***
Неспокойно в слободе. Нет, не так, как обычно. По-особому. Нет ни буйства, ни зверств, ни пиров с полусотней отравленных бояр, да вот всё душа не на месте. Сон в свои объятия быстро заключил, да вот ночка выдалась беспокойной: мрачные картины в дрёмах пред очами стояли. Удары капель дождевых проникали в сны, топотом копыт да звоном стали оборачивались. Поле бескрайнее; рожь потоптана; колосья золотые кровью орошены; кружат низко вороны, смерти вестники. Босые ноги ступают по холодной земле, белое платье алой каймой окантовано. Тихо идёт, не спеша, очей от воинов павших не отрывает. Взгляд внимательный всё подмечает: и сабли булатные, и стрелы вострые, и кольчуг узор причудливый, да не видит он лиц ратников, не помнит имён товарищей. Стая воронов в сторону клонит, девица их взором провожает. Четверо опричников друг подле друга лежат, кровь пятнами багровыми по одежде расползлась. Очи прикрыты, лица бледны. Знакомы кромешники, сердце удар пропустило. Лишь воронов крик да холод пронзающий. Сон ужасный всё из мыслей Светланы нейдёт. Нет ни настроения, ни желания, ни сил работать да по слободе мотаться. Хватит. И так своё отслужила на Москве. Прихватила книгу из библиотеки, умыкнула яблоко с кухни, решив на завтраке не появляться, да, вернувшись в покои, плюхнулась обратно на кровать. Пусть хоть кто-нибудь попробует к ней с делами подойти — уроет на месте.***
Алёна же всю ночь по слободе слонялась. Позавтракав, ушла в приказ. Голова болела нестерпимо, тошнота к горлу подкатывала, сердце часто билось. Ох, и размотал ей нервы Афонька! Всю ночь об словах кравчего думала. Правду ей Басманов сказал, да вот токмо признать это сложно было. Гордая, упрямая. Вся в мать. Отправилась на поиски окольничего Кряжина. Были у неё мысли, как с нехваткой железа разобраться, да вот перед тем кой-какие вопросы обсудить требовалось. Идя по коридору, услышала подозрительное шушуканье из-за приоткрытой двери. Лишь одно слово различила «убить». Интересно стало до жути. Встала за дверью, прислушалась, в щель посмотрела. Голоса тихие, окна занавешены, свечи не зажжены, люди в чёрном опричном облачении лица прячут. Вершится сговор. — … мой приказ. Людей нашёл верных. Всё как надо сделают. Мигом дух испустит. От них не уйдёшь! — А справятся ли супротив него? — Пятеро на одного? Справятся. В этом даже не сомневайся. Не жить ему. — А сам-то ты подсобишь? — Больно мне нужно руки об это марать. Судьбу чью-то, уж видно, порешили. Да вот токмо чью? Кому в Царствие небесное отойти суждено? — А ежели помешает кто? — Вместе с ним порешают. Не уйдёт. — А с девками что? — С девками уж всё давно решено. А вот кравчий — твоя забота. Да ты смотри, не рыпайся пока. С минуты на минуту оружничего порешают, а как отмашку дадут — начинай. Девушка от двери на два шага отступила. Значит, вот оно как… Мигом ринулась княжича разыскивать. Сердце ещё сильнее забилось. С минуты на минуту порешают… Афоня, Афонюшка, родной, единственный, кто сердцу мил. Ноги сами ускоряли бег, сердце само путь верный находило. Как же так?.. Как же так?.. В голове совсем не хотели укладываться те страшные слова, которые она услышала. И не думала об опасности, что ей да друзьям грозила. Все мысли страх за него заполонил. Как же она без его улыбки, как без его крепких объятий, как без тёплых слов, покой на душе дарящих? Не мыслит она более жизни без него, не обрадуется солнцу, не найдёт счастья. Быстрее, быстрее, быстрее. Боги, как она ошибалась, дура, дура, дура. Сколько натворила, сколько слов сказала, а ведь он ни разу и руки на неё не поднял, ни разу не обидел. Сама довела, сама всё разрушила. И как в голову мысль пришла его винить? Как додумалась ещё и обиду держать? Ноги не чувствовали земли, несли с такой скоростью, что и стаю волков бы сейчас обогнала. В конце коридора увидела его. Ещё быстрее побежала, задыхаясь имя родное стала выкрикивать. Обернулся, улыбкой виноватой одарил, руки в объятиях раскрыл. Из-за угла пять теней выбежали, на опричника кинулись… Нет, нет, нет!***
