Драбблы по Моцарт, рок-опера

— …Допустим, у него были те же струны, — энергичный взмах руки, — и тот же инструмент, что и у простых смертных, пусть и отличный. Даже с одарённым исполнением, с множеством таланта и гения, то должна была быть особенная музыка. Я уверен, Антонио! — Хм. Особая гармония? Ваш шоколад стынет. — Да-да, спасибо… И, да! — Это допустимо. Ведь существует же diabolus in musica, диссонирующий тритон. Композиторы на протяжении всего Ренессанса избегали этой незавершённой полуоктавы, боясь исказить и унизить благозвучие идеальной квинты. — Но у него была не квинта. Это было задолго до квинты и там было другое. Не хотите пофантазировать? На этом месте капелльмайстер Сальери фыркает и, очевидно позабавленный, приподнимает брови в ласковой насмешке. Моцарт растерянно улыбается ему в ответ, не понимая. — А, что такое? — По всему складывается впечатление, что мы проведём весь вечер за этими, а не другими вещами. Если так, Антонио зря отпустил слуг пораньше. Моцарт понимает намёк и немного смущается. — О… Если хотите, мы можем прерваться. Сальери прекрасно известно, что Моцарт не любит прерываться в творческих рассуждениях и не предложил бы это никому, кроме него. Поэтому Антонио отзывается с особой мягкостью: — Всё в порядке, Вольфганг. Мне доставляет удовольствие обсуждать это с вами. Я не представляю, что обсуждал бы подобное с кем-нибудь ещё. — Я тоже. Спасибо вам за это. Антонио приятно слышать, что их беседы глубже обменов с Ван Свитеном. Но ещё приятнее ему становится от того, что Вольфганг приближается к его креслу, опускается на колено и протягивает руку, чтобы коснуться его щеки. Антонио в этот момент удивляется тому, что чувствует ровное и спокойное биение собственного сердца. Его не охватывает прежний трепет влюблённости. С ним случается другое чувство, от которого он ощущает не волнение, а уверенность. А Моцарт не смотрит ему в глаза, когда дальше говорит, негромко и проникновенно: — Спасибо вам… что не пытаетесь изменить меня. Сальери после этих слов мягко обхватывает его руку под локоть. «А вам спасибо, что изменили меня. Без вас я сам не знал, как сильно я был потерян». Он не доверяет себе произнести мысль вслух. Они одновременно подаются друг к другу, чтобы прижаться лбом ко лбу, как часто делают в постели, — и больно стукаются. Вольфганг чертыхается, Антонио фыркает. Отстранившись, Моцарт шлёт ему тёплый, игривый взгляд, и Сальери сглатывает. Он заставляет себя не опустить глаза к губам напротив, а вместо этого вернуться к разговору. Иначе продолжить его сегодня, как того хотел Вольфганг, у него уже больше не получится. — Так скажите мне, — пробует Антонио достаточно деловым тоном, который помогает перенастроиться и ему самому. — Что и как, по вашей версии, мог играть на своей арфе Царь Давид? Моцарт встаёт со своего места и отнимает руку. Принимается ходить по кабинету. На ногах, в движении, ему думается гораздо лучше. Антонио теперь знает и это. — Здесь нужно бы перечитать сам миф. Как в опере: представить чувства Саула, чтобы знать, что могло бы утешить его, заставив раз за разом забывать его злую тоску. По легенде той музыкой восторгались ангелы и мудрецы. Это тоже даёт нам зацепку для оформления. — Помимо инструмента. Вы знаете, я помню ваш концерт для арфы с флейтой. Превосходное Andantino. — Правильно, начнём с темпа!.. — Моцарт оборачивается, встрепенувшись. — Вы знаете тот концерт? Но что могло вас заинтересовать именно в нём? Сальери мог бы признаться ему, что изучил всё, что нашёл, без разбора. После их знакомства он много ночей провёл за одержимым исследованием и, — там, где пролегал предел его аналитических способностей, — просто наслаждением. Вместо этого он делится рассудочным соображением, которое тоже сыграло свою роль: — Я был удивлён и не мог не ознакомиться. Это очень необычная комбинация — флейта и арфа. Для последней практически не пишут. Хорошая арфа — это всё ещё плохой клавир. — Я с этим полностью согласен! — Моцарт хмурится и качает головой. — Она всё время фальшивит, струны рвутся и требуют замены. И чего стоит найти хорошего арфиста! — Я пытаюсь создать одного прямо сейчас. У одной из моих учениц есть на редкость прекрасная арфа от «Лежёна». Как у урождённой француженки, разумеется. — Франция, ученики! — Вольфганг пренебрежительно всплёскивает руками. — Давайте не будем портить наш славный разговор. А то было тяжёлое время, и я писал заказ без энтузиазма. Сальери во все глаза смотрит на глядящего в пол и в сторону хмурого Моцарта и едва может поверить в сказанное. Он вспоминает, как короткие, почти невесомые фразы раскрывали ему чистейший лирический гений. Абсолютную возвышенность, с которой флейта и арфа сплетали очарование грёзы. Так волшебно… и так человечно, что Моцарт