Драбблы по Моцарт, рок-опера

Антонио Сальери скрещивает руки на груди и не спешит отвечать, а только смотрит на собеседника, вытянув шею вперёд и не моргая. Моцарт, закинувши ногу на ногу, сидит на полосатом канапе в нескольких шагах от него и замирает под его взглядом так же выразительно, как замерла бы обычно преисполненная движения, но тут вдруг почуявшая неладное пичуга. — Что? — Смешок. — Почему вы так смотрите, Антонио? — Такое количество заказов может негативно сказаться на вашем здоровье, — предупреждает Сальери, видя наперёд. — Вам следует выделить время на отдых и расслабиться. — И это вы говорите мне о переработке, герр-капелльмайстер! И о расслаблении! Вольфганг улыбается. Но его визави и бровью не поводит. — Я умею уважать границы, в том числе и собственные. Дальше присевший на рабочий стол Антонио хладнокровно наблюдает за тем, как Моцарт встаёт со своего места и идёт к нему. Кабинетный паркет подрагивает, но почти не скрипит под его бойкими шагами. — Поверьте, я ценю вашу заботу. Но я здоров и силён, — уверяет Вольфганг, взмахнув рукой. — А моя музыка достаточно насыщает и вознаграждает меня. Спорить с этим не приходится. Сальери знает о композиции и композиторах достаточно, чтобы понимать: любой-другой с рабочей нагрузкой Моцарта уже давно свалился бы замертво. Или перенапряг бы нервы, сидя над многообразием начатых и запланированных сочинений, среди которых нет ни одного схожего с другим; или отказался бы и перенёс по срокам хотя бы часть работ. Безусловно, так сделал бы любой-другой, но не встающий перед ним, худощавый и невысокий мужчина со светлым таинством во взгляде. Нет, споры здесь будут бесполезны. А попытки повлиять — даже вредны. — Хм. Есть и другие вещи, — начинает Сальери и отдаляется от стола, чтобы начать плавно обходить Моцарта, — которые при том же эффекте… ничего от вас не потребуют. Никакого усилия. — О. Антонио, я, мне очень жаль, но я не знаю, когда мы сможем «встретиться» в следующий раз. Скорее всего, не в ближайшие дни. Но я скажу вам точно после академии в четверг и постараюсь выкроить время… По голосу Вольфганга слышно, что он немножко хмурится. Он пытается обернуться, но снова замирает, когда Сальери склоняется к нему из-за плеча и уточняет с наигранной задумчивостью, будто не услышал половину: — В следующий раз? Антонио слышит, что Вольфганг сглатывает. Видит, как частит жилка у него на шее, совсем рядом. А после этого словно бы усиленно чувствует прямо сквозь одежду исходящее от Моцарта живое тепло. Сальери заворожённо тянется к этому долго оказывавшемуся слишком далеко теплу. Он притрагивается к предплечью Моцарта пальцами и скользит ими по нему. Но это движение нельзя назвать поглаживанием — Антонио не из тех, кто гладит, это не в его строгой натуре. Куда естественнее для него держать или сжимать, что он последовательно и делает, едва-едва придерживая на протяжении секунды, а затем обхватывая пальцами и сдавливая предплечье. Легко, но ощутимо, чтобы дать понять реальность этого захвата. — Вы, кажется, что-то говорили про то, что знаете границы, маэстро? — посмеивается Вольфганг, но с похожим на растерянность сомнением. Сальери не думает над ответом, а как бы со стороны слышит собственный голос, который даёт тот ответ без задней мысли. С томящимся, чувственным придыханием: — Мы видимся слишком редко. — Я знаю, mon bel ami, и скучаю по вам каждый день. — Сальери медленно закрывает глаза и от слов обращения и от того, что Вольфганг одновременно с ними накрывает его ладонь своей. Похлопывает его по ней. — Но мы оба занятые люди. — Сейчас мы не заняты ничем, — тихо пробует Антонио в последний раз. Когда Моцарт не возражает на это сразу, Сальери сглатывает и обнимает его поперёк живота до сих пор не решавшейся на прикосновение рукой. Вольфганг реагирует на их полуобъятие глубоким вдохом. И даже то, как его живот коротко