***
Тусклый свет почти догоревших свечей мягко обволакивал комнату, плясал огоньками в зеркале, туманом расстилался по каменному полу. В покоях тепло и пахнет лесными травами, ставни наглухо закрыты: ноябрь не балует погожими деньками. Юноша вальяжно развалился на кровати, неторопливо читая захваченную после ужина из библиотеки книгу. Погружённый в какие-то свои размышления, опричник не услышал глухого стука двери. Но вздрогнул и оторвался от чтения после громкого чиха. — Замёрзла, соловушка моя? — Немного. — Кушать хочешь? — Да. — Я мигом. Через полчаса юноша вернулся в покои с подносом в руках, заботливо протянул его Свете и сел рядом с девушкой на постель. — Оладьи? — Персонально для тебя, ласточка. — Ты… Сам что-ли? — Ага. — Прекрасный ужин. Спасибо тебе, Феденька. Нет такого, чего ты не умеешь. Кравчий хотел было расспросить свою девоньку о том, как прошёл её день, что нового произошло в приказе. И даже не за тем, чтоб знать. Чтоб слышать родной голос, заглядывать в её прекрасные синие глаза, держать в своих ладонях её нежные руки, но… Не стал. Устала его девонька, намаялась за цельный-то день. Пусть отдохнёт, поужинает спокойно, поспит. Пусть ни о чём не тревожится. Кромешница съела дымящиеся оладьи и уже начала было клевать носом над подносом, но тут же была подхвачена на руки кравчим. — Федя… — Ничего не говори. Ты так устала, совсем вымоталась сегодня. Ни о чём не тревожься, девочка. Я о тебе позабочусь. Басманов помог девушке переодеться, а после уложил любовь всей своей ебанутой жизни на кровать, укутал в тёплое одеяло и заключил в крепкие объятия. Рядом с Феденькой было покойно и уютно. Тревожные мысли мигом улетучились из светлой головы, разбившись об заботливую нежность кравчего. Сны были сладкими и безмятежными. Девушку совсем разморило, а потому не успела её голова коснуться подушки, как кромешница провалилась в долгую дрёму. Робкий стук прервал тишину, заполонившую опочивальню. Федя внимательно прислушался. Нет, не ошибся. Ну какой собаке приспичило скребстись в дверь посреди ночи?! Опричник осторожно, стараясь не потревожить девушку, выбрался из кровати, не забыв поправить одеяло на плече кромешницы. На пороге мялся Алферьев. — Ну, чего тебе? — скрестил Басманов на груди руки. — А Светлана уже спит? — Ну а что ей ещё делать в такой поздний час?! — шёпотом ворчал кравчий. — Федька, ты не серчай зазря. Я ж не от скуки к вам припёрся. Разбуди её. Тут письмо пришло какое-то фряжское. Перевести надобно. — У вас что, других людей нет?! — Да не кричи ты! Сам своим ором её же разбудишь. Государь сказал, чтоб Света — значит, Света. Знаешь же, что нельзя ослушаться. — Давай сюда письмо и проваливай. Живо! — рыкнул Федя. Алферьев умотался, протянув свиток. Будить Свету Басманов не собирался. В переводах он сам не смыслил. А Иван Васильевич до рассвета ждать не собирался. Приспичило же ему ночью письма разбирать… И чего токмо государю не спится? Закрыв дверь, опричник отправился на поиски Штадена. Пущай немчин помается. А то на кой ляд приказ нужон, коли токмо Света службу исправно выполняет? Воротился Федя в покои ближе к утру. Уставший, сонный, с фингалом под глазом, но зато с переводом. Иван Васильевич был доволен.***
