Грусть в моих глазах — это лишь тень
А на щеках лишь ливни…
Green Apelsin — «Если…»
Заботы приказа вновь заполонили светлую голову кромешника. Как шутили другие опричники: предложи княжичу порядок в приказе или же красную девку в жёны, то ещё не ясно, на что оружничий свой взор обратит. Афанасий над безобидными выпадами лишь добродушно посмеивался. Сложно было князя разозлить, мало кто в гневе его видел, а потому и уважали опричника. Но активное кручение шестерёнок, посвящённое оружейным проблемам, прервалось тихими женскими всхлипами. Оружничий стал осматриваться по сторонам. Взгляд упал на до боли знакомую девушку, сидящую на траве, подтянувшую к груди колени и уткнувшуюся в них лицом, не переставающую шмыгать носом. — Елена Дмитриевна?! — Доброго тебе дня, Аф… Аф… — девушка задыхалась в собственных рыданиях. Оружничий опустился рядом на колени. — Что случилось, Еленушка? — обеспокоенно глядел на воеводову дочь опричник. Внезапно девушка подняла голову. На щёках алели царапины, губы были разбиты в кровь, под глазом наливался синяк. Только сейчас оружничий заметил, что длинная коса Елены была растрёпана. — Не надо, Афанасий Иванович, тебя ведь в приказе дела ждут… — Я вижу, что ты напугана. Что случилось? Кто на тебя напал? — Я… Я… Шла по двору, мыслей злых не держала, никого и словом не обидела, а тут… тут… выбегает из-за кустов какая-то девица… В одеждах мужицких, волосы супротив обычая неприбраны, и… и… налетает на меня с кулаками. Я её спрашивала, за что она так со мной, но… но… но… она лишь усмехалась и продолжала. Я… пыталась… вырваться, да она куда сильнее меня. В покое оставила, токмо когда… когда… позвал её кто-то… Взгляд карих глаз потемнел, губы опричника сжались в тонкую полоску, брови сдвинулись к переносице. — Пойдём, Еленушка. Отведу тебя к придворному лекарю. — Спасибо тебе, Афонюшка. Кромешник помог девушке подняться, позволил опереться на его руку и повёл к Линдсею, успокаивая бедолагу по дороге.***
Сердце ныло, словно расстроенная скрипка в руках неопытного музыканта; душа кричала, билась, вырывалась наружу, грозясь смести всё вокруг; разум заполонила горечь, которую тяжко было преодолеть. Девушка лежала на кровати, раскинув руки в стороны. По щекам бежали солёные слёзы. Не хотелось ничего. Абсолютно. Окно было открыто нараспашку; ветер носился по комнате, обжигая колючим холодом. Что у неё осталось? Ничего. Она прежде боялась обжечься, боялась ввериться чувствам, боялась открыть сердце и отдать его навеки кому-то другому. Боялась. А теперь обожглась. Раньше она всегда кривила лицо в ухмылке, называя любовь простой химией, рассуждая, что нельзя слушать сердце. Ведь нужно жить разумом. Своим знакомым предрекала печальный исход, торжественно заявляя, что её это не ждёт, что она умнее, выше глупой игры чувств. А что сейчас? Обнажённая душа была изранена, а сердце брошено. Печальный исход для вселенской любви. Для любви, которая продолжала гореть ярким факелом, не желая гаснуть, не собираясь отступать. Была боль, но ненависти к нему девушка так и не смогла отыскать в своём сердце. Она не могла проклинать его, не могла злиться, не могла молвить ни одного нелестного слова про него. Она любила. Горячо, страстно, пылко, крепко. Эта любовь прочно поселилась в её сердце, перетусовав все карты. Из головы не выходил такой родной образ оружничего. Что будет дальше? Она не знала ответа. И не желала знать, ведь всё её нутро кричало, что там не будет его, а, значит… Не будет и её. Не станет прежней опричницы. Незаметно для них обоих он изменил девушку, разрушив её выверенную до микрометра жизнь и выстроив вместе с кромешницей новую. Только вот жизнь эта уже не имела ни малейшего смысла без той доброй улыбки, крепких объятий и тёплых обветренных губ. Её сломали. Снова. Но в этот раз архитектор не пожелал произвести перестройку. Капитальное здание пошло под снос. Окончательно и бесповоротно.