***
Нет, судьба никогда ему не благоволила, никогда не баловала. Столько горя натерпелся, столько жгучих слёз пролил. До дна всю эту чашу испил. Младший сын простого крестьянина. Материнской ласки и любви он не ведал: женщина умерла при тяжёлых родах. Братскую заботу ему заменили издевательства, насмешки да драки. Суровый отец сына не замечал. Ущербный. Мальчишка родился слабым да хилым: от лёгкого дуновения ветерка тут же простужался, саблю с трудом держал, от езды на коне ему становилось дурно. Даже комара прибить не мог: жалко ему было животину. Всё прятался за бабьими юбками, за что и провожали его косыми взглядами все деревенские. Мальчишка всегда был нелюдим, всегда себе на уме. Другие детишки рыбачить на реку идут, а он у знахарки целыми днями пропадает. Мальчишки кулачные бои устраивают, а паренёк в то время сплетни деревенские с девчонками обсуждает. К тринадцати годам уж совсем нелюдим стал. Тихий и неразговорчивый. Сердце пустота заполонила, думы тяжёлые в голову заронились. Искал жизни правду, знать хотел, как ж судьбу свою так выстроить, чтоб по чести, по вере, чтоб пред Господом очи в землю не устремлять, чтоб грехов на душу не брать.***
Был то тоскливый день промозглого октября: серые тучи слегка брызгали дождём, холодный ветер студил кости. Погружённый в раздумья юноша брёл вдоль кромки леса, собирая в лукошко лисички да подосиновики, и напевал под нос какую-то простую песенку. Ржание коней и громкий топот копыт вихрем ворвались в думы мальчишки. Обернулся, да так и застыл на месте. Небольшой отряд всадников пронёсся мимо. Удалые, красивые, дерзкие. Узнал тех всадников юноша: были то опричники государевы — первые люди на Руси. Ошеломили они мальчишку, очаровали, навсегда оставшись в воспоминаниях прекрасным видением. Юные парни: старшему на вид не больше двадцати было. С их громким и весёлым смехом мимо пронёсся молодецкий дух вседозволенности и свободы. Особенно запомнились мальчишке два молодца. Держались они гордо впереди остальных кромешников, да схожи были лишь одеждами опричными. Волевая выдержка, зычный голос, княжеская стать и решительный взгляд выдавали в том, что повыше, «главаря» отряда. Кромешники словно внимали юноше, не пропуская мимо ни одного слова. Да не было в опричнике холодности, держался он гордо, но в то же время обходился с товарищами просто, как с равными. А вот второй… Длинные волосы, супротив обычаю, узкие плечи, плавность речи и изящность черт прекрасного лица. Не похож был на товарищей ничем. Как и он… Но было в кромешнике то, чего ему самому недоставало. Хитрость лисьего взгляда, надменность и величие. А может, это сын государев? Да вот только не похож кромешник на Ивана-царевича. Не так о нём рассказывают. Юноша замер в восхищении. Ему бы таким стать… Ему бы эту дерзость, уверенность да гордыню. Если б на него так смотрели, если б он так… На резвом коне, впереди кромешного отряда. И сердце чаще забилось. Вот, где ему место: среди них, в опричнине. Здесь он отцовский позор, плешь на челе деревни. А там… Ведь смог же этот юноша? А чем он хуже? Вороной конь, булатная сабля, боярский чин, красавица жена. Одежды дорогие, место подле государя, вотчины по всей Руси. Уважение, почёт, богатство, слава… Вскружили мечты дерзкие голову юноши. Нутром, сердцем, душою знал: надо бежать. Под покровом ночи уведёт коня, вскочит в седло и помчится в Александровскую слободу. Упадёт пред государем на колени, в верности поклянётся, о милости великой попросит… Юн был да наивен, глуп да сердцем чист. Не ведал мальчишка, что гибнет Русь, не знал, что волчья доля кромешника. Не думал, что подлости да лжи ещё сполна натерпится, не верил, что обманется. Да будь проклята та ночь, когда он из родной деревни на соседском коне умчал. Да будь проклята та дорога, что в слободу привела. Да будут прокляты те опричники, что душу на грех тем октябрьским днём совратили, помыслы очернили; да будь проклят дерзновенный Басманов…***
