Драбблы по Моцарт, рок-опера

Шёнбруннский парк сочно зеленеет под майским солнцем. В ранние часы в нём ещё практически нет гуляющих. Сальери среди них не замечает окружение; ведёт разговор с Касти, но думает о своём. Его немолодой либреттист в сине-сером сюртуке, обладатель типично итальянской внешности и типично итальянской настырности, в какой-то момент снова намекает Антонио, что ему, Касти, было бы к лицу стать императорским poet laureate. Сальери раздражается и отнимает локоть, за который его было прихватывает Касти для привлечения внимания. Антонио смотрит на либреттиста, как того тому и хотелось. Не сдержав вздох, Сальери предельно ясно даёт Касти понять, что тому не хватает работ. У Метастазио, на чью должность он метит, были и оперы, и пьесы, и кантаты, и оратории, он умел писать в любом жанре. А Касти уже шестьдесят и при всём его таланте с его скромным портфолио не поможет даже его долгая история протекции Розенберга. Кроме того, сатирическая репутация только портит его кандидатуру. Когда Касти пытается возразить, что если он станет служить во дворце, то точно не доставит забот, Сальери неприятно усмехается и напоминает либреттисту, как тот, будучи гостем русской царицы, додумался сатиризировать её персону. После их с Касти расставания Антонио углубляется из парка в сады. Он отдаёт себе отчёт в том, что его ведёт болезненная и тоскливая надежда, а не реальная вероятность, и что встреча вряд ли случится. Но даже просто мысль о случайном рандеву придаёт ему сил. В последнее время его часто спрашивают о его здоровьи, хотя физически Сальери чувствует себя вполне себе хорошо. На самом деле, всё в его жизни складывается удачно. Уже через несколько месяцев будет ставиться «La grotta di Trofonio». «Артария» заранее выкупила у него права на её издание (и это будет их первая opera buffa в каталоге). Так Антонио заработает тот же престиж, который получили другие избранные мастера, тот же Гайдн с его изданными квартетами. Гиярд вернётся из Парижа в июне, и они вместе продолжат заниматься их «Les Horaces». Сальери как всегда безупречно делает свою работу, его уважают, ему доверяют, с ним советуются. Император недавно щедро повысил ему жалование, услышав «прекрасный прогресс» принцессы Элизабет за клавиром. Но Антонио нужно, чтобы в его жизни случилось другое, чтобы почувствовать себя удовлетворённым. Последние месяцы они с Моцартом видятся не чаще двух раз в неделю. И то — издалека. Зальцбургского гения полностью забрала себе его восторженная аудитория. Сальери чёрной завистью завидует тем, кто могут сколько угодно ходить на академии Моцарта. Тот даёт их чаще любого другого музыканта в столице и находит самые изощрённые решения для проведения своих концертов, то снимая большой зал в апартаментах «Trattnerhof», то бальный зал ресторана «Mehlgrube». Он живёт на широкую ногу и успел завести как нескольких немаловажных друзей, так и «друзей» среди масонов, и уж конечно нажить себе немало врагов. Вена лежит у его ног, и Моцарт даже стал меньше преподавать. И только Антонио мучается по ночам с ноющим сердцем; корит и жалеет себя, пряча лицо в ладони, потому что не слышит музыку Моцарта и не общается с ним. Они двое уже даже почти подружились в прошлом году... Тем летом они разговаривали чуть ли не каждый день, чаще всего — здесь, в садах. Сальери и сейчас надеется увидеть Моцарта издалека, сидящего где-нибудь в этом его любимом уголке. В июне Моцарт в разное время дня приходил сюда писать музыку под каким-нибудь из раскидистых деревьев, сквозь листву которых свет пятнами ложился на создаваемые им партитуры. Бывали и неприятные моменты, когда Антонио замечал Моцарта играющим здесь же со своей женой и предпочитал развернуться прежде чем его могла бы заметить супружеская чета. Но их было не так много. И тогда же Сальери был осведомлён о жизни