***
— Афоня, догоняй! — Ежели я тебя догоню, то и думать забудь, что отпущу. — А ты сначала догони! — Вот как поймаю тебя, ерохвостку такую, так и зацелую! Солнцем залита была поляна. Ромашки тянулись к небу, расправляя свои лепестки. Не слышно шелеста ветра, не поют птицы на разные лада. Тишина. Только он и она. Девушка заливалась весёлым хохотом, убегая от опричника. Кони стояли в стороне, привязанные к берёзам. Алёнин беспрестанно ржал и брыкался, не желая стоять на месте. Афонин же флегматично жевал зелёную траву и безразлично смотрел на дуреющих кромешников. — Поймал! — опричник настиг девушку и повалил её на землю. — Так уж и быть. Твоя взяла. — Ты так просто сдаёшься? Даже не будешь бурчать, что это было нечестно? — Не-а. А где же обещанные поцелуи? — А вот сейчас ты сама напросилась. — Знаю. Только кромешник приблизился к лицу девушки, как та ловко вскочила с травы и отпрыгнула назад, залившись хохотом. — Это нечестно! — Афонька, не будь букой! — Алёна сорвала небольшую ромашку с ослепительно-белыми лепестками. — Любит, не любит, любит, не любит… — отрывая лепесток за лепестком, девушка отходила назад. — Не любит, любит, не любит… любит! — воскликнула опричница и со всех ног кинулась к оружничему, налетев на княжича и чуть не сшибив его с ног. Кромешник крепко обнял девушку. — А замуж возьмёшь? — Возьму. — А терпеть меня будешь? — Буду. — Не бросишь? — Не брошу. — Не променяешь? — Если не перестанешь задавать глупые вопросы, то прямо сейчас ударю. — Какой большой, страшный и серьёзный бука. Бе-бе-бе. Голова от духоты не кружится? — Сейчас у тебя от царского щелбана закружится. — Чё-то я царя не вижу. Тут токмо княжич. — Да? И каков же он? — Недурен собой, умён, красив, остроумен, статен, но… сварлив, как старый дед. — Под стать вредной бабке. — Вредная бабка сейчас Дусю как достанет, как достанет! — Боюсь, боюсь! — То-то же! — Ну? Поцеловать-то дашь или почто я бегал? Ради этой минуты блаженства Афоня хоть от Москвы до Сибири готов был бежать. В такие сладостные мгновения он дурел, пьянел и совершенно терял счёт времени. После долгих поцелуев следовали тёплые объятия. Нужные, словно кислород, желанные, точно лёгкий дождь в знойный день, правильные, дарящие покой и приносящие в душу свет. И оба сердца знали, что ничто им уже друг друга не заменит.***
— Вишь, чего удумал! С каких таких пор ты молвишь, кого в приказ записать, а кого убрать?! Не много ли на себя берёшь, Вяземский?! Не твоего ума это дело! Твоя работа — так в приказе службу нести, чтоб государство нужды не знало. И какой же из тебя оружничий, коли ты с бабой своей сладить не можешь?! Я на твою главу возложил заботу о целом приказе, а ты словно дитё малое просишь оттуда убрать девку, за которой носился почти полгода, а сейчас, дескать, видеть её не можешь! Расстроил ты меня, Афанасий, расстроил! А ну брысь в приказ! Я в оружейный Алёну