Да, это я подралась с твоей новой тёлкой Кстати, ты ей передай, дерётся как девчонка Летят женские волосы, летят в разные стороны А что ты мне сделаешь? Я теперь в другом городе…
А. Швец — «Соперница»
— Ну что ж, братцы, хороши вы в Делах государственных. Не зря про вас молва ходит. — А какая ж такая молва ходит, Михайло Темрюкович? — невинно хлопнула ресницами девица. — А такая, Светлана Константиновна. Говорят, неистовы вы да свирепы, аки вепри дикие, жалости не ведаете да пощады не знаете. Из самой, мол, преисподней вас выгнали, — добродушно усмехнулся мужчина. — Как нас выпроваживали-то! А как мы не хотели… Упирались, отпинывались, а нас всё одно выперли. Поведение, мол, плохое. Черти жалуются, — заправила блондинка прядку длинных вьющихся волос за ухо. — Как же, как же! За её глаза бесовские нас и выгнали. Она жеж дьявола с ума свела. Влюбился по самую голову. Еле отбил у него красу такую! — кравчий нежно притянул к себе девушку и ласково поцеловал в висок. — Отбил-то отбил. Так не в том наука, Федя. Голубку ж ещё и удержать надо! Немало девиц красных на Руси, да мало таких, как твоя. Береги, Федя, — поучал Черкасский. — Никому её не отдам, — крепче обнял опричницу Басманов. Девушка смущённо хихикнула. Кромешники вальяжно, развязно и лениво отдыхали от праведного Дела, которое Иоанн им поручил с царского плеча. Предвкушали опричники это Дело аж с самого лета. Грезили, мечтали, надеялись. Так в летописях об этом напишут. Ведь то ж дело ясное, что каждый нелюдь опричный лишь вкуса крови жаждет! А то уже факт доказанный, что чем кровь пролитая доблестней, чем Родине служила истовей, чем молилося громче, чем грудью Россию защищала дольше, тем яростней вороны царские, тем больше свирепств, громче свист сабли, ближе топот копыт конских. Потеряла нонче Родина верного человека, гордого, истинно русского. Оплакивала страна необъятная славного воеводу царского — Микиту Серебрянного. Ведь государь токмо невинных казнит, то все люди знают. — А где дружки ваши? — А, те. Рубль ставлю, что Алёна сейчас с кем-то любезничает, а Афоня просит её быть поласковее, — улыбнулся Федя. — Уебан, подлец, сука, мерзавец, долбаёб ебливый, кобель похотливый, выблядок, дрянь… — поток ругательств перемежался со звуками ударов. — Вот! Уже бранишься мягче. Через слово, конечно, но, глядишь, года через два можно будет замуж брать как порядочную девицу. — А у тебя ещё на два года терпелки хватит? — оторвалась от избиений девушка. — Вредная ты девка. Вредная да коварная. — Ебля токмо после свадьбы. — Ты ещё и жениться на ней хочешь? Из ума что-ли выжил? — прокряхтел товарищ избиваемый. — А ты не хрюкай, смерд. Алён, в челюсть ему вдарь. Болтает много. — Верные мысли, товарищ оружничий! — одобрительно хмыкнула опричница. Послышался хруст челюсти. За что ж субъект пиздили? А за дело. Оказалось, что не каждую девицу можно довести до траха. Нет, довести-то можно каждую. Важно исполнение! Вы не подумайте, «Красавица, прилечь на сеновал не желаешь?» кромешницу возбудило. Токмо дать пиздюлей. Вот мужик их сейчас и получал, пока оружничий, развалившись на траве, делал закос под Губерниева. — Да, в том, что они кромешники дюжие я уже убедился. А вот что, ребята. Коли Дело нынче славно справили, так и заслуженно отметить надобно. Поехали, братцы-опричники, в лес. — На охоту? — вяло приподняла бровь Света. — Дичь какую-нибудь забьём, на костре зажарим, винами фряжскими запьём, беседу неспешно поведём, — голос мужчины был басистым, но бархатным. Он успокаивал и дарил ощущение домашнего