— Слышала я, что нонче в слободе гостья. Мне не о чем беспокоиться? Опричница сидела у небольшого зеркала, расчёсывая тёмные пряди. Её голос был необыкновенно мягким и спокойным. Плавность движений выглядела чуждо: эта шиловжопная женщина обычно всё делала резко и с напором. Оружничий лежал на кровати, глядя на девушку из-под прикрытых век. На расслабленном лице появилась лёгкая усмешка: — С твоим-то нравом ей беспокоиться в самый раз. — Уходишь от вопроса, княже? — Не желаю отвечать, коли и так всё знаешь. — Я хочу услышать от тебя. — А я хочу, чтобы ты хотя бы эту седьмицу была милой и доброй девушкой. — Не… — Для меня. — Ты думаешь, что так легко разведёшь меня на идиотское обещание таким глупым приёмом? На девичьи плечи легли сильные мужские руки. Опричница вздрогнула от неожиданности. — Если с её головы хоть волос упадёт, я — первый, перед кем ты будешь ответ держать. — А что ж ты так её выгораживаешь? — Знаю, что ты можешь учинить. Просто не обижай девчонку. Я клянусь тебе, что ничего и быть не может. Люблю-то я тебя как ни как. Ведь любовь зла — полюбишь и коз… — Во-первых, я счас тебе тресну, а во-вторых, куда руки поползли, зараза охуевшая?! Афоня, руки не уберёшь — нахуй пойдёшь. На чей — сам выбирай. Один уже занят. Опричник выдернул девушку из-за стола, закинул себе на плечо, а после бросил на кровать, кинув в кромешницу одеяло: — Спи давай, неугомонная. Алёна швырнула в Вяземского подушку и залилась громким смехом. Афанасий ржать не стал, а отправил несчастный предмет в окно. Раздался раскатистый хохот, ведь опричник не собирался лезть за выброшенной подушкой, а свою предусмотрительно прижимал к груди. Алёна ворча подняла зад и направилась во двор, ругаясь русскими и древнерусскими матами по дороге, желая Афанасию Ивановичу околеть одному к хуям собачьим. Ночевала гордая кромешница под забором на налёжанном Афоней месте в полном одиночестве под проливным дождём. Ага. Разбежались! Эту сказку она оружничему приберегла. А на самом-то деле спала девушка в комнате Вяземского, которая до сих пор считалась местом прописки опричника. Вот ещё… Будет она жопу из-за этой сволоты морозить.***
Проснулась Алёна рано. Спать было как-то… жарко. Окно вроде открывала, в десять одеял не куталась. Чё случилось-то? Июль в ноябре ёбнул? Девушка попробовала сползти с кровати, но ничего не вышло. Сонный паралич что-ли? Но в этот же момент сонный паралич усилил хватку. До сплюхи наконец дошло, что никакой это нахер не паралич. Вяземский нагло припёрся в свою комнату и улёгся спать рядом. Ещё и обнимает, сволочь такая! Глаза немного привыкли к темноте, и девушка огляделась. Что-то странное. Ведь комната-то её! Девушка непонимающе мигала. Паралич сквозь сон пробурчал: «Ты если замёрзла, то можешь одеяло у меня забрать…» Алёна бы могла устроить небольшое препирательство, мол, какого хуя ты нарушил моё личное пространство и почему меня перетащил сюда, и вообще-то жарко, и давай в жопу иди со своими объятиями и одеялами, и отодвинься подальше, и… И месяца три назад она бы так и поступила. Да вот токмо теперь все подобные мысли были откинуты далеко-далеко. Девушка повернулась и провела рукой по щеке юноши, прошептав тихое «спасибо». Афанасий обратно провалился в сон, а Алёна всё лежала и смотрела на оружничего, мысленно коря себя за излишнюю вредность и благодаря оружничего за то, что он такой. «Надо будет утром ему блинов напечь. С творогом, как он любит…» — пронеслась перед сном последняя мысль в голове девушки.***
Резкий порыв холодного ветра с грохотом распахнул окно, лихим зверем пронёсся по комнате, разбудив мирно спящую кромешницу. Девушка поежилась и до головы натянула второе одеяло. Устроившись поудобнее, опричница уже собиралась заснуть, как в коридоре раздался оглушительный звон. Весь сон сошёл на нет. Пробурчав что-то не особо цензурное, девушка вылезла таки из кровати. Федя уже***