поставил, мне и решать, когда её оттуда убрать! И чтоб не жаловался более, аки девка плаксивая! Ишь, с бабой своей он разобраться не может! Пшёл вон! Дюже разозлила государя просьба княжича. Не желал Иван Васильевич и слушать, чтоб девицу из приказа высылали. Ох, и не хотел царь, чтоб кромешницы с опричниками шашни крутили. Не зря переживал государь. Знал Иван Васильевич, что не доведут до добра шашни эти. Вот и что с ними делай? Одна поди плачет у себя в покоях, а другой рвёт и мечет, не желая с ней видеться. А ведь отчего с девчонкой встречь не ждёт? А ведь оттого, что у самого поди душа болит, да любовь в ней теплится. Ох, рассорятся, разгрызутся в пух и прах, дел наворотят, а ему как быть? И как тут за всем царством углядишь, когда в родной слободе такие погремушки? Тяжело вздохнул Иван Васильевич. Нет, не будет ему с ними покоя. Так ведь и приказ оттого лучше службу нести не станет. Надобно двух кромешников примерить. Только вот как? Силой же не заставишь, приказом не обяжешь. Вот и стал государь мысли гонять, как трабл сей порешать. Долго царь думал, порядочно голову чесал, всё ответа найти не мог. Не ведал владыка земли русской, да всё одно догадывался, что поцапались молодые из-за Елены Дмитриевны. Да, навела суету девка в слободе. И ведь не впервой! Как близь Александровки окажется, так начнётся суматоха. И надо ж Афоньке таких шумных девок выбирать! Нет, чтоб как Басманов… Долго ли, коротко ли судачил Иван Васильевич, а мысль трезвая в его голову таки взбрела. Надо девку из слободы выслать на неделю-другую. Пусть остынут оба, подумают, успокоятся. А там, глядишь, и затоскуют друг по другу…***
— Порой нужно идти на некие жертвы, чтоб заполучить то, что так горячо желаешь, — усмехнулась девушка. — Ненавижу тебя, сволочь! Ты всё у меня отобрала! — Знаю. — Зачем он тебе, зачем?! Он же выкрал тебя у мужа, насильно увёз прочь… Ты мстишь? — А говорят, что ты умна. Да видно брешут люди. Никто меня не крал и силою не брал. Это наш с Афонюшкой сговор был. Думаешь, нужон мне был тот Дмитрий? Ничуть. Мы же с княжичем всё вместе придумали. Мол, он меня украдёт. Димка за нами погонится. Афонюшка его убьёт. Я убегу. Подниму вой на всю слободу, чтоб имени своего не порочить. А там и время пройдёт, вода утечёт, забудется всё. Вот Афонюшка за меня и посватается. А за другого-то и не отдадут до той поры, коли вспомнят, что было. — Звучат твои слова мёдом, да вот токмо несостыковка тут имеется. Чуть не казнили Вяземского-то. — Глупая! Так знал же царь об сговоре нашем. Он бы и пальца на Афонюшку не поднял. Это была лишь игра. Для олухов слободских. — Лжа. — Что? Не веришь? Так у Афонюшки сама и выведай! Али это он тебе ту ложь сказал? Да ты ж девка настырная. Вот и спроси у него. Шибко удивишься. Ах… Как же так! Забыла… Он же не то, что видеть тебя, имени твоего проклетущего слышать не хочет, — рассмеялась Елена. — Не твой он, сучка древнерусская. Не твой. — А чей же тогда? Твой? — девушка не сбрасывала насмешливого тона. — А что ж он тебя замуж тогда не позвал? Отчего же мне поверил, а не тебе? Отчего же ночь эту в моих объятиях проведёт? — Видит бог, не хотела я смертей, но тебя, змею подколодную, у меня рука не тронет заколоть! — Тогда ты Афоню и в жизни не вернёшь. Шатенка сжала руки в кулаки, сделала шаг навстречу к девушке, но лишь грозно посмотрела той в лицо. Елена снова залилась хохотом. — Ну же, ну же! Ударь