приподнимается под рукой Антонио, не маскирует, а словно бы только подчёркивает сухопарость и субтильность его сложения. В наоборот едва дышащем Сальери поднимается жажда обладания. — Снаружи ещё есть люди, — замечает Вольфганг, но не в укор, а скорее как напоминание. — Именно, они снаружи. И они знают, что я часто остаюсь допоздна в этом кабинете и что меня не следует беспокоить. Моцарт хмыкает. — Вы готовы положиться только на это? — Да, готов. Но если вы не готовы, я могу закрыть дверь на ключ. Вольфганг колеблется. Он напряжён, но Антонио доверяет ему вывернуться, если он обнаружит себя претерпевающим неудобство в происходящем. — Нет. Не отходите. Сальери обещает ему, что не будет — тем, что склоняется и с готовностью целует за ухо. Моцарт непроизвольно поджимает плечи от удовольствия и, как кажется, собирается развернуться. — Нет нужды менять положение. Антонио знает, что когда он берёт определённый — наставнический — тон, Вольфганг не может не подчиниться. Так и происходит: Моцарт замирает. — Я всё сделаю сам, но вы… можете помочь мне. Расстегнитесь. Вольфганг не слушается сразу, потому что, как догадывается Антонио, в этот момент прислушивается, не доносятся ли шаги по коридору за дверьми кабинета. Но через несколько ударов сердца он всё же берётся за пуговки ширинки. А ослабив кюлоты, как кажется, не знает, что делать с собственными руками, и опирается ими на тёмную столешницу — кладёт их на розетку в центре деревянной инкрустации. — Voila, — комментирует Моцарт со своей обычной звенящей дерзостью. — Profitez de la vue. Сальери тепло усмехается себе под нос: его очаровывает, что Вольфганг храбрится, даже будучи сговорчивым и, на самом деле, целиком в его распоряжении. Антонио фыркает и тоже переходит на французский: — Je vais le faire. Он приспускает пояс штанов Вольфганга сзади, так что ему показывается бледный костяк поясницы с беззащитными ямочками на ней. Сперва Сальери прикасается к крестцу Моцарта только тремя пальцами. Затем, всей ладонью накрывает широкую кость под чуть тёплой кожей, так что средний палец ложится в самое начало ложбинки. Это соприкосновение простое, но значительное, и он хотел бы дать ему продлиться. Но Вольфганг думает в моменте куда быстрее: — Погодите! У нас нет масла. Антонио без лишних слов протягивает руку в бок и, провернув торчащий ключ, выдвигает верхний ящик письменного стола. В ящичке, который находится внутри на видном месте выдвижки, лежит маленькая склянка. Тёмная и цилиндрическая, с деревянной пробкой. — Берите. И салфетки сразу тоже. — Откуда?.. — Я пользуюсь им для ухода за руками в ветренные дни. — Я уже подумал… Вольфганг неловко смеётся. Сальери собирается признаться ему, что фантазии не сравнятся с тем, каково это между ними взаправду (теперь он знает точно), но вместо этого коротко немеет от опережающего его собственное признания Моцарта. — А я занимался этим без вас, думая о вас. Антонио чувствует, что краснеет, и слышит, что с щелчком приоткрывает губы от растерянности. Что можно сказать на такое? А впрочем… Изначально он ожидал, что Вольфганг просто подаст ему склянку, но сейчас его посещает другая идея. В раз охрипнув от смущения и возбуждения, он предлагает: — В таком случае, может, вы нанесёте масло сами и покажете мне?.. — О, нет-нет, Антонио, — усмехается Вольфганг, но тоже теперь звучит скорее сосредоточено, чем весело. — Вам сподручнее. Я не увижу, что делаю, и всё сразу стечёт по ногам. К тому же, я и так уже долго делал это сам. — Eh bien, si vous voulez. Сальери соглашается и, подспустив пояс ещё ниже, треплет и сжимает доверенные ему худые ягодицы. Он сразу же видит, как нежный пушок на коже Моцарта приподнимается уже от этих прикосновений, — и чувствует лёгкий зажим в чужих мышцах. Вольфганг вынимает для него пробку из склянки с глухим «чпоком» и отводит руку в сторону. Антонио подставляет пальцы под