уюта. Казалось, будто пред тобой сидит не славный воевода, а твой добрый дядюшка, отпускающий всем понятные весёлые шутки и беспрестанно рассказывающий о годах своей юности, в которые он и на Эверест пять раз марафоном забежал, и в ментовку за спизженную картошку попал, и подрался со всеми мальчуганами района, сломав сотни носов. — Такие дела — это всегда хорошо. Я — за, — одобрительно кивнул кравчий. — Комаров кормить? — скривилась девушка. Светлана как всегда не была в восторге от перспективы оказаться в холодном осеннем лесу, жизнь в котором подчиняется каким-то другим правилам, не постигнутым ни физикой, ни химией, ни пресловутой биологией. — Будто ты их в слободе не кормишь. — Ну да, — вздохнула блондинка. — Да будет тебе привередничать. Небо нонче ясное, лес сейчас лепый. Да и в лесу ни царёва сына, ни Грязного, ни… Сицкой. — Народ, я еду! — вскочила с места девушка, отбросив на антресоль чертогов памяти неприятный опыт отдыха с подругой. — Дружков с собой захватите, — хохотнул Черкасский. — А без них и не получится! Кто ж мясо жарить будет, ежели не они? — Пойдём мы тогда, Михаил Темрюкович, на поиски. В слободу-то хоть как надобно вместе вернуться. — Как думаешь, Федя, сколько челюстей они уже наломали? — Одну уж точно. — А что такая ставка небольшая? — Так там же Афонька. Знаешь же схему: она бьёт, а он оттаскивает. — И то верно! Да, не Вяземский бы, у нас в слободе дополнительный травмпункт пришлось бы открывать… — Да там лекарь и так разрывается на части! — Слушай, Федя, а может тоже к бизнесу примкнём? Нахер тебе это кравчество, а мне посольский — в медицину надо вкладываться. Вот где деньги водятся! — Ага. Органами барыжить станем, заживём по-царски… — Чего?! — Мне Алёна рассказала. — Не девка, а пиздец. — Шайтан в юбке.***
Раскалённые угольки в костерке трещат аки сороки у твоего подъезда; листья огненные кружатся в тихом вальсе и падают на землю продрогшую словно самооценка у брошенной влюбчивым бойфрендом школьницы; небо от неведомой печали хмурится да тучами прикрывается аки фингалами боксёрскими; ветер профессионально суету наводит временами точно та самая шебутная тётушка, которая приезжает раз в пятилетку. Одним словом — лепота. Или ебота. Тут уж каждому своё. Жарится шашлык, румянится мясо. Двое опричников разговор ведут неспешный. Интересны Фёдору походы Михаила Черкасского, брата царицы российской. Горят глаза кромешника, жаждет кравчий всё знать про бои с татарами крымскими, в коих боярин отвагу свою сполна проявил. Сказывал Черкасский и о годах детства да первой юности своей, что в Большой Кабарде провёл. Внимал Фёдор советам воеводы прославленного. Подле юноши сердца его воровка сидела. Приворковалась девица, голову свою на плечо кравчему положила. Подпоил шельма опричницу ещё до шашлычных поеданий. Так с вином и жизнь прелестнее, и книга интереснее. Не вникала Светлана в разговоры кромешные. Да и что же интересного в толках о подвигах ратных, коли полнится Либерия Ивана Василича множеством книг? Погружённая в чтение опричница лишь иногда отпивала из кубка да, ежели вино в оном заканчивалось, легонько дёргала Федю за рукав шубки. Кравчий же — так пущай и подливает! Изменился Басманов, словно три года с казни рынды миновало, а не одна седьмица. Не узнавали в опричнике прежнего Федоры. Где же жеманство бабское, где же лисья изворотливость да хитрость, где же взгляд игривый? Где осталась цаца, летником шуршащая? Где потерялась искусительница царская? Где заблудилась греховная балия? Не узнать опричника. Складка меж