меня! Ведь ты только так воевать умеешь, глупая. А открыла бы глаза пошире. Ведь ты моя тень. Ты лишь заменою Афоне была. В твоих объятиях он обо мне думал, имя твоё называя меня представлял, в твоих словах искал тепло речей моих. Взглянула бы на себя! Почто ты княжичу? Ни рода знатного, ни красы девичьей. Ни тепла, ни уюта домашнего ты ему не дашь. Лишь от скуки сердешной Афоня взгляд свой на тебя обратил. Как на диковинку заморскую. Нет в тебе ничего, чем бы ты его пленить могла. Грубая, наглая, буйная. Не чета ты княжичу. Не быть тебе княгиней. Слышала я, что посол аглицкий тобою пленился, так зря осталась. Там бы счастье своё сыскала, здесь — и не вздумай. Рано или поздно княжич бы тебя оставил. Я лишь помогла ему вернуться на верную дорогу. И не вздумай мешать нам, девчонка. Не ради меня. Ради Афони. Ты же всё ещё его любишь, верно? Хохот дочери воеводы резал душу валирийской сталью. Открытые раны кровоточали, не давая затянуться прежним. Она запуталась. Сердце отказывалось понимать что-либо. Значит, всё то, что он тогда сказал было ложью? И ежели та история — неправда, то где же истина? И была ли она? Юное сердце штормило, не было и возможности отыскать покоя. Нет, она уедет. Прочь из слободы, подальше. Рязань? Имение, которое ей будет напоминать о нём? А выбора-то и нет. Что ж, Рязань, так Рязань. Пусть седлают коня. А как же друзья? Всё потом. Не до них сейчас. Душа и так умирает.***
Стук копыт уносил вдаль девичий стан. Её он узнает из сотен, тысяч. Тёмные волосы, что пахнут ромашками, смех, звенящий колокольчиками, искристая улыбка, бесята в родных очах. Оружничий стоял у окна, взглядом провожая девушку в даль. Мужчина смотрел не мигая, боясь, что за короткое мгновение она растворится, исчезнет словно видение. Княжич тосковал. Пропала улыбка, посерел взгляд, на лице залегла тень грусти. Тяжкий вздох был прерван тихими шагами. — Ты опечален, сокол мой? — Почто ты здесь, Елена? — Я мимо твоих покоев шла… — Не верти. — Я шла к тебе, — девушка несмело обняла мужчину. — Зачем? — резко повернулся опричник и сбросил с себя её руки. — Утешить. — Утешить, — эхом отозвался оружничий. — Уходи. — Я нужна тебе. — Нет, не ты, Елена. — А кто же? — голос девушки дрогнул. — Она. — Афоня, забудь о ней. Помнишь наш договор? Неужели что-то могло измениться? Я по-прежнему люблю тебя… — Но моё сердце к тебе остыло. Ты знаешь. Я писал. — Я не получала писем. — Лжёшь. — Она не та, кто тебе нужен. — С чего ты взяла, что знаешь, кто мне нужен? Забудь о всём, что меж нами было! — княжич всё не отводил взгляда от уносящейся прочь девушки. — Прости. Мне не стоило. — Не извиняйся. Тебе тяжело. Я понимаю. Твоё сердце болит и тоскует. Поведай о своей печали, и тебе станет легче. — Люблю я её, Елена, люблю. Не могу от сердца оторвать, из души выкинуть. Тоскую я по ней. Она жеж совсем нестерпимая, а всё одно ж родной стала. Прикипел я к ней шибко, Елена. Не знаю я, что со своею любовью делать. Я ведь и прогнал её, а всё одно не могу оставить. И простить нелегко. Запутался я, Елена, — склонил опричник голову. Девушка положила руку на грудь кромешника и робко произнесла: — А может и к лучшему, что она уехала? — Может и так, — вздохнул мужчина. — Не печалься, Афоня. Может так и надо? Может… Не должно ей быть твоей? Отпусти. Забудется это. И найдёт твоё сердце того, кто ему взаправду нужен. А может, этот кто-то уже рядом?...