Драбблы по Моцарт, рок-опера

...Лео чувствует, что Вольфганг — как это ни странно для него — не решается что-то сказать. Старший Моцарт приподнимает брови, показывая своё терпеливое ожидание. Тогда Вольфганг облизывает губы и, кажется, говорит иное, чем собирался. — Важно только это. Что мы снова вместе. И музыка. — Так и есть. Все проблемы… их можно пережить. А вот когда ты не рядом, у меня сердце не на месте. — Лео слышит себя и, смутившись, ругается с подчёркнутым раздражением в голосе. — «Сердце не на месте». Я хуже старой матери. — О. Но мне приятно.       Вольфганг разводит руками, не поднимая их вверх, и чуть-чуть улыбается. Рассеянный свет свечей наделяет его образ особым уютом. Лео оправляет манжет, чувствуя, что иначе рискует засмотреться. Хотя весь этот разговор — это риск, и он знает, что сам только делает хуже, уточняя, но не может не уточнить: — Я хочу сказать: спасибо, что ты здесь. Иногда мне даже сложно в это поверить. Вольфганг воспринимает его слова как приглашение приблизиться. Лео и хочет, и боится сближения, потому ничего в его позе не меняется, будто ничего и не изменилось. — Мне тоже. Ты знаешь, хоть мы и видимся каждый день, мне… Мне всё равно как будто не хватает тебя, — говорит Вольфганг с затруднением и хмурится, смотрит в сторону. — Наннерль даже шутила надо мной. Но, наверное, я всё ещё не могу поверить, что мы так долго были порознь. В последних словах Вольфганга есть намёк на смешок, однако Лео слышит его тоску за годы в разлуке. Их общую тоску. И обнаруживает, что не может притвориться статуей и смолчать. — Я понимаю, — мягко признаётся старший Моцарт. — Я всё ещё стараюсь забыть это, как страшный сон. Вольфганг возвращает свой взгляд к нему, и в наступающем молчании Лео протягивает руку и берёт сына за подбородок, побуждая немного приподнять лицо. Вольфганг мог бы отступить, удивиться вслух, выразить неловкость. Но он не делает ничего из этого. Он принимает прикосновение, как будто был готов к нему, ждал его, и только чуть приподнимает брови, сглатывает и смотрит с растерянностью, с волнением. А совершенно заворожённый таким доверием Лео любуется сыном, чувствуя столь же пристальное внимание в ответ. Старший Моцарт вблизи изучает любимое лицо и отмечает себе каждую изменившуюся деталь. Он не был свидетелем того, как в отъезде Вольфганг стал взрослым мужчиной. Это неправильно. И от этой мысли, переполненной сожалением, Лео будто соскальзывает в тёмную глубину. Жизнь пролетает так быстро. Вольфгангу двадцать три, почти двадцать четыре. Однажды он уедет снова, уедет и больше никогда не вернётся. Его Вольфганг, его сын, его душа, чудо его жизни. Амадей. А ему останется только неслучившееся— Нет. Лео закрывает глаза, и в следующую секунду его рука сама собой ложится Вольфгангу на загривок, скользит вверх, туда, где изгиб его ладони встречает доверчивое тепло голой кожи, а под пальцами оказываются отросшие шелковистые вихры. Это так приятно, что Лео, не думая ничего больше, наклоняется, склоняет голову набок и за шею тянет Вольфганга на себя, пока не чувствует его губы на своих. Вольфганг вздрагивает всем телом, выдыхает. А Лео удерживает его за шею и за лицо, хотя сын и не пытается отстраниться от него. Какие-то мгновения это ещё могло бы быть выражением беспомощного восхищения или прикосновением глубокой родственной привязанности. Переосмысленным переносом на восемнадцать или пятнадцать лет назад, когда сам Лео получал поцелуи в губы от любвеобильного сынишки, для которого был вторым после Бога. Но поцелуй развивается. Лео запоминает себе форму губ Вольфганга, целуя его в них обе по