Моцарта наиболее полно. Сейчас он может довольствоваться только урывками чьих-то случайно подслушанных пересказов. И салонных сплетен, разумеется. Среди последних много досужих домыслов. Так всех занимает вопрос о том, когда же Моцарт напишет свою следующую оперу, и уже даже разошлось предположение, что в задержке с новым шедевром виноват граф-директор Розенберг. Но Антонио доподлинно знает, что никаких препятствий Моцарту не чинит ни Розенберг, ни кто бы то ни было ещё из Künstlerrepublik. Иные строят версии, что Моцарт просто не уверен, что сможет повторить успех «Похищения из сераля», но Антонио не верит в это. Скорее всего, Моцарт, — как он сам и говорил Сальери несколько месяцев назад, — просто всё ещё ищет либреттиста. Антонио понимает его требовательный и искушённый подход. Такую великолепную музыку нельзя раздаривать кому попало. Но он первый ждёт новостей о начавшейся работе. Как Сальери и ожидал, он не находит Моцарта под его самым любимым деревом, и печально хмурится, опускает глаза. Но он всё же решает пройтись вокруг, прежде чем направиться обратно ко дворцу. Было глупо и надеяться. Его не могло оказаться здесь. В столицу ведь буквально пару дней назад прибыл великомученик от мира музыки — вице-капелльмайстер Леопольд Моцарт. Антонио даже видел — правда, совсем издалека, — как Моцарт показывал своему отцу дворец (впрочем, тогда он не знал, что тот мужчина величественной наружности — отец Моцарта; это ему уже позже рассказал Розенберг). К своему большому сожалению, Сальери не смог даже задержаться и понаблюдать за их экскурсией со стороны, потому что был тогда не один… Моцарт никогда не упоминал ему отца в их, стоит признать, довольно поверхностных беседах. Но, конечно, Антонио читал «Скрипичную школу», правда ещё юношей и на итальянском. Слышал он и музыку Моцарта-отца, пусть тот уже долгое время пишет в основном для зальцбургского архиепископа, а не для публикаций. Из всех услышанных им сочинений Моцарта-старшего Антонио почему-то лучше всего запомнился концерт с валторной, красноречиво доказывающий, что талант передался сыну от отца. То был необычайно сложный концерт, который однако был написан так, чтобы звучать легко и золотисто в интерпретации виртуозного исполнителя. И именно так Сальери и повезло познакомиться с ним — чистым, тёплым, элегантным, отчасти барочным в своих фразах, отчасти написанным на манер новой музыкальной школы. Трудно было представить за ним человека с железной деловой хваткой, а именно таким Моцарт-отец прослыл после их с сыном поездок по Европе. Но ведь, впрочем, и сам Антонио в жизни вовсе не похож на свою музыку. Так или иначе, Розенберг обещал ему в подробностях рассказать много всего о Моцарте-старшем завтра днём, за кофе в кафе. Леопольд Моцарт и граф-директор встречались прежде, больше десятилетия назад, когда Моцарты брали свой первый императорский заказ на немецкую оперу, — так и оставшийся незаконченным из-за козней венского двора того времени. Погрузившись в свои мысли, Сальери едва успевает осознать, что снова своими глазами видит обоих Моцартов, — и без задней мысли, с разволновавшимся сердцем, притаивается за деревом. Отец и сын в это время неспешно прогуливаются мимо композиционно выстриженных зелёных кустов, полубоком к нему. Антонио не слышит их разговор и не видит лиц со спины, но Сальери ощущает, что интересующий его Моцарт держится гораздо более сдержанно, чем обычно. Если точнее: вовсе не как самоуверенный, жизнерадостный и очаровательный нахал, которым его все знают в высшем свете Вены. О, нет. Здесь что-то не так. Что Леопольд может говорить сыну за шелестом деревьев и кустов на ветру? Антонио не успевает предположить, как именно отец оказывает на его Моцарта такое смиряющее влияние. Оба они останавливаются, и теперь его Моцарт встаёт перед своим отцом и становится хорошо виден