалась вникнуть в суть разговора, но смысл уплывал мимо. Слова знакомые, да в одну картину не вяжутся. Отчего же царь так грозен? Почему Света помрачнела? Что-то грядёт, что-то случится. Что-то ужасное, плохое, необратимое. Дурно ей. Скорей бы царь отпустил. Нервно теребила рукав кафтана, смотря перед собой немигающим взглядом. И не заметила, как государь к ней обратился. Лишь когда Света легонько в бок пихнула и в пятый раз задала вопрос, ответила что-то. Сама не помнила ни вопроса, ни ответа. Сознание путалось всё сильнее, ноги слабли. Наконец. Отпустил государь. Быстрым шагом отправилась к себе. Благо, сейчас обед должен быть, а значит, никто с делами одолевать не станет. Пропустит трапезу — лучше отоспится. Ноги подкосились окончательно, перед глазами распластался мрак. Рухнула на каменный пол пустого коридора. Очнулась. Сколько она спала? И как дошла до комнаты? В памяти определённо отсутствовали некоторые эпизоды. Из разбросанных кусочков никак не хотела складываться единая стройная картина. Полнейший беспорядок. — Пришла в себя? Боги я уж испугался! — юноша, которого Алёна сразу не приметила, с тревогой всматривался в её глаза. А что здесь делает Афоня? Что произошло, чёрт возьми? — Я… — Упала в обморок. Благо, я за тобой решил зайти, чтоб вместе на обед пойти! Заглянул — в комнате пусто. Пошёл тебя искать. А ты в коридоре на полу валяешься. — Прости… Сама не знаю, как так случилось. — Устала ты, утомилась. Тебе бы отдохнуть. — Нам государь после обеда прийти велел. — Да куда уж? Тебе ж нездоровится! Я поговорю с царём-батюшкой. Совсем тебя умотали, черти! Оставайся, тебе покой нужен. — Я же не больная какая… — Нет, но отдых тебе точно не помешает. Если хочешь, я с тобой останусь. — Оставайся, — выдохнула девушка. — Приляг рядом, пожалуйста. Опричник устроился на кровати, заключив кромешницу в крепкие объятия. Через четверть часа девушка тихо сопела, уткнувшись носом в плечо княжича. Так и проспала до следующего утра. И оружничий рядом всё то время был. И не ведали оба, что Москва свой первый подарок преподнесла уж сегодня…***
По приезде на плечи Светы сразу свалилась проблема. И ежели б она касалась тупых одногруппников, которые даже журнал посещаемости заполнить не могут, или выбора рафа в кофейне. Так нет же! По такому-то масштабу проблем она уже успела соскучиться. А тут всё не так. Ежели и есть проблема, то обязательно государственная, обязательно летит чья-то голова и обязательно все причастные награждаются недельной мигренью. Какой век, таковы и проблемы, что сказать? Токмо успела расположиться, государь к себе затребовал. Встретилась на пороге с воеводами Мстиславским, Бельским да Воротынским. Тоже к государю направлялись. Сказывали воеводы царю-батюшке о грамотах, поляками присланных. Приглашали фряжцы земцев на службу свою. Да вот токмо честны оказались воеводы. Всё государю подчистую рассказали, ничего не утаили. Покуда царь грамоты те рассматривал, тут и Света мысль умную сказала. Год магистратуры на историческом факультете, как-никак. Знала девица о том, что ещё одна грамота послана была, да сокрыли её. И Света даже могла сказать, кто. Но государю лишь мягко намекнула: — Царь-батюшка, а как же так вышло, что лишь по трём сторонам света письма были отправлены? А не сокрыл ли кто ещё? — Умно подметила, девонька, умно. А кто ж на годовании в местах тех? Быстро узнали, не без Светлиной помощи. Опричник Фёдоров-Челядин. Привык Иван Васильевич к подлости земской, но вот от кромешника такого не ожидал. Уж и человека за ним послали. Ух, он ему устроит, ух, устроит! От государя такое утаивать?! Нет, покуда он жив, никто не посмеет на власть законную посягать! На царство захотел, смерд? Не выйдет! Распустил он кромешну, распустил. Понадеялся на верность да преданность. А вон оно, как вышло. Не будет больше попускать опричникам. В наглости земских превзошли! Разочаровал, гад, разочаровал…***
Фёдор Басманов как всегда заправлял подготовкой ужина на кухне: обменивался шутками со стольниками, отчитывал за нерасторопность. Легко на душе: это его стихия. Вдруг на кухню рында вломился, разрушил дурманящий флёр запаха вин да трав душистых, коими блюда приправлены: — Фёдор Алексеич, тебя царь-батюшка требует. — Иван Василич?! Ладно, иду. — А чё-эт тебя требуют? Ещё ж не вечер, — съехидничал стольник Мишка. — Счас закопаю! — огрызнулся Басманов. — Собака лается, да не кусается. — Поговори мне тут ещё! Фёдор Алексеевич покинул кухню. На душе отчего-то было тревожно. Явно не просто так его государь к себе требует. Ещё ведь и перед ужином. Гости въехали к боярам во дворы…***
Залита зала светом, гости в дорогих одеждах. Яхонты да янтари в перстнях, сапоги сафьяновы, кафтаны парчовы. Столы ломятся от лебедей запечённых, павлинов, перепелов, курников сытных, расстегаев необъятных, вишнёвой медовухи. Прекрасен кравчий. Глаз не оторвать. Ловки движения рук, перстнями украшенных; задорен перезвон серёжек — светлиных, с изумрудами — кудри по плечам разметались; голос звонок. Стольники спать крепко будут: летают соколами от кухни до трапезной. Света развеялась: то и дело взгляды кравчего на себе ловила. Заигрывали друг с другом очами ясными да улыбками хмельными. Бояре, поначалу в раздумья напряжённо погружённые, языки развязали. Шёл ужин гладко да ладно: знамо дело, Алёна в трапезную не явилась. И Афоню не отыскали. — Гости наши дорогие, царь жалует вас вином фряжским! — кравчий вышел в центр залы и незамысловатым жестом руки да зычным голосом обратил на себя внимание. В трапезную на серебряных подносах внесли до краёв наполненные чарки. Не для всех. Опричников да некоторых земцев стороной обошли. Приняли чарки гости, отпили вино. Словно во сне каком диком, словно в кошмаре лютом упали замертво пятьдесят бояр да князей. Света вздрогнула, ахнула, но тут же закрыла рот рукой. Глаза девушки выражали её чувства куда лучше слов. Кравчий обернулся, метнул взгляд на верную подругу. Не зазывающий, не дразнящий, не чарующий. Обеспокоенный, переживающий, поддерживающий. В глазах страх. Живой, неподдельный. Стоит ли говорить, что званый ужин был окончен. Кравчий дал указания стольникам, облаял возмущённого Мишку и метнулся за Светой. Схватил свою девоньку, в комнаты спровадил. — Не надо было тебе на это смотреть, голубка моя. Ты и без того устала да намаялась, распереживалась… Ложись, соловушка моя, отдохни, отпусти это… — Федя… — судорожно выдохнула и вцепилась в руку кравчего. — Всё, всё. Морок то, туман. Ничего не было и быть не могло, — Фёдор обнял Светлану, окутал винным запахом, одурманил родным голосом, заключил в плен горячих рук. — Не думай, не вспоминай. Справимся мы с тобой, выдюжим. Перед нами вся Русь васильковыми полями выстлана. Нет места на них крови…