Очаровала слобода сердце мальчишечье скромным величием стен крепостных, чистым перезвоном колоколов Покровской церкви, буйной живостью осенних красок. Но не ради того он приехал, не ради того жисть прежнюю оставил, не ради слободы семьи лишился, от рода отказался. Опричнина. Кромешнина. Уж как он Господа молил: лоб расшиб, о милости царёвой прося. Нет для него счастия большего, нет большей чести. Ничего не надо более парнишке. Услышал Всевышний. Расписали. Запела душа; ног не чувствуя, бежал первое поручение исполнять. Хороши одежды опричные: ладно да складно сидят. Ещё б сабельку вострую да коня борзого… — Куда несёшься, оглашенный?! — юноша подпрыгнул на месте. Пред ним стоял тот самый «главарь» опричного отряда. Замечтался паренёк, чуть кромешника с ног не сшиб. — И где такие глуподырые сыскиваются? Наприезжают с деревень да сёл за славою, за почётом да богатством. Опричнину лишь видом своим оскверняют, да, рында? Чего молчишь, шавка, аль тебе язык отрезали? А ну, извинись пред князем. Не так он ожидал с ним встретиться. Не так. Темноволосый юноша отчётливо запомнился только расписанному рынде. Встал как вкопанный. Языка повернуть не мог. Не обидели его слова ядовитые, но опустил голову под взглядом насмешливым. Второй кромешник громко и дружелюбно расхохотался: — Ну что ж ты ребёнка обижаешь, Федя? Токмо расписали? — миролюбиво взглянул он на рынду. — Ну ничего, скоро освоишься. Меня Афанасием Ивановичем звать. А этот важный птиц — сам Фёдор Алексеевич Басманов. Вишь, как перья нахохлил! Самая вредная синица слободская. Ну да ладно, идём. Роспись ведь обмыть надобно! А на эту кислую рожу ты ещё насмотришься, помяни моё слово!***
Три года как в тумане колдовском прошло. Зачарованный яркостью да буйностью слободской жизни, преданный царёвой службе, одурманенный смелыми мечтами юноша словно был погружён в дремотную негу. И всё у него хорошо складывалось: царь благоволил, опричники за равного держали, бытие смысл обрело. Гром грянул нежданно. На три долгих года пропал он для своей семьи, да совесть заела, тоска по местам родным верх взяла. Упал на колени пред государем, выпросил дозволения домашних проведать. Вот приедет в деревню на своём вороном коне в одеждах опричных, войдёт в избу, снимет шапку да скажет: «А теперь ты мной гордишься, отец? Не на болотах я сгинул. Расписал меня сам государь на службу опричную! Уж как три года рында я при царе». Возгордится отец, обнимет сына своего; обзавидуются братья. Будет он первым парнем на деревне. Но не суждено было мечтам сбыться… Уж год как не было деревеньки. Уж год как сожжен дом родной дотла. Мертвы братья, нет отца. Лишь знахарка в кривой избушке на болоте свой век доживала. — Как же так, матушка Прасковья? — в глазах мальчишки слёзы стояли, пеленой взор застилая; голос дрожал. И не было того молодца удалого, коим он в слободе стал. Был лишь тот тринадцатилетний мальчишка, брошенный судьбою и покинутый всеми. — Ох, милок, где же ты пропадавши? По что же ты нас покинувши? Уж как два года нету деревеньки. Всё пожгли, всех порубали, ироды. Никто не уцелемши. Одна я горемычная жива осталося, — причитала женщина. — Прасковьюшка, кто ж зло-то такое учинил? Кто ж грех такой сотворил? — Ой ли, внучок, да разве ж ты не знаешь, кто нонче деревни грабит да девок насильничает? Разве ж не ведаешь об иудах, что земли наши разоряют? Налетели воронами, ничего не оставили люди в чёрных облачениях. Да разве ж их людьми-то назовёшь? Говаривают, псы то царёвы, кромешники окаянные. — Матушка Прасковья, да разве ж они звери какие? Разве ж могут так лютовствовать? — Да своими глазами я этих иродов видела. Нет Руси-матушке от них спасения. Очнулся от дрёмы сладкой; пробудилось сердце, в груди больно кольнув. И сам