очереди, поглаживая его по скуле большим пальцем, и всё это ухаживание старшего Моцарта, — настолько же нежное, насколько чувственное, — выражает сыну любовь и желание… Вслед за решительным шагом вникуда мысли вдруг возникают одна за одной. Так после залпа в пустоту неба рождается фейерверк, его шум и треск ярких вспышек. Лео думает: это настоящее. Это правда. Пусть лучше он будет извиняться всю жизнь, чем жить в сожалении. По крайней мере, так будет честно. Вольфганг должен знать. Лео не смог бы пробыть с ним один до Рождества без эксцессов. Стань он нелюдимым, Вольфганг бы растревожился и всё равно попытался бы добиться от него ответа. Так лучше уж сразу выдать себя с потрохами. Но все эти мысли рассеиваются от того, как за поцелуем Лео основанием ладони чувствует разбег чужого пульса. Чувствует он и как жарко горит щека под другой его рукой. И даже губами Моцарт-старший ощущает, как сильно и быстро бьётся сердце у Вольфганга, отдаваясь в его губах. Что же будет, когда он отстранится, что вообще Лео может сказать ему после такого?.. В эту секунду Моцарту-старшему будто сводит все внутренние органы от страха, что он только что оборвал самую важную в жизни связь. Решился сгореть ради единственной ласки. Лео готов отпустить сына и в ужасе воскликнуть: «Господи, Вольфганг, прости меня!..». Но именно в этот момент Вольфганг кладёт руку ему на плечо и приобнимает его за поясницу. Поцелуй продолжается уже с другого конца. Вместе с взаимностью у него даже появляется вкус, потому что Вольфганг отвечает Лео с приоткрытым ртом, уверенно и ласково. И хотя от чувств Моцарт-отец не может думать всю следующую минуту или около того, его педагогическая часть всё равно отмечает себе какие-то нюансы. Так, позже, когда Вольфганг обнимает его, забросив руку ему на плечо, а другой обхватывает его под лопатку, Лео в ответ обхватывает его поперёк спины и не впервой удивляется: какой он хрупкий, его Вольфганг. Как он умещает в себе свою огромную жажду жить?.. Когда они мягко, в согласии рассоединяются с щелчком между губ, Вольфганг прижимается к груди Лео и выдыхает: — Отец. Тогда, понемногу до позабывшего себя, обнимающего Вольфганга в ответ Лео начинает доходить, кто они друг другу и чем они занимаются. И сразу же он думает короткое слово, которым говорили латинские законы, а за ним — другое, грязное, из народной молвы. Blutschande. Тень от этого слова дотягивается до корней обратившейся деревом принцессы Мирры и до лишившегося самого дорогого короля из «Allerleirauh», и вот теперь Лео чувствует её и на себе, как невидимое клеймо. Но в это же время Вольфганг преданно, удобно обнимает его, как может обнимать только по-настоящему добрый и светлый человек. И Лео хочет находиться в этом объятии и дальше, не отнимать рук от сына. Моцарта-старшего тянет тоскливо рассмеяться. Он вспоминает, как чурался прикосновений Вольфганга ещё до его долгого отъезда. Как многие годы старался выскользнуть из них, отвернуться, уйти при первой возможности. Он уже тогда ощущал, что должен проявить строгость, и делал это раз за разом, привыкая к ограничению через собственную тоску и боль в глазах напротив. Он знал, предчувствовал, что иначе их с Вольфгангом привязанность друг к другу стала бы болезненной… И где все его сизифовы усилия сейчас? — Вольфганг. Господи. Мы не можем. Лео слышит, что звучит так, что не подчинился бы самому себе. А Вольфганг, отвечая ему, просто поражает Лео своим самообладанием, пусть от волнения он и переходит на полушёпот. — Нет… Нет, отец. Выслушай меня. Всё хорошо. Я любил тебя всегда. И люблю тебя с каждым днём все больше. — Дальше голос