Воротился Фёдор с выезда, развеялась головушка кромешника. Повеселел молодец, душа пела. Цокали каблучки, звенели серёжки. Мурлыкал себе под нос песню какую-то. Уж узнал, что Светы нет сегодня в приказе. Значит, в покоях его голубка. Сейчас придёт, в объятия заключит, к груди прижмёт, зацелует, слова любви вновь шептать будет. Токмо их этот день. Токмо их. Никто не помешает, никто счастья не отнимет. Нежность сердце заполонила, любовь по венам с новой силой разлилась. Прикрыл глаза, первую их ночь вспоминая.***
Весь день тогда её скарб перетаскивали. Когда забирал последний сундук, Алёна, лениво жевавшая яблоко и развалившаяся на кровати, серьёзным тоном произнесла: «Ты у меня смотри, Басманов, Свету шоб ни пальцем! К подруженьке-то моей не лезь, а то знаю я таких чертей как вы: поматросил и бросил. Хоть раз из-за тебя всплакнёт, я тебя так Дусей расхерачу, шо по всей слободе тебя по кускам собирать будут!» В ответ лишь усмехнулся. И как она с этой уравнобешенной подружилась? Да, тяжко будет Афанасию. Как ни крути, а снова он, Фёдор Алексеевич, баловень судьбы. Такая девонька ему досталась. И красивая, и ласковая, и понимающая. Въелась Светлана крайчему под кожу, сердце забрала. И не сопротивлялся этому вторжению воин, душу балии этой продал. Потерял себя, свою наглость, дерзость и неприступность подле неё. Обнажил чувства, сдался на её милость. Юный мальчишка, горячая любовь. Ночью сразу к нему прильнула, руку на грудь положила, голову на его плечо уронила. Наглая какая! Как назло ночь жаркая выдалась. Духота нестерпимая. Фёдор всё уснуть не мог, хоть глаза и слипались. Мог бы спихнуть с себя, одеяло теплющее скинуть. Ну как можно так тепло укутываться в такую жарень? Но не потревожит сна, не пошевельнёт рукой. С глупой улыбкой смотрел на свою девоньку. Как она мило спит. Аж слёзы на глаза наворачиваются! Осознание того, что эта краса теперь его, прошибло с новой силой. Стал гладить её по волосам, поправил одеяло, съехавшее с хрупкого плеча. Федька так и не уснул, но на утро об том ей ни словом не обмолвился. Именно та бессонная ночь навсегда запомнилась юному горячему сердцу.***
Радостный распахнул дверь покоев, да так и замер на пороге. Стул опрокинут, одеяло с кровати наполовину свесилось, подушка порванная на полу валяется, а рядом с нею… Кровь по полу лужей бесформенной растеклась. Всё разом понял, с места сорвался. Выбежал в слободской двор, ворвался в конюшню, вскочил на своего Резвого, ударил ногами по бокам, погнал галопом. Сердцем знал, где она. Связаны они судьбою, слышит он зов души её, несётся прочь из Александровки, коня загоняет.***
— Афоня, сзади! — громкий крик вырвался из груди. Опричник обернулся, выхватил саблю булатную; налетели кромешники. Завязалась битва. Неравная битва, смертельная. Не брезговали кромешники со спины нападать. Не гнушались хитрых уловок. Честь на второе место отошла. Алёна на ходу достала саблю и ворвалась в центр смыкающегося кольца. Звон металла заглушал мысли, биение сердец. Ловки кромешники: удары чёткие, знают своё дело, собаки. Алёна с Афоней спина к спине встали, рьяно отбивались: уж одного умертвили, двоих изранили. Оттеснили девушку от оружничего к стене, в западню она попала. Острая боль обожгла правую руку. Кромешница вскрикнула, мощный удар выбил саблю. Удар, ещё один. Афоня с тревогой обернулся, в глазах княжича страх промелькнул. Метнулся, было, на помощь, да вот токмо накинулись бесчестные опричники сзади. В глазах резко потемнело: кто-то саданул по голове. Упала из рук сабля. Опричники дело своё довершили. Несколько ударов княжича наземь уложили. Ушли убийцы: решили, что покончено с оружничим да девкой. И была в том правда. Лужи крови по полу растекались, алые пятна на стенах распластались. Лежали кромешники на полу, последние силы собирая. Нет, не спастись, не встать. Раны болючие кровоточили, дыхание сбившееся учащалось, в голове мутнело.***