себя возненавидел. Сжал кулаки, стену ударил, до крови костяшки содрав. Ойкнула знахарка. Нет, не отмолить ему грехов своих, не искупить вины пред Господом. Противны стали одежды опричные, ненавистен чин треклятый. Иуды окаянные. Душу на грехи совратили, помыслы корыстью очернили. Не Господу они служат, не Родине-матушке, а Ироду, что гордо на троне восседает. Отступился он от веры истинной, увлекли за собой грешники кромешные. Не искупить вины, не искупить… Вскочил на коня вороного, помчался прочь. Ветер свистел, листья в воздухе кружа. Подгонял юноша жеребца, по бокам бил. Быстрее, быстрее, быстрее. Споткнулся конь верный, упал кромешник на земь. Темнота.***
— Что ж ты с пути-то праведного свернул? Неужто от меня отвернулся? На что же ты веру православную променял? На звон злата, почёт да славу? Много грехов ты на душу взял. Осквернил ты имя рода своего. Но вижу, что раскаялся ты в деяниях своих. Вижу я чистоту помыслов твоих. Да можешь грехи ты свои искупить. Расползлась опричнина пятном кровавым на челе Руси. Не татары, не литовцы беда народа. Погибель земле русской кромешнина несёт. Так искорени же её! Избавь люд честный от страданий! И быть тогда тебе подле меня после того, как мир людской покинешь.***
Очнулся на дороге в грязной луже. Голова раскалывалась от боли, душу выворачивало наизнанку. Но не было там грусти, не было более сожаления. Была лишь безумная ярость и неуёмная ненависть. Нет больше того юнца, нет кромешника. Он Господа правая рука. Ему сам Бог повелел опричнину извести. А уж он-то не подведёт. Уж он-то больше не оступится. В его руках кара небесная, в его устах правда…***
Не польстился более на красоту Александровки, не взглянул на Покровскую церковь, даже глаз на друзей не поднял. Для них он всё тот же зелёный юнец, глупый, простой мальчишка, с широко распахнутыми от восхищения очами смотрящий на службу опричную. Да вот душа его совсем не та отныне. Дела ему предстоит вершить богоугодные. И пусть хоть кто-то на пути его праведном встанет…***
Тем же днём повстречался с недавно расписанным кромешником. Юный сын Малюты Скуратова поначалу ни чем не выделялся из круга опричников. Ни лицом, ни ростом, ни голосом, ни удалью, ни умом не вышел. Даже имени-то не все знали. Так по отцу и величали. И копошился бы себе мышью, на побегушках у именитых опричников вертясь, да вот токмо уж за трапезой затеял Максим спор с Вяземским о том, как дела кромешные вершатся. Недоволен был опричник и свирепствами лютыми, и раздором, что люди государевы сеяли. Взывал к разуму да к Богу просил воротиться. Малюта уж за сына вступаться начал, безумцем окрестил, чтоб не сгинуло дитя во гневе государевом, да лишь посмеялся Иван Васильевич. Дружным хохотом разошлись кромешники. Ни стыда, ни совести, ни чести… Быстро с младшим Скуратовым он сблизился. По нраву был ему опричник: честен, сердцем добр да помыслами чист. Грехов на душу не брал, кровью руки не марал. Лишь Родины судьба его волновала да служба Господу верная. Токмо в одном был плох Максим: не умел кромешник языка за зубами держать. Рассорился со всеми уж в первую седмицу. Недолюбливали младшего Скуратова. Прирезать грозились. Но мало было опричнику: всё на рожон лез. И ведь сколько говорил ему, сколько упрашивал быть тише да хитрее — всё одно молодец себя в могилу свёл…***