бровей залегла, взгляд дымкою задумчивой стал подёрнут. Исчезла хохлома, утерялась праздная и беззаботная весёлость. Изменилась душа опричника, разлетелась осколками старая маска. Видел то и царе. Не звал он отныне кравчего в свои покои ночью тёмною, не предавался с опричником греху содомскому. Глядел Иван Васильевич на Федю отныне не с искрой интереса в глазах да ухмылкой богохульной на лице, а с уважением. Изменились приёмы царские. Прежде государь и слышать не желал слова поперёк указа своего, а теперь всё чаще просил Иван Васильевич у Фёдора совета да внимательно к словам Басманова прислушивался, точно с равным себе говорил. Да если б было то ещё с год назад, то возгордился бы опричник, высоко в небо соколом себялюбивым взлетел. Но не тот он теперь. Потеряла навсегда слобода кромешника былого, не увидит и во снах. Да родилась на Руси та душа человеческая, что нонче токмо в баснях да преданиях рисуется, что редко в городе каком встретится. Родилась душа честная, несломимая, не почестей да богатств жаждущая, а славы страны родной. Не была та душа злопамятной, не впускала в голову мыслей тёмных, не порождала замыслов греховных. Скромной задумчивостью да светлым, покойным счастьем сердце заполонилось. Возмужал юноша. Не назовёшь его впредь мальчиком, не посмеешь губы в насмешке скривить, не отважишься отныне слуха пустить. Ведь стоит пред тобою не грешный содомит, а тот русский человек, на котором не токмо пир слободской держится, а и покой всего царства. — Даааа, херовый шашлык у нас будет… — Это почему? — Куски крупно нарезал, насадил не так… — Я у костра — моя воля — закон. — Углей мало, жара нет… — Хочешь проверить? Могу лицом прямо в костёр опустить. — Как Скала Пса? — усмехнулась девушка. — Что? — Хуй в ебло. Переверни, а то сгорят. — Не лезь. — Полей. — Уйди, Христа ради! Мешаешь. — Мне холодно. Подвинься. — Ты меня сейчас так разозлишь, что я тебя побью. — Ну и побей. — Вот и побью. — Так бей. Что? Кишка тонка? Вот и нехер выёбываться. — Выёбываешься тут токмо ты. Ежели я тебя ударю, то в Оружейном станет на одного человека меньше. — Верная мысль. Оружничии на дороге не валяются, так что, береги себя от Дуси. — Да замолкни ты уже! — А чё ты нервничаешь? — Я спокоен! — Нет, ты злишься. — Да не злюсь я! — А чё это ты на меня орёшь? Афоня резко повернулся лицом к девушке и посмотрел на неё взглядом, обещающим следующую партию жареного мясца сделать из собеседницы. Мужчина погрозил Алёне кулаком, что вообще-то происходило весьма редко. Оружничий был натурой спокойной и флегматичной. Только вот с пришествием одной бесстыжей балии натура эта начала всё чаще подвергаться стрессу. Афоня девок вообще-то никогда не бил, но вот одну иногда хотелось. Токмо эта девка была хитрожопой. Поняв, что дело пахнет керосином и пиздюлями, Алёна ласково улыбнулась, подошла к опричнику и обняла его: — Ну что ты, Фонь. Я же любя. — Зараза ты, — буркнул княжич. — Любимая зараза? — Любимая, — вздохнул кромешник, развернулся и поцеловал опричницу. — Э, пока вы там собачитесь да облизываетесь, наши шашлыки горят! — загалдели сахарные кромешники. — Нет, вы токмо посмотрите! Им, значит, можно, а нам — нет! — возмутилась Алёна. — А мясо-то уж и вправду подгорело, — заметил Черкасский, подойдя к костру. — Есть желающие жарить? Нет? Ну вот и заткнитесь все! Афонь, ты тогда иди к рафинадообразным, а я пока с ентой оказией разберусь. Хорошо? — Как скажешь, — усмехнулся оружничий. Пока кромешники что-то обсуждали, девушка жарила мясо. А сейчас вспомните блины и разлитое масло. Собственно, с мясом тоже вышла небольшая проблемка. Проблемище. Огромнейший, словно конский хуй, трабл. Ветер листья кружит, небо тучами хмурится, бегут опричники. По-марафонски бегут. Лес горит, дымом кутая деревья. Переполох в слободе; носятся с вёдрами рынды, пожар заливая. Вот так и рождаются спецслужбы государственные. Ознаменовался этот день официальным появлением лесной пожарной бригады и пиздюлями. Царскими, качественными. Ибо нехер ТБ не соблюдать!***