будто сделал всех людей лучше, написав этот концерт. Антонио не хочет напоминать Вольфгангу о прошлом. Но он не может не сказать Моцарту, что это одно из самых красивых произведений в музыке. Даже у него самого. — И всё же. — Сальери слышит, что теперь звучит глухо от одних мыслей о том концерте. Если бы он услышал его исполненным самим Вольфгангом, то, наверное, вовсе бы заплакал, как дитя. — Тот ваш концерт тоже смог бы утешить Саула и вознести его мысли на небеса. В следующей за его словами грустной улыбке Моцарта Антонио видит, что Вольфганг писал тот концерт, чтобы и сам позабыть свою тоску, осознавал он это или нет. Вольфганг признательно кивает ему и предлагает: — Давайте лучше придумаем что-то новое. Затем, он делает паузу и смотрит на Сальери так, будто немного стесняется, да и его голос тоже звучит самую малость выше прежнего и чуть-чуть срывающимся. Антонио успевает подумать, что это может быть из-за его прозвучавшей похвалы, но затем оказывается, что это из-за дальнейшей похвалы ему самому: — Насчёт темпа: вам неподражаемо даются Allegro maestoso и Allegro moderato. Не хотите задать такое направление, маэстро? Моцарт делает маленький заигрывающий жест, склоняя голову на бок и чуть-чуть обнажая шею. Сальери чувствует, как его сердцебиение привычно тяжелеет и ускоряется. И, что особенно нравится Антонио: он знает, что Вольфганг не просто хочет угодить ему, называя его «маэстро»; Вольфгангу самому нравится обращаться к нему именно так, — по крайней мере, пока в нём остаётся выдержка для игр. Разговор продолжается не как забава, а скорее как вдохновенное рассуждение, обмен аргументацией и совместная фантазия. Доходит и до демонстрации за клавиром Сальери. Им бы стоило записывать, но Вольфганг не хочет отвлекаться, не видит в этом необходимости. Он говорит, что и так запомнит всё. И Антонио соглашается, пусть и хотел бы перечитывать их совместную работу позже. Сейчас куда важнее — просто быть в потоке творчества. В какой-то момент Сальери уже обнаруживает, что сидит за клавиром сам, разыгрывая ту вариацию к предложенной им теме, которую Моцарт надстраивает в своей голове и вслух. Вольфганг не диктует ему, а повествует, и обозначая технические характеристики, и прочувствованно описывая представляемым им эмоции, — пропевает их, рассчитывая на понимание и действительно получая его. Сальери движется в той же вовлечённости, разделяет его азарт, ведь они определённо слышат одно и то же, как если бы музыку где-то рядом разыгрывал ансамбль (…это уже превратилось в серию номеров для оперы, вопреки отсутствию либретто). Дослушав одну продуманную ими каденцию, Вольфганг хмыкает и довольно улыбается, сводит руки вместе с хлопком: — С вашей игрой это даже лучше. И идея с неаполитанским аккордом просто замечательная. Не могу теперь представить ничего другого. Антонио коротко отводит взгляд, облизывает и закусывает губу. Этот простой комплимент от Вольфганга перевешивает все подобострастные похвалы, услышанные им за жизнь, все в поте лица заработанные подтверждения его ценности из уст Гассмана и Глюка. — Вы же и навели меня на неё. Сказав это, Сальери разыгрывает нечто, что не относится к их наработкам. Одно место из концерта, которое он то и дело вспоминает на протяжении нескольких лет. И как бы он мог не запомнить его, когда в шесть тактов Вольфганг, — тогда ещё противник и совершенный незнакомец, — раскрыл ему о композиции больше, чем могли бы дать шесть часов разговора со всем музыкальным двором. Антонио волнуется, что воссоздаёт и осознаёт то впечатление неполно, неправильно, и именно поэтому, разыгрывая Моцарту его же музыку, он заодно объясняет, как понял и прочувствовал, — как композитор, преподаватель и страстный поклонник одновременно. Сальери забывает сам себя, пока играет и комментирует дерзновенное, эффектное расхождение в предоминанте, соотносит его с двойной инверсией неаполитанского аккорда в недавнем квинтете для струнных и с тем, что было в том, другом концерте для клавира, где в поднимающемся арпеджио каждая последующая нота создавала всё более сильное желание разрешения. Восторг. — …Тройная метрика и дробный ритм — сицилианская ария в концерте для клавира, — поражается Сальери, смеясь от чувств, и вскидывает уже отнятые от клавиш руки. — Кто вообще мог бы пойти на такое в музыке? Вы невероятны. Вас просто не должно быть, Вольфганг!.. Оглянувшись на Моцарта с влюблённой улыбкой, Сальери понимает, что сам не знает, как много времени заняли его рассуждения. Прежде он не мог рассказать никому о том, как восхищается его музыкой, — и теперь его даже слишком захватило облегчение рассказывать самому Моцарту. А Моцарт, Вольфганг, смотрит на него так чутко и благодарно, что выглядит почти опечаленным. Сальери узнаёт эту