Был то солнечный, душный день жаркого лета. И всё шло ладно да складно у рынды. Дел немного, заняться нечем. Уединился в тени берёз белоствольных, разлёгшись на траве и прикрыв глаза. Пение птиц, постукивание дятла да жужжание шмеля навевали сладостную дрёму. Сон отогнал внезапный шум. Юноша нехотя разлепил веки и поднял голову, высматривая причину оживления сонной кромешнины. Ежели к извечным побоищам рында привык, то вот к бабам со сковородкой, яростно лупасящим опричников — нет. Опять Максим Скуратов за дерзость по шапке получал. Нет, дело вполне обычное. Избивай кромешника кто из своих — рында бы и ухом не повёл. Да вот токмо закрывался Малютин сын от ударов девицы. Никогда прежде её не видел. И откуда токмо взялась такая? Буйная, своенравная. Аж отвращение взяло. Разве порядочные девицы простоволосыми ходят? Разве смеют в кругу опричников ошиваться? Разве смеют руку для удара подымать? Да и та, что рядом с ней — ничем не лучше. Вертихвостка. По одному взгляду её наглому, по одной улыбке дерзкой, по тому, как нескромно она держалась, понял, что ничего святого в девке нет. А как же она сквернословила — сам Грязной б позавидовал… Послышался окрик, во двор выбежали кравчий с оружничим. Ну хоть кто-то этих соромниц пристыдит, хоть кто-то это буйство остановит, хоть кто-то… Напрасны были надежды рынды. Опричники на защиту девиц кинулись, толпу благим матом обложили. Пуще прежнего друзей былых невзлюбил. А ведь когда-то они для него всем были. И в деле ратном, и в службе кромешной, и в отдыхе разгульном всегда на них равнялся. Умны, дерзки, смелы, красивы… Да вот сейчас-то он всё про них понял. Ни чем от прочих опричников не отличны. Те же тёмные дела вершат, ту же нечисть по земле разносят. Где же те два славных молодца? Где же тот прекрасный дерзновенный юноша да доблестный княжич? А и не было их никогда. Хитрый змий, злостный лжец, окаянный колдун да такой же душою прогнивший оружничий, правду на опричнину променявший. Искусили, голову вскружили, с пути свернуть заставили. Видно, за тем их государь и возвысил, чтоб в души других юнцов думы смелые впускать, мысли алчные селить руками этих грешников… Лишь позже узнал, что за соромницы то во дворе буйствовали такие, откуда взялись. Приехали из земель аглицких. И разом всё на свои места встало. Нет в тех краях Бога, нет веры. Лишь ложь да обман. Чего ж ещё от иноземок ждать? Но с каждым днём всё буйнее становились, всё наглее. Громче хохот их звучал, смелее речи были. Ни скромности, ни робости. Да и на девиц чужеземных уж больно не походили. Он их и в глаза-то не видывал, но по рассказам знал об их замашках королевских. А что в этих девках? Ни гордости, ни достоинства высокородного. Нечисто здесь дело. Сам дьявол, видать, их послал. Иван Васильевич совсем из разума выжил: в опричнину девок расписал. А оружничий с кравчим так и околачивались подле. Оно и понятно: немного девиц в слободе, а кромешники до сеновала всегда большими охотниками были. Да и опричницы колдовством не гнушались. Крепко приворожили к себе молодцев да с пути верного их совсем увели. Лишь в угоду чаяниям своим те четверо всё делали. Что желали, то разом получали с лихвой. И совсем не праведными путями. Государь на их выходки глаза закрывал, никто и слова молвить супротив не смел. Лишь Максим не робел пред чертями этими: всё правду-матку рубил. Да за то вскоре и поплатился…***
Как приехал в слободу княже Серебряный, так вспорхнула надежда в сердце голубкой сизокрылой. Послал им Господь ангела-хранителя. Воспротивился воевода порядкам новым. Не преклонял колена пред убийцами, не запятнал чести: остался земским князем. Вот он, защитник земли русской, вот он, витязь славный, богатырь могучий. Тьму поганую изрубит, гниль изведёт, разум государю вернёт да всех***
Начнёт он с главной гнили да погани кромешной. Четыре имени, четыре опричника, четыре грешника. Рында стоял пред берёзой и ловко метал в её белый ствол ножи. Федя, Афоня, Света, Алёна. Федя, Афоня, Света, Алёна… Каждое имя сопровождалось глухим ударом стали о дерево и злорадной усмешкой парня. Будто он не в берёзу ножи метал, а лично с той четвёркой бесовской расправлялся. Два парня, две девки. Два парня, две… девки! И как сразу на ум не пришло? Уж он-то знает, как двух баб можно извести. Тут наука несложная. Много он с девицами в деревне родной водился. Знает он все их капризы. Все