Оправлялись от происшествия девушки в покоях за бутылочкой фряжского. Через несколько слободских месяцев Алёна смекнула, что заиметь свой ключ от погреба весьма неплохая идея, а потому сейчас Фёдор всё чаще получал от царя по шапке за испаряющиеся в никуда алкозапасы. Грозный грешил на Басманова, Басманов — на рынд, рынды… Опять же на Басманова. Федя отпирался. Кравчему не верили. А девицы потихоньку таскали бутылки и***
— Федюшенька Алексеевич, доброго дня! Как на Дело съездил, опричник наш славный? Чай, устал, чай, проголодался? Я тебе оладий напекла. С недавнего времени у Басманова появился свой собственный, персональный, ахуевший хвост. Хвост этот даже после испанскостыдного позора униматься не собирался. В наивных глазах всё ещё таилась надежда на то счастливое и прекрасное далёко, которое девица успела нарисовать себе с Басмановым. Как опричник токмо этот хвост не отшивал — всё было без толку. И сейчас, завидев причину Светиного дёргающегося глаза, кромешник повернул в противоположную сторону и торпедой понёсся прочь. Порой доходило даже до того, что кравчий выдавшуюся спокойную минуту проводил не во дворе вместе с друзьями, а в Либерии — подальше от окаянной, так неожиданно упавшей на его многострадальную голову. — Варвара Васильевна, добрый день! Чай, оглох Федюшенька, чай, не слышит голоса твоего соловьиного, — нарочито дружелюбно улыбнулась шатенка. Горделивая особа знатного имени высоко задрав аккуратный носик чванливо прошла мимо. Алёна стальной хваткой вцепилась в девичий локоток. — Значит так, сучка перекрашенная, морду тут мне не криви. Сейчас ты разворачиваешься на сто восемьдесят и чешешь за мной, аки курица за петухом. Поняла? — Пусти меня, бесноватая! Я сейчас отца своего кликну! — Да хоть закликайся, уточка. Смотри, какой у меня есть прекрасный аргумент за поясом, — опричница отодвинула полу шубы. Взгляд Варвары упал на нож. Сицкая нервно сглотнула. — Ну что, красавица полей и огородов, топаем за мной? — ядовито усмехнулась кромешница. Варя нерешительно кивнула и грустно побрела за опричницой, не зная, чего можно ожидать от этой грубой девки.***
Стол был накрыт, словно кромешницы собирались Новый год отмечать. Вина фряжские, сладости заморские, яблоки (мечта любой земской цацы, не иначе), чего там только не было… Такой красивой подачи блюд Варя ещё не видела. Насмотревшись на изысканную сервировку в ресторанах, опричница подпрягла стольников, коие ей подчинялись бесприкословно, ибо знали, что в случае неповиновения прилетит ещё и от Басманова. Света даже канапешки наделала! Странен женский разум, тем более нетрезвый… Во главе стола, аки на троне царском, восседала организаторша всего банкета. Одетая в лучший свой летник, самые дорогие цацки, накинув на себя маску небрежной надменности, Света подняла чашу с вином, взглядом приглашая Сицкую присесть за стол. Алёна стояла за спиной Варвары, внимательно наблюдая за девушкой и даже шанса не оставляя несчастной убежать. Неуверенная в успехе предприятия, девушка таки признала гениальность плана подруги. Морально Сицкая