Сальери. Антонио приоткрывает рот от удивления, во все глаза разглядывая открывшееся ему выражение лица. Никогда он ещё не видел — и даже не мог представить, что увидит — Моцарта таким серьёзным и таким уязвимым, словно бы мужественно сдерживающим слёзы. (В этот момент Антонио наконец становится ясно, как он мог написать «Traurigkeit ward mir zum Lose»). Из-за этой своей открытости Моцарт выглядит даже моложе, чем он есть, и поражённый Сальери испытывает неудобство от того, что стал невольным свидетелем сцены. И в то же время — жадное любопытство. Антонио настолько поглощён тем, что видит, что его даже не волнует, что Моцарт обязательно заметит его присутствие, если только переведёт взгляд в сторону. Но тот и не думает ни о чём таком. Моцарт произносит что-то и опускает голову. Затем, он медленно опускается на одно колено. В самом по себе этом жесте нет ничего особенного — Моцарт часто встаёт на колено для приветствия дамы или ещё зачем-нибудь под настроение, хоть из-за его старательности жест и выглядел бы фиглярством в исполнении кого-то ещё. Но то, как он делает это сейчас, — в конце концов, вставая на оба сразу перед своим отцом, — скорее было бы оправданно перед монархом, перед церковным алтарём. Перед глубоко и трепетно любимым человеком. И дальше Антонио едва удерживается от удивлённого выдоха, когда Моцарт, с будто бы мало что выражающим лицом, берёт чужую руку в свои и прижимается к ней губами в преданном поцелуе. И ещё одном. И ещё… Сальери наблюдает, затаив дыхание; он растерян, заворожён, чувствует ревность и ещё не понимает, как он относится к идее того, что кто-то имеет такую неподдельную власть над его, их, тем самым Моцартом. И до чего досадно, что вместо лица Леопольда Моцарта он видит только хвост его парика. И вовсе не слышит его голос, если тот что-то говорит в эту минуту. Всё, что Антонио знает со стороны, — это то, что Моцарт-старший позволяет сыну поочерёдно покрыть поцелуями тыльную сторону обеих его ладоней. Позволяет даже развернуть их так, чтобы Моцарт мог поцеловать внутреннюю сторону обоих его запястий и после прижаться лбом к его рукам. После этого немыслимо покорного жеста от свободолюбивого и иногда кажущегося почти неуязвимым насмешника-Моцарта Сальери даже озирается по сторонам. Не видит ли это кто-нибудь ещё? Не видят ли его самого, тайком наблюдающего откровенность, которая не предназначалась для чьих бы то ни было глаз? Кроме того, Антонио испытывает сильное смущение. Нечто подобное ему было бы странно видеть даже на сцене, в разгар любовных признаний в опере или в пьесе, и ему всё кажется, что в происходящем есть что-то неправильное. Он чувствует это как уверенность в своём теле. Пусть реакция его тела и далека от осуждения. Но и сам Моцарт уже несколько лет герой его неловких, стыдных, запретных фантазий. Сценка между отцом и сыном занимает всего пару минут, хоть Сальери и кажется, что он проводит на своём месте не меньше получаса. Всё заканчивается, когда Леопольд Моцарт мягко опускает руку на голову сына и гладит его по волосам, а вслед за этим, судя по тому, что происходит дальше, — велит Моцарту подняться с колен. Моцарт вскидывает взгляд к отцу, быстро и нервно облизывается, а затем исполняет его просьбу или указание. Выпрямившись, он моргает и делает маленький кивок, выражающий уверенное согласие. И тогда что-то в нём начинает становиться тем Моцартом, которого Антонио знал всё это время. Когда Сальери видит это изменение, его интуиция подсказывает ему немедленно скрыться за деревом. Он слушается её и растопорно уходит, уже предчувствуя, что завтра у него будет в несколько раз больше вопросов к Розенбергу, чем он думал. И, впервые за долгое время, взмокший Антонио не хочет поскорее увидеть Моцарта снова, потому что не знает, как смотреть ему в глаза, увидев его таким любящим (кого-то другого).