бабы сходны: будь то девчонка соседская, девка теремная, купчиха, дочка княжеская али, тьфу ты, опричница. Вот и начал кромешник Дела свои вершить. Измором решил гордость да упрямство девичье взять. Пред страхом любая бессильна. Уж он-то знает, как заставить их хвосты поджать. Да перед тем надо ж поближе к ним подобраться. А как их лучше узнать, коли не в покои пробраться? Письма, бумаги. Что-то же должно быть… Но сложнее рынде стало: одна из девиц не давеча в покои Басманова перебралась. Ни гордости, ни благоразумия! Ничего шельмы не стыдятся! Уж Басманова-то он знает, но где ж это видано, чтоб девка с парнем до свадьбы покои делила? От лукавого она, от лукавого… Перво-наперво в Алёнины покои пробрался. Всё перерыл, всё обыскал. Не было у девки ни писем, ни бумаг. А ведь явно неспроста они прямо у самой слободы оказалися. Даром, что из земель заморских. Подослал их кто, как пить дать. А раз подослал, так и письма быть должны. Видать, осторожничает девка. Всё дотла сжигает. Ну ничего. Другая-то уж точно хоть одно письмецо да хранит. Но и здесь рында ничего не сыскал. Ой, непростые девки, ой, непростые… И в слободе про них никто да ничего не знает окромя тех сказок, что сами они наплели. Так, ничего не узнавши, решил рында замыслы свои претворять. Пусть знают, что следят за ними, пусть знают, что ни на шаг от них отступают. Задумал юноша письмо Светлане в опочивальню подложить. А отчего ж не к Алёне? Да оттого, что девки о письме мигом кравчему с оружничим растрепят. А Вяземский по уму поступит: не станет княжич слободу переворачивать да дознаваться, кто ж супостат такой. Авось и других подговорит: рындам треклятым заплатит, чтоб вынюхивали да выискивали. И под силу ему всю ту троицу сдержать. А вот Басманов… Всё одно ж раньше Вяземского да бабы его бешеной узнает. Закипит кровь кравчего, гнев голову заполонит. Навлечёт на себя содомит гнев царский: не сдержать ему в узде свой нрав, не образумиться. А коли любит девку так сильно, то и на всё ради неё готов будет. Да сведёт его Светла в могилу. И сам своему замыслу был рад. Всю четвёрку разом объегорит! Девицы испугаются да хвосты прижмут, Басманов сам свой конец сыщет в порыве гнева праведного, а Вяземский ведь на помощь ему кинется. Да содомит его за собой и утянет. Всё ладно, всё складно. Да вот токмо… Не умел рында писать: не обучен был грамоте. Да сам Бог помог ему сыскать человека нужного, кто вопросов лишних задавать не станет да сделает всё по уму. И всё как надо рында исполнил: в опочивальню пробрался, письмо подложил, ушёл никем не замеченный. Но рухнули все замыслы: спокойна да по-прежнему весела четвёрка, будто и не было ничего. Стал он дальше думу крепкую думать, как кромешников извести…***
Да тут и до купалий уж совсем немного осталось. Там-то он им и устроит… Появился у Алёны конь. Красивый, буйный, как его наездница. По нраву ей эта животинка? Значит, по нраву будет и тот подарок, что он им оставит… Вот тут-то кромешники и встрепенулися! Испужались, собаки окаянные! Будут знать теперь! Да ведь это лишь начало. Ох, что ж он им дальше покажет, что же дальше покажет… Но вновь ему палки в колёса вставили. Знал рында, что думают лиходеи на князя Серебряного. А ему и хорошо. Пусть считают, что воеводских рук это дело. Славно им головы заморочил! Но уехал князь из слободы. И опасно стало Дела вершить. А ежели заметят его, ежели найдут? И стал рында возвращения князя ждать. Да токмо раньше случай подвернулся. Нагрянули в слободу послы аглицкие. Вот тут-то девкам и не сдобровать. Уж он-то всё сделает, чтоб их не токмо из приказа, а из мира сего царь вышвырнул. Не даст он им переговоры свершить, ой, не даст… И всё как по маслу шло: послы хитры оказались — нужны им были бумаги какие-то, что в царском кабинете хранились. Так рында и подсобил, ключи умыкнув. Искали в слободе своего