уже была втоптана в грязь. Ибо пред той царицей, что важно и горделиво восседала на троне Басмановской любви, даже самая малая надежда умирала враз. «Да, с такой девицей даже пытаться биться на этом поприще не стоит…» — пронеслась в голове Алёны мысль. Но не вздрогнула Варвара, не выказала себя поражённой. Девушка заняла место за столом и вопросительно взглянула на Свету. — Так зачем же ты в слободу приехала, Варенька? — За Басмановым, — тон Сицкой был настолько спокойным и непринуждённым, что Алёна чуть не поперхнулась воздухом. — Самоуверенно. — Почто вы меня сюда притащили? — невинно хлопнула ресницами девушка. — Поговорить. — Так не крути вокруг да около. — Хочешь прямо? Хорошо. На Федьку даже глядеть не вздумай. Мой он. — Что-то пока не слышно, чтоб ты имя рода его носила. — Успеется. А вот сейчас ты хвостом не верти. Я предупреждаю тебя в последний раз. — А то что? — Ты настолько глупа, что хочешь противостоять опричнице? — хохотнула Алёна. — Не бойся, убивать не стану. Дам один простой дружеский совет: уезжай из слободы поскорее. Разве мало тебе сердца разбитого? Федя от тебя по всей слободе, словно от чумы носится. Отстань от него по-хорошему. Ничего у тебя с ним не будет, уж поверь. Я ведь не со зла, а по доброте душевной это говорю. Найди себе другого молодца, которому голову вскружить сможешь. Здесь у тебя нет никаких шансов. — Это мы ещё посмотрим, Светлана. Знаешь, сколько сладких месяцев он в моих объятиях провёл? Уж побольше, чем в твоих. Ты ведь с Федюшенькой совсем не из-за любви внеземной. Для тебя он трофей, который был так далёк, но так желаем, а как завладела им, так из рук и не выпускаешь. Нет, не любовь это. Не видит пока Федюшенька, в чьи руки попал, но да я ему глаза на правду раскрою. Хорошего дня, Светлана.***
— Сколько. Раз. Я. Тебя. Просил?! — гремел яростный голос опричника. — Ты о чём? — Дурой не прикидывайся! — рыкнул мужчина. — Да что случилось-то? — А то не знаешь! Елена Дмитриевна в слободу приехать не успела, а ты уже на неё кидаешься! — Ни на кого я не кидаюсь! — Лжа! Своими глазами видел то, что ты с ней сотворила! На бедной девоньке места живого нет! — Не знаю, кто её побил, но я здесь не причём! — Хватит из себя овечку строить! Будто у Елены ворогов — полная слобода! Одна ты её люто ненавидишь! И за что? Во зле собственном совсем утонула! — Афоня, именем своим клянусь, что я её и пальцем не касалась! — За лживые клятвы… — Молю, выслушай меня! — И какой бес меня дёрнул с тобой связаться?! Нет в тебе ни совести, ни чести, ни жалости! Теперь-то всё ясно! Вижу, прав был Никита про тебя. Не врут в слободе. Я-то думал, что один тебя знаю, один понимаю. Верил, что нет в твоей душе зла, нет там тьмы треклятой. Как же ошибался… Речи твои плутовские всё слушал. Околдовала, значит, да? Ну теперь-то спали твои ведьминские чары. Убирайся отсюда! — Аф… — Я сказал: пошла вон! И на глаза не смей мне показываться! Я тебя не то, что видеть — имени твоего проклятого слышать не желаю! Про место в приказе забудь! Сколько хочешь можешь в ножки государю падать — для тебя в Оружейный дорога закрыта! Ну?! Чего стоишь?! Проваливай! Сердце девушки обдало утренними ноябрьскими заморозками. В глазах льдинками заблестели слёзы, грозившие разразиться осенним ливнем. В горле застрял громкий крик. Ноги онемели, не было и сил ступить шагу. Мужчина направился вперёд, оттолкнув девушку в сторону. Опричница осела на земь, словно подкошенная. Рухнул целый мир. Рухнул безвозвратно, снежинкой первой упав на тёмную голову. Грядут заморозки…