эмоцию — она звучит в его музыке глубже любого лейтмотива. Он не уверен, как вести себя после такой реакции… и тянет руку нервно поправить прядки у лица. — Простите. Я, видимо… Моцарт в два шага сближается с ним и ловит его за руку. Взяв её в свои, он сперва пожимает, а затем и звонко целует её. Глядя ему в глаза в этот момент, Антонио необъяснимо уверен, что всё ещё может услышать, о чём он думает: как тяжело и неправильно это было — не иметь возможность рассказать о своей любви. И к музыке другого, и к нему самому. — Нет-нет, — посмеивается Вольфганг в тронутой растерянности и быстро улыбается. — Это вы невероятны. Сальери встаёт со своего места. Вольфганг делает несколько кивков навстречу этому движению, как с ним случается в моменты большой взволнованности. Он тянет Антонио на себя за плечо и обнимает его под лопатку. Антонио обвивает его рукой за пояс и целует, поглаживая по скуле. И дальше между ними нет ни музыки, ни времени — только устремление друг к другу, нежные и чувственные прикосновения, вздохи и шорохи одежды. Даже отстраняясь под тихий щелчок между губ, они продолжают держаться друг за друга. Антонио разглядывает Вольфганга, медленно моргая, внутренне на грани того, чтобы прослезиться. Вольфганг помогает ему сосредоточиться тем, что гладит его по лопатке и выглядит почти спокойно, когда заговаривает: — Вы говорите, в Моцарте есть сицилианская метрика. Неаполитанский аккорд. Но, знаете, Антонио. …Сальери слушает его тягучий, насмешливый тон и думает про себя, что Моцарт вот-вот скажет или сделает что-то совершенно несносное. Так и происходит дальше, когда Вольфганг заканчивает мысль и обнажает зубы в широкой ухмылке: — Венецианец во мне был только один. Антонио приподнимает брови и приоткрывает рот… Довольный его смущением Моцарт смеётся в себя. Возможно, как раз из-за этого Антонио находится с ответным ходом довольно быстро. Как и всегда в подобных ситуациях, он переходит на тон капелльмайстера Сальери, который всё делает одновременно и по-деловому важным и как бы ненавязчивым, само собой разумеющимся. — Но много раз. Вы хотите ещё один сегодня? Сейчас. — Прямо сейчас? — Антонио понимает, что Вольфганг согласен, просто по тому, как тот спрашивает это: с радостной хрипотцой на первом слове. — Но… Но мы же не подготовились. — Есть разные способы достижения одних и тех же целей. К тому же, — Антонио впускает в свой голос насмешливый перелив, смотрит исподлобья, не моргая, — я слышал, что вы хороши в импровизациях. Вольфганг в ответ томно смотрит из-под полуприкрытых век и приподнимает уголки губ в блаженной улыбке. Эта улыбка не сходит с его лица и когда оно в остальном принимает расслабленно-сосредоточенное выражение. По нему одному нельзя было бы сказать, что так Моцарт выглядит в любви, — если бы не бугор, на тот момент натягивающий ткань его кюлот. При этом Вольфганг как-то говорил самому Антонио, что, когда он возбуждён, у него темнеет взгляд. И Сальери может представить, что так оно и есть, ведь пока он наблюдает за Вольфгангом на коленях у его кресла, всё вокруг в его восприятии, кроме них самих, словно бы затемняется. Моцарт ценит звуки и прикосновения больше взглядов и поэтому, когда он расслабляет горло и склоняется над ним ниже, Антонио не сдерживается и вздрагивает, шумно выдыхает, запрокидывая голову назад. В ответ Вольфганг гладит его по бёдрам и сжимает их. Когда же он даёт себе перерыв, Сальери обхватывает его ладонями за лицо, чтобы задержать, и отчётливо произносит: — Пойдёмте. — И добавляет в ответ на неоформленный вопрос о позднем часе в чужих глазах: — Останетесь до утра в гостевой спальне. — А слуги? — Антонио отмахивается. Вольфганг трясёт головой и мягко отнимает его руки от своего лица. — Нет-нет, не рискуйте из-за меня. Это минутная слабость. А я предпочту, чтобы вы были в безопасности. Сальери смотрит на хмурящегося Моцарта и накрывает его ладони своими, не отпуская взглядом. Он сглатывает и одновременно осознаёт и произносит возможно самое важное понимание о себе, случившееся с ним за всю жизнь: — Вольфганг. Если бы не ваше желание защищать мадемуазель Вебер видимостью брака, я встречался бы с вами открыто. С гордостью. Поражённый Моцарт даже чуть отстраняется от него после этого признания. Он смотрит испытующе, его грудь часто вздымается от волнения, а Антонио сжимает его руки в своих и всем своим видом старается передать, что он мог бы. И стал бы. И был бы счастлив. — Вы необязаны ничего говорить. Просто пойдёмте и не переживайте. Я разберусь со слугами с утра. Сальери показывает, что собирается встать с кресла. Вольфганг, так и не отводя от него взгляда и ничего не отвечая, поднимается с колен вместе с ним. Но всё дальнейшее от него этой ночью говорит с Антонио красноречивее любых слов.