Басманов нонче почти и глаза не сомкнул. Прикорнул лишь на три часа. Вставать рано пришлось: звал государь Федю к себе утром. Проснувшись в заранее установленное биологическим таймером время, опричник осторожно сполз с кровати. Как мог осторожно. Чуть Свету с кровати не уронил, а так всё было в штатном режиме. Ладно девочка не проснулась… Пущай сегодня спит, покуда ей это не надоест. Намарафетившись, заебавшись рисовать стрелки, накрутившись перед зеркалом, опричник отправился в сад на прогулку. Ветер кружил хоровод листьев. Красные, жёлтые, рыжие, багровые. Словно цвет желанных губ, отблеск золотых волос, янтарь в её кольце и оттенок их страсти… Юноша задумчиво собрал небольшой букет осенних листьев и отнёс в их комнату. Девушка всё ещё спала мирным сном. Погружённый в свои мысли, молодой мужчина не заметил куда-то прущего полусонного стольника и врезался в окаянного. Поднос со звоном упал на пол. Фряжское вино разлилось по камню. Басманов буркнул на стольника и снова направился во двор, ожидая там встретиться с государем. Только вот во дворе его ждал никак не государь, а Варя Васильна Сицкая. Девушка ласточкой подлетела к опричнику и заворковала голубой: — Добрый день, Федюшенька. Сколько ж мы лет-зим не виделись. Так я по тебе соскучилась, так истосковалось сердце моё. Как же ты здесь живёшь? Отчего весточки ни одной не слал? Я к тебе каждую седьмицу писала. — Здравствуй, Варя Васильна. Хорошо мне здесь, как и прежде. А ты-то в слободе что забыла? — Так к отцу государь писал, в Александров приехать веля. — Так то отца твоего царь-батюшка требовал. Ты здесь зачем? — Как — зачем? С тобой свидеться, сокол мой. Не сладка без тебя жисть совсем. — А ты рафинаду больше в кашу клади, глядишь, серотонина поприбавится. — Умные ты слова какие-то говоришь, Федюшенька. Не понимаю я ничего. Да и куда ж мне до тебя, месяц мой ясный, — девушка протянула к Басманову руки. — Варя, забудь то, что меж нами было. Оставь позади всё. Было и прошло. Не сокол я тебе и не месяц ясный. Уходи, — юноша развернуся. — Как же так, Федюшенька? Не люба я тебе более? — И имя моё забудь, окаянная. Не люба. Не лезь, — кравчий завидел государя и направился к нему, отмахнувшись от Варвары рукой. Девушка осталась стоять в сметении. Как же так? Как же так? Где же её Федюшенька? Отчего же не ласков более? Почему же разлюбил? Зелёные очи наполнились горькими слезами. Чистая, крепкая, беззаветная любовь разбилась, со звоном опрокинувшись на промёрзшую землю. Слёзы дождинками падали на осколки влюблённого сердца. Мысли роем диких ос жужжали в голове, не давая девушке опомниться. Не люба. Не люба. Не люба. Острым лезвием кравчий начертал те слова на её сердце. Осколки дребезжали, складываясь лишь в эти страшные строчки. Не люба, не люба, не люба. Перед очами лишь лицо Федюшенькино, но нет в нём и капли той неземной страсти и необузданой нежности. Лишь презрение, лишь ненависть, лишь отвращение. Не люба. Не люба. Не люба. Кто ж тогда тебе люб, Федюшенька? Кто тебя ночами отныне согревает? Кто же та сучка подзаборная? Кто? Не заменит она тебе меня, Федюшенька. Не позволю, не дам, отворочу. А ты, опричник гордый, сокол, над облаками парящий, всё одно ж мой будешь. Не устоять тебе, родной. Ещё на коленях ползать станешь.