Нёсся Резвый во весь опор, подгоняемый всадником. Чёрные, как смоль, волосы на ветру развевались, в синих глазах ярость и злоба лютая. Силы словно враз утроились. Таким Фёдор себя не помнил даже на полях сражений ратных. На всё был готов кравчий, чтоб Светлу спасти. Чувствовал опричник: в опасности его девонька. Кровь в ушах шумела, сердце за красу свою болело. Не видел ничего вокруг себя, не слышал возмущённых криков. Уж посад миновал, полем золотым пронёсся; взметнулись в воздух вороны, карканьем зловещим беду клича. Фёдором лишь любовь окаянная двигала, в мыслях не мог допустить, что не успеет. Из-под земли достанет, найдёт её, воротит в слободу. Изрубит на месте ту сволочь, что ей зло причинить посмела. Он её спасёт, спасёт, спасёт… Конь лихой словно мысли всадника читал: ни разу ещё опричника не подвёл. Вот и сейчас. Вынес Басманова на опушку. Кравчий мигом с Резвого спрыгнул. Ещё издали заметил белого коня да всадника, во весь опор мчащего. И хер бы с конём да всадником, да вот токмо… Она на коне впереди опричника была. Глаза прикрыты: видно, что без чувств. Остановился кромешник на опушке: думал, что нейдёт за ним никто. Фёдор вихрем на похитителя налетел, тот даже сообразить ничего не успел. Выхватил саблю юноша, да не ожидал западни. Из-за кустов ещё один выскочил. Накинулись сволочи на кравчего, окружили. Думали, что легко содомита царского одолеют. Да вот токмо… В глазах кромешника ненависть, в руках твёрдых сила недюжинная. Первым же ударом снёс голову всадника. Второго гада бешенным напором ошеломил, саблю выбил да прикончил собаку на месте. И минуты не минуло. Отбросил в сторону клинок, подбежал к Светлане. Девушку посадили у берёзы, оперев её о ствол дерева. Нежно руками лицо её обхватил, с трепетом имя, в душу въевшееся, зашептал. На щеке опричницы ссадина, на губе кровь запеклась. Не отзывалась девушка на зов кромешника. Не открывала очей своих прекрасных. Не слышно дыхания, сердца биения. Но… Не может же так всё закончиться… Не могла она погибнуть, не могла. Жива, жива, жива. Он верит, знает, чувствует. Взгляд на саблю упал. В голове надежда мелькнула. Схватил клинок, к губам девушки поднёс. А дальше что? А вдруг разобьётся всё, что имеет? Вдруг не увидит того, чего желает? Боялся лезвия повернуть да проверить, сердце болью наполнялось…***
Подползли друг к дружке, кровь пытались помочь унять. Бесполезная затея, токмо сил больше потратили. В глазах девушки слёзы стояли. Хотела помочь другу своему, да не могла. Сознание уплывало, голова раскалывалась. Наклонилась, взяла юношу за руку, зашептала тихо слова, наружу рвущиеся, сердцем слагаемые: — Афонюшка, милый, прости меня за всё, чем обидеть успела. Не права, виновата я пред тобой ужасно. Столько всего натворила, столько слов сказала. Дура я, не ценила, не понимала. Я ведь жить без тебя не могу более, себя не нахожу. Родной мой, радость моя, почему же всё так заканчивается? — Не заканчивается, Алёнушка. Нам ещё столько нужно сделать. В скором свадьбу сыграем, хозяйство своё устроим, а там и детишки будут. Не хорони ты нас раньше времени, — усмехнулся оружничий, крепче сжимая девичью руку. — Знала бы ты, как сильно я себя за то ненавижу. Не должен был, не имел права. Своими руками всё чуть не сгубил. Так тебя люблю, что душа болит. Ты, главное, держись, девочка, всё у нас будет. Я рядом, мы вместе. Всё вынесем, — княжич другой рукой приобнял девушку, взгляда от её очей не отрывал. Слёзы застилали глаза опричницы. Вот её счастье, её покой. Единственный, кто нужен. Ну уж нет, крепко будет держаться, не упустит любви своей. Голова тяжестью наполнялась, трещала, зудела, вновь тошнота вернулась. Терпела, как могла. Главное — не терять сознания. Нужно собраться с силами. Нужно подняться, нужно позвать на помощь. От неё сейчас не токмо своя, но и его жизнь зависит. Стиснув кулаки, шатаясь, поднялась на ноги, два шага сделала, а дальше… Пустота.***