Вольфганга начинает звучать отрывисто и задиристо от напряжения и злости. — Я могу сделать вид, что это не так, и притвориться, что ничего не было. Но это будет ложью! Ложью… Если мы будем лгать, то что это изменит? Я не знаю. Лео печально хмурится и слышит, что сын, как и он сам, много думал о том, что свело их вместе в этом моменте. Слышит он и, в какие чувства, в какую музыку выльется его чувство вины, если Вольфганг не получит поддержку. В какое оглушающее молчание, родственное крику боли. — Я здесь, перед тобой… — продолжает Вольфганг. — И я не понимаю, как не любить тебя. Пожалуйста, помоги мне. На последних словах голос Вольфганга опасно срывается, и Лео отбрасывает свои страхи и гладит его по голове, по спине. Челюстью прижимается к его виску и просит сына: — Мальчик мой, успокойся. Успокойся. Лео забывает про свою беспомощность, зная сейчас только одно, но зная непреложно: он должен защитить Вольфганга, как сына и как любимого. Подержав его в объятии, пока взволнованное движение его груди и плеч не успокаивается, Лео отстраняется и гладит Вольфганга по щеке и по уху, целует его в бровь, и в нос, и в губы. Вольфганг отзывается на последний поцелуй, как будто так и заведено между ними, и это так чудесно, так правильно, что Лео, не успевая думать, чувствует мурашки и сладкое томление в груди. И люблю тебя с каждым днём все больше. Моцарт-отец повторяет это про себя ещё несколько раз, всё пытаясь осознать, что дорог Вольфгангу так же сильно, а вовсе не только лишь внушает ему детскую обязанность. Вольфганг подкрепляет свои слова чуть позже, когда после ласки снова прижимается к нему, будто его могли бы вот-вот оттолкнуть. И Лео с болью в сердце осознаёт, что только и делал это много лет, беспокоясь о них обоих и, как оказалось, борясь с неизбежным. Вольфганг снова обращается к Лео, едва громче шёпота, заставляя прислушаться. Лео слышит: — Прости меня, Отец. Сначала Лео даже не понимает его слова. А затем прощает Вольфгангу разом: все обиды, все потери, все неудачи, каждую ошибку, каждое сорвавшееся слово. Их просто не было для его памяти, есть только Вольфганг. И Лео выбирал бы всё это снова, и снова, и снова. Лео вздыхает, чтобы сдержать чувства. Потом: — А ты? Ты сможешь простить меня? Ты способен сделать это, Вольфганг? В этот момент Лео ощущает себя бездарным ангелом-хранителем, который, делая всё возможное, не справился ни с чем, и даже не распознал самое главное, лежавшее прямо у него под носом. В ответ на это Вольфганг отстраняется и смотрит на него с серьёзным выражением, которое было у него всегда, — и когда он был малым дитём, и ребёнком постарше, и юношей. И вот теперь. Но при этом Лео видит, что Наннерль грубо ошибалась в их давнем разговоре. Вольфганг совсем не сидевший у него на руках малыш-Вольфгангэрль. Сын и смотрит на него сейчас не как на родителя, позолоченного детским обожанием. И когда Вольфганг обращается к нему, то обращается как молодой, но уже знающий себя мужчина: — Но… — Вольфганг хмурит брови. — Но конечно же. Вслед за этим он тянется к Лео. Плавно, но без малейшего сомнения, как Лео не может не отметить, совершенно пленённый этим действием, всей привлекательной решительностью, равнозвучием Вольфганга. Вольфганг кладёт руку ему на щёку и, придержав за плечо, вжимается поцелуем у краешка его губ, и в довершение нежно гладит Лео по щеке большим пальцем, прежде чем отстраниться. Лео чувствует, как этого мало, чувствует огромную тягу к нему, и думает, что, да, Вольфганг его сын. Но почему это должно что-то значить, если даже будучи в объятии, они не могут напиться близостью друг друга?..