густую бесцветную жидкость, от которой сразу распространяется характерный ореховый запах. Он нащупывает и щедро смазывает упругие выпуклые края, поглаживая и натирая их какое-то время, пока не слышит звук в нос, который без слов даёт ему разрешение попробовать проникнуть в тело. Антонио рад угодить. В следующую секунду Моцарт коротко, резко вдыхает. Сальери чувствует, как его напрягшийся живот так и остаётся напряжённым под его ладонью, хотя сзади он и старается расслабиться почти сразу же. Пока Вольфганг привыкает, в подушечку пойманного в горячую ловушку пальца Антонио отдаётся чужое, ускоренное сердцебиение, и он отвлекает Вольфганга от неудобства, целуя его ухо и лаская его чувствительные изгибы языком. Этим же он заодно отвлекает себя от желания поскорее расстегнуть собственные, уже давно теснящие, кюлоты. — On continue?.. — Tout à fait. Испробовав добавление ещё двоих пальцев, Сальери напирает бедром, чтобы Моцарт расставил ноги пошире, и чуть давит рукой ему на живот, подсказывая приподнять и отставить задницу. После этого он испытывает первое облегчение, расстёгиваясь чистой рукой, и, примерившись с углом, выступает из туфель, чтобы сгладить их разницу в росте, покуда Моцарт остаётся на своём каблуке. Придерживая и направляя себя, он мягко прижимается ко входу, напоминая Вольфгангу расслабиться, но сперва ему самому всё равно даже больно от пульсирующей тесноты. Вольфганг тоже тихо рычит и опускает голову, открывая его взгляду оголённый участок шеи. Но вместо того, чтобы поцеловать это приглашающее к ухаживаниям место, Антонио осторожно зовёт его, готовый отстраниться, если потребуется: — Вольфганг? Моцарт, по-прежнему не поднимая головы, делает ему знак рукой. Сальери расценивает это как то, что ему не нужно отдаляться, но нужно подождать некоторое время. Тогда Антонио всё же наклоняется и целует его в шею, заодно немного отодвигаясь тазом через это движение. Вольфганг под его поцелуями как будто бы отчасти приходит в себя и принимается гладить себя рукой. В конце концов, Антонио и сам чувствует, как пережатые мышцы понемногу начинают расступаться. Вскоре после этого Моцарт обращается к нему. И с юмором в голосе, и со всё ещё слышимым физическим затруднением: — Вы знаете, Сальери... нам и впрямь нужно встречаться хотя бы... раз в неделю. Я уже позабыл, что моей заднице, чтобы... оставаться в кондиции для наших «встреч», нужны не пальцы… а наведываться в конюшню. Антонио сам не знает, что хочет сделать первым — прикрыть лицо или нелепо извиниться за свою анатомию. К счастью, Моцарт практически сразу ободряет его пояснением и смешком: — Я раздражаюсь на себя, а не на вас. — Может быть, вам улечься на стол? Я привстану. — Просто двигайтесь. Уже можно попробовать. Пробуя погрузиться чуть глубже, Сальери стонет на выдохе от жара и всех остальных захватывающих ощущений, которыми его обеспечивает мягкое, увлажнённое и подрагивающее нутро. И всё же — куда приятнее, куда проникновеннее сама идея, что он может делать это с однажды поразившим его раз и навсегда Вольфгангом Амадеем Моцартом. В свою очередь, тот уже очень скоро не просто позволяет ему двигаться в себе: от удовольствия принимать его плавные и медленные толчки у Вольфганга, как оно часто бывает, начинают мелко дрожать бёдра. Антонио слышит, как он тихо сопит, слышит движения его руки; и с заворожённым выражением разглядывает его затылок и хребет, изящную задницу с неспадающей гусиной кожей — и как выглядит его ритмическое движение в ней снаружи. И так, пока, осмелев от страсти, не склоняется к Вольфгангу и не произносит ему на ухо, не останавливая контролируемую работу своих бедёр: — Мы кое-что не учли… Как я впредь буду думать здесь о музыке? Моцарт на это громко смеётся. А Сальери так нравится этот раскованный звук, что он даже не сразу напоминает ему быть тише, — ведь его совершенно не должно быть здесь.