Драбблы по Моцарт, рок-опера

На время обращения Императора музыку прерывают. Нетрудно догадаться, что то, что последует вслед за этим («…чтобы наш дорогой и великий Моцарт станцевал с маэстро Сальери! Один танец, менуэт, всего один! Для дамы»), будет обсуждаться во всех салонах ещё многие недели. Вольфганг пытается возразить, быстро находясь с предложением: — Н-но, может быть, госпоже принцессе понравится больше, если я и маэстро Сальери станцуем с ней по очереди? — Молоденькая принцесса смеётся над его очевидной глупостью и весело отвечает ему, что как авторитет в вопросе себя, она так не считает. Маэстро же Сальери как всегда даёт себе время подобрать ответ и отзывается немногословно («Eh bien. Если так пожелают Ваше Величество и Ваше Королевское Высочество»). И всё же, Вольфганг уверен, что его не смотрящий на него, перекрестивший руки в нескольких шагах от него коллега должен быть раздражён и растерян не меньше его самого — а может быть, даже и больше. Достаточно вспомнить, как Сальери избегал его месяцы напролёт! Самому Вольфгангу остаётся только принять вызов с ещё большей готовностью. Бодро, с поклоном: — Что же. Если эта шутка развеселит госпожу принцессу, я буду рад поместить улыбку на её лицо! — Про себя же он думает о том, что во Франции ничего не понимают ни в музыке, ни в юморе, ни в приличиях. На самом деле, Вольфганг не так уверен в себе, как хотел бы быть. В детстве отец позаботился о том, чтобы знакомые научили их с Наннерль танцам аристократии, и сейчас Вольфганг задним умом вспоминает свои учебные материалы из того времени: верхнюю четверть листа всегда занимала наиболее интересная и понятная часть с партитурой, а всё остальное место было отведено под схему танцевальных фигур с условно намеченными перемещениями и положениями ног. После уроков у него всегда болели перенапряжённые связки, потому что ему-ребёнку никак не удавалось взаимоувязывать движения, останавливаться вовремя. Благо, он не аристократ и не танцор, и ему-взрослому до сих пор многое прощалось, но сейчас его техника, разумеется, подвергнется особой инспекции. Вольфганг заранее утешается тем, что как бы неумело он не выглядел — всегда собранный и медлительный Сальери должен будет выглядеть ещё более нелепо. Сальери в этот момент разбирается с оркестром. Оставшийся один посреди бального зала и всеобщего оживлённого, предвкушающего рокота, Вольфганг чувствует на себе взгляды отовсюду; разбирает отдельные шёпотки вокруг и спокойно улыбается, чтобы не выдать свою напряжённость. Что Сальери распорядится играть? Вольфганг надеется, что они не станут танцевать под его, Сальери, музыку — сколь она ни чудесна и преисполнена грации, это всё ещё будет насмешкой в его сторону. Чтобы не молчать, Вольфганг делает жест рукой и заявляет с искренним негодованием случающемуся ожиданию: — Если бы меня уведомили хотя бы вчера вечером, я бы сам написал танец! Раздаются одобрительные комментарии и смех, проливаются аплодисменты. Вольфганг доволен не слышать несомненно прозвучавшее бы передразнивание от Розенберга: сейчас граф-директор заграницей. Сальери заканчивает с оркестром и проходит в расчищенный для них-двоих центр зала. Он мог бы выйти на позицию с величавой осанкой, придерживаясь за полы камзола — так ещё некоторое время назад делали все их столпившиеся вокруг высокородные зрители, непринуждённо танцующие дворцовые танцы с детства. Но Сальери... это Сальери. Строгий, размеренный, невпечатлённый, даже под взглядами двух августейших особ он не пытается быть ничем, кроме себя самого. И когда Сальери с распущенными по швам руками встаёт в нескольких метрах напротив и смотрит на него, Вольфганг осознаёт, что шутка вполне реальна — они действительно будут танцевать вдвоём на виду у затаивших дыхание придворных. Вольфганг сглатывает. Полная тишина. Сальери со своей характерной плавностью чуть склоняется вперёд в поклоне и разводит руки, обозначая приглашение. Но Вольфганг не спешит принять его сразу. Он смеётся — с вызовом и немного растерянно. — Почему я должен быть партнёршей? — Я выше вас, Моцарт, — отзывается Сальери сухим наставническим тоном. И дальше делает небольшую паузу и добавляет с насмешливым переливом в голосе: — И, кроме того, вы изящнее. Его слова звучат так, что те, кто хотя слышать это как издёвку, слышат это как издёвку и смеются. Но Вольфганг задирает подбородок и оборачивает сказанное комплиментом: — С этим не поспоришь! Он шлёт поцелуи в толпу, и его заносчивость поддерживают. Но официальный тон Сальери заставляет всех замолчать. — Alors. Si c'est réglé, — бледно говорит капелльмайстер, переходя на французский: — m’accorderiez-vous cette danse? После этого многие — особенно женщины — не удерживаюстя и смеются на разные лады. Но Вольфгангу всё равно кажется, что смешки звучат гораздо более сдержанно и малочисленно, чем могли бы с кем-то ещё. Персона маэстро Сальери внушает уважение даже в ситуации глупой шутки. И про себя Вольфгангу нравится наблюдать это воздействие даже больше обычного. Он вдруг впервые чувствует себя не под давлением от него, а под защитой. Вольфганг делает замысловатый и дерзкий поклон: — Ah. Merci, monsier Salieri! …Он думает, что Сальери повелел играть Гайдна. С ним не прогадать, это целая библиотека сочинений — от пасторальных на манер тирольского танца и до самых возвышенных — и именно из его мастерских работ форма менуэта развилась в симфонию; Гайдн известен как мастер