Закрыл глаза, медленно клинок повернул. Замер на несколько секунд. Либо обретёт, либо всё потеряет… Осознание того, что жизнь девушки, возможно, сейчас зависит полностью от него, ударило под дых. Что он как девка теремная ломается? В его руках её спасение, в конце-то концов! Открыл очи, взглядом впился в лезвие. Глаза от счастья слезами наполнились. Жива! На сабле запотевший след дыхания. К сердцу девушку прижал, заплакал от невыносимой, кости напополам разламывающей, любви. На руки взял, в седло усадил, крепко к себе прижав. Резвого к слободе направил. Всю дорогу слова любви нежные шептал, будто она его слышит. Душа разметалась, растревожилась. Стал Федька сильнее во сто крат, увидел себя настоящего. Пусть зовут его бабой ненавистники, пусть насмехаются, пусть злословят. Он теперь в одиночку и пред полком ворога бы выстоял. Богатырям силушку земля родная давала, а ему Светлана. Ради взгляда очей нежного, ради улыбки прекрасной, ради голоса, имя его ласкающего, на всё бы пошёл. Нет теперь ни одной преграды, которая его бы остановила. Он теперь и супротив гнева царского выстоит, и боль любую перенесёт. Ради неё сердце бьётся, ею дышит, ей живёт. Помогла самого себя найти, душу спасла. Нет, нельзя ему более слабым быть. Нельзя её любви не оправдать. Вот познакомит её с отцом, в Елизарово свозит, матушке представит невестушку свою. И свадьбу сыграют такую, какую не то, что слобода, вся Россия не видывала. На руках носить будет, весь мир к ногам её положит.***
Голова всё ещё гудела, сознание пеленой заволокло. В памяти обрывки воспоминаний, глаза открыть не может: веки словно свинцом налиты. Сердце разрывает грудную клетку. Бредит девица, лишь одно имя шепчет: «Афанасий, Афоня, Афонюшка». И не слышит голоса родного, обеспокоенного. Склонился над девушкой оружничий, в лицо её с тревогой вглядываясь. Упала девушка тогда в обморок. На счастье мимо Алферьев проходил, позвал на помощь. Спасли опричников. Токмо раны Афанасию перевязали, оружничий сразу к Алёне ломанулся: сильно за девушку распереживался. Худо было опричнице, но понимал кромешник: не из-за ран это, но из-за чего же… И как ей помочь? Как боль унять?***
Лихой конь вихрем пронёсся в слободу. Басманов тут же отнёс девушку в опочивальню. Токмо опустил на кровать, та в сознание пришла. — Федя… — Тише, маленькая, я здесь, я рядом. — Дай воды, пожалуйста. Выпив всё, до последней капли, Света подняла глаза на Федю, трясущейся рукой по его щеке провела. Улыбнулась слабо, тихое «спасибо» прошептала. Да вот токмо… не покидало чувство тревоги Басманова. Точно! Как сразу не заметил?! Горький запах миндаля вокруг витал. Со всех ног бросился из комнаты. Быстрее, скорее. Времени мало. Нельзя ему медлить. Навстречу Басманову нёсся Вяземский. Фёдор сразу же заметил ссадины на лице друга и лёгкую хромоту. — Федька, Линдсея не видал? — Так ведь я к нему и бегу. А что случилось, Афонь? — Алёну отравили. — Как?! И Свету тоже! А с тобой что? — Не сейчас, Басманов. Мало у нас времени. Бежим. Кромешники разыскали царского врача, наперебой о своих подозрениях рассказали. И ведь яд один и тот же. Сразу Афоня понял: всех четверых убить хотели, да вот не вышло, сил не хватило. Успели девушек спасти, хоть у Светы уж и судороги начались. Знаком был этот яд Басманову: из толчёных вишнёвых косточек добывался. Сколько раз сам его врагам государства подливал. Обошлось всё, миновала смертушка. Солнце уж заходило, на слободу вечер опускался. Кравчий всё Светлану из объятий не отпускал, зацеловал опричницу. — Девонька моя, краса моя ненаглядная, никогда больше так не исчезай, никогда больше так души моей не рви. Как же мне без тебя, солнце моё? Вот доиграешься на струнах души моей, уедем в Елизарово! — Так чего ж мы ждём, поехали! — Но сначала свадьбу сыграем! — Уже? — Так ты мне всю душу вымотала, нет мочи терпеть! — Нет мочи терпеть отсутствие сеновала? — Солнце ты моё незаходящее! Всё же понимаешь, а что ж тогда ерепенишься? — Так то не я ерепенюсь, а ты не догоняешь! — Это я не догоняю?! — Ты! — А шо, хочешь, как у тех? — А шо у тех? — Ой, ляяя… — Так, Басманов, рассказывай, шо у тех? — Я это, пошёл, их проведаю. — Шапку положил!***
А что у тех? А у тех мир да лад. Оба опричника слабы ещё от ран были. В полудрёме, в крепких объятиях негромко говорили. Много слов было сказано. И в любви в сотый раз признались, и извинений снова друг у друга просили. И счастье внезапно свалилось. Поняли кромешники, что вместе лучше, чем порознь. Нет смысла в распрях да ссорах. Зачем же они, коли миром жить можно. Исчезли оставшиеся недопонимания, пропали обиды. Токмо счастье да покой. Токмо мир да лад.