человека. Ему им стать предлагали. Так он и подсказал им Светлану. И всё ведь, шельмы послы, по-русски понимали. Не справиться было девицам. Да ведь и тут не на его стороне удача оказалась! То ли глупость аглицкая впросак завела, то ли черти опричникам помогали. Ещё и героями все четверо стали! Тьфу ты, через левое колено… Понял рында, что не так Дело надо вершить. Долго думал, долго искал, да вспомнилось ему ребячество счастливое, бабка-травница вновь на ум пришла. Сказывала она как-то, что есть на свете яд один, что из косточек вишни добывается… Дело то нехитрое: достал он «снадобье». Так ведь и травить по уму надо. И начал рында с Алёны, коли Светла ему всё не даётся. А там и на Москву кромешники отправились. Вот там-то он яд в кушанья девицы и подлил. И помогло «снадобье» — быстро девчонке худо стало, да ведь всё одно эта шельма жива осталась. День за днём рында яд ей подливал. И каждый раз всё больше. Да так бы и травил незаметно… Но распоясались кромешники на Москве. Десятки бояр полегли от рук содомита Басманова. Ну всё уж, хватит! Настрадалась Русь, натерпелась. Вот как вернутся с Москвы, так он им и устроит…***
— Видишь, как хорошо я всё придумал, а, Алексей Данилыч? И нашёл же людей верных, что оружничего извести были согласны. Хорошие люди, дело своё знают! А девку-то его я таки отравил. Не выжить ей было. Да чёрт с ними, с оружничим да с бабою его. Их убить не так уж сложно было, да и тебя ж совсем не то волнует, верно? А погляди, как лихо я с сынком твоим да его девицей расправился. Наивная. Думала, что сможет отбиться от людей моих! И ей я яд в воду подлил, а как же ещё? А Федька-то, Федька! Мигом за своей бабой кинулся, а? Перья распушил, хвост поднял, орлом помчался! Думал, что спасёт, что успеет! Куда уж там! Мои ж люди в кустах сидели, а как подъехал он, так и выскочили оттуда, небось на кусочки порубали! А если б и спас девицу, то на его руках бы и сдохла! А твой сыночек же бабья душонка — в Серой бы от потери такой страшной и утопился! Слышишь, воевода? Это всё моих рук дело, всё! Я ж вас и умнее и хитрее во сто крат оказался! Они ведь и не знали, и подумать не могли. А я ж всё время подле был, средь них! Глупцы, глупцы, глупцы! Да и кто ж вы такие? Ворьё, висельники. А меня сам Господь послал. Как струпья вас срезать одного за другим. И пущай казните вы меня, так Дело моё уж начато. Вот и Бунт не за горами. Великий Бунт, Русский Бунт. Моя правда — она ж Святая! — Да будет известно тебе, безумец, что ничтожен и сам ты, и помыслы твои дикие. Живы все четверо остались. И кто ж тебя надоумил, что дело твоё правое? Жил ты как собака, вот и умрёшь ты как собака. — Алексей Данилович, там уж кол справили. На казнь сказали вести этого полудурка, — в темницу вбежали запыхавшиеся опричники. — Вот и ведите этого Ирода. И подняли с каменного пола праведника, руки за спину заломили. Повели его последнюю дорогую, на смерть верную. Собралась во дворе вся кромешнина: и рынды, и окольничьи, и бояре. Все здесь были. И четверо недобитых опричников подле царя стояли. Исказилось лицо рынды от гнева, чуть не вырвался из хватки крепкой. Лютым волком на кромешников смотрел. Не должны были окаянные выжить. Лукавый их уберёг, видно. И свершился суд людской, да ведь не равен он суду Божьему. Пусть его на кол грешники садят. Пред Господом он свой долг как смог выполнил. Его имя чисто, его совесть бела. Его Дело верное, его Слово меткое. Нет на Руси никого, кто смог бы с ним сравниться. О нём сложат песни, его будут помнить через века. И станет он Святым однажды, и будут его имя восхвалять по всему миру. И не было ему места на свете этом. Его Господь подле себя ждёт. Да восхвалят в сказаниях его имя славное, да будет плакать о погибели его Русь-страдалица! И шелест ветра в листьях берёз, и зов кукушки, и крик петуха лишь одно имя вторили. Иван Разбитной.