жанра и должен быть ладно отрепетирован. Но нет. Когда вышколенный оркестр начинает играть, зал наполняет загадочно привлекательная барочная музыка великого Генделя. На какие-то мгновения Вольфганг теряется. Сальери знает про его увлечение Генделем?.. Нет, не может же он, с чего бы. Хотя ему с первых дней при дворе и говорили, что маэстро Сальери знает всё. Сальери встаёт на мыски и движется вправо по всем правилам менуэта, отчего Вольфгангу остаётся двигаться влево. Он ведёт счёт, проигрывая каждое последующее движение в голове: правая перед собой, левая перед собой, подогнуть ноги и сместить вес на одну сторону, опустить пятку, затем правая за собой, левая перед собой, правая перед собой, левая за собой… Своими движениями они с Сальери рисуют не обычную «Z»-фигуру, а обрисовывают круг. После каждой музыкальной подчасти они сходятся, не доходя полшага друг до друга, — и как бы дивятся друг другу и привечают друг друга, когда одновременно разводят руки (Вольфганг улавливает прохладное, ускользающее движение воздуха от рук Сальери). Затем, они снова расходятся, разворачиваясь, но не отворачивая лиц друг от друга. Гендель вознаграждает каждый их шаг и жест своей элегантностью, безупречной координацией между нотами. Никто не смеётся. С первых же счётов Вольфганг обнаруживает, что заблуждался: Сальери очевидно не нравится танцевать, но он знает, что делает. Он совсем не выглядит нелепо. Но при этом Вольфганг абсолютно уверен, что Сальери никогда не танцует и что способности капелльмайстера итальянской оперы в этой области стали открытием для многих. Когда они сходятся в очередной раз, Вольфганг не удерживается и спрашивает: — Вы учите и танцам, маэстро? Спроси он это во всеуслышанье, вопрос мог бы быть воспринят как насмешка, как вызов. Но так — Вольфганг и сам не знает, зачем спрашивает. Возможно, он просто хочет перестать волноваться, чтобы случайно не сбиться со счёта. Сальери позволяет себе маленькую ухмылку и, сходясь с ним после ещё одного круга, отвечает: — Вас я могу научить многому, Моцарт. Это танец, больше не разговаривайте. При этом за всё время их танца Сальери не сводит с него странного взгляда, он смотрит не моргая, и Вольфганг даже постепенно забывает считать и планировать каждое движение про себя. Он просто… впадает в синхронность. И на какое-то время, вместо того, чтобы увлекаться музыкой, как часть его ума делает всегда, чем бы он ни занимался, Вольфганг полностью отпускает своё внимание и сосредотачивается на фигуре Сальери напротив. На их общих, точно совпадающих перемещениях, пока движутся только они и их тени. Полумрак слишком большого зала обезличивает окружающих и заставляет границы зала казаться менее реальными, отчего всё как будто бы происходит во сне. В какой-то момент музыка становится лиричнее и теплее, и Сальери закладывает руку за спину и одновременно подаёт другую Вольфгангу на встречу — явное приглашение. Вольфганг едва-едва вкладывает пальцы в чужую ладонь, которая оказывается удивительно тёплой для кого-то настолько хладнокровного. Вольфганг ожидает такого же необходимого минимума и на другом конце. Но Сальери держит его руку не так, будто хочет выпустить в следующую секунду. И этот маленький связующий жест отчего-то ощущается Вольфгангом какой-то безрассудной вольностью. Впрочем, со стороны оно не воспринимается таким образом: Император бодро шутит что-то о содружестве немцев и итальянцев при его дворе, но Вольфганг не запоминает, что именно. Они делают полукруг в одну сторону, мягко размыкают руки, разворачиваются и проделывают то же самое, сходясь снова, чтобы обрисовать полукруг уже с другой стороны. Снова оказываясь ближе, Вольфганг уверен, что ему не мерещится: выражение Сальери непримечательно, но всегда собранный и безразличный взгляд в глазах напротив изменился. И Вольфганга завораживает это выражение: от него Сальери сразу начинает выглядеть моложе, на свой настоящий возраст. И даже как человек, который способен на чувства. Нет, кое-что изменилось и в лице Антонио Сальери: Вольфганг обращает внимание на то, что его губы приоткрыты. И вслед за этим понимает, что сам не знает, зачем опустил на них взгляд. Когда Сальери идёт ему на встречу в один из последних разов, Вольфганг едва не замирает от возникающего из ниоткуда, странного и захватывающего его всего осознания. Без париков, без косметики, среди всех этих одинаковых лиц, среди кристалльной чистоты и абсолютной гармонии музыки, — он и Антонио Сальери единственные настоящие. И эта мысль значит гораздо больше, чем он мог бы выразить в словах. Она кажется больше всего вокруг. В заключительной части они двое по всем правилам должны бы взяться за руки на несколько полных счётов. Но Вольфганг вдруг так боится этого жеста, что самовольно нарушает порядок: он решает крутануться на месте, поворачиваясь спиной к Сальери, и делает поклон публике, выводя весь зал из оцепенения. Многие смеются, он тоже смеётся и говорит что-то легковесное, остроумное и самонадеянное, чтобы оправдать свою грубость. В конце концов, весь этот танец — шутка. И пусть лучше ему вменяют антагонизм по отношению к Сальери, чем он снова почувствует смущение. По этой же причине он не смотрит на Сальери до конца вечера. Но Вольфгангу всё время мерещится, что он чувствует на себе его взгляд, которого он (какая ирония) хотел многие месяцы. И кроме того, он словно бы продолжает чувствовать удивительно тёплые и чуткие пальцы в своих.