Людей сближает школьная скамья и другие несчастья

      Все выходные он пытался этого избежать.       В субботу удалось — его выручил Хизаши, пригласивший пройтись до катка за торговым центром. Айзава не собирался кататься. Ему было достаточно просто стоять, облокотившись о бортик, со стаканчиком горячего шоколада в руках и смотреть, как Ямада выделывает пируэты: как на катке, так и в красноречии, подкатывая к наслаждавшимся выходным днем девушкам. Не то чтобы ему это удавалось на все сто, но те смеялись, польщенные его вниманием, и все были довольны, а это — главное.       Но на следующий день то, чего он больше всего боялся, все-таки произошло. Родители опять поругались.       То, что их брак трещал по швам, он знал уже давно — не слепой. И можно было даже не играть в идеальную семью, собираясь за обеденным столом в воскресный вечер, и с чинным видом, раскладывая горошек к картофельному пюре, интересоваться:       — Как прошла неделя, Шота? Ты договорился по поводу дополнительных занятий по английскому? Не забывай, что нам с папой очень нужно, чтобы ты хорошо учился и у тебя были достойные оценки в следующем году для поступления в универ. Так ведь, дорогой? Кстати, как у тебя дела на работе?       Она все болтала и болтала, хлопоча вокруг стола и не замолкая ни на секунду, словно боялась, что если остановится, из нее рванет то, что она всеми силами сдерживала. Это было заметно по ее подрагивавшим пальцам, которыми она то и дело поправляла волосы, и нервной улыбке. Что-то так и подступало к краю, грозясь с минуту на минуту захлестнуть ее.       — В этом году поедем в отпуск в горы или останемся в городе? Лучше поехать. Я уже обещала твоей маме привезти того местного чая, который ей так нравится. Да и цены на зимние домики пока еще адекватные, лучше забронировать заранее.       — Я… не смогу, — отец произнес это явно нехотя, постукивая ломтиком хлеба по краю тарелки и подбирая слова, — работы много. Придется уехать в командировку на все праздники.       Руки мамы дрогнули. Соскочившая с вилки горошина упала на скатерть и прокатилась по ней, оставляя масляный след от подливы на накрахмаленной ткани. Шота проследил за ней с интересом, гадая, докатится она до края стола или остановится рядом с соусником.       — Будешь с ней, да? — это было скорее утверждением, нежели вопросом.       Отец ответил меланхолично, продолжая нарезать мясо, словно они обсуждали очередной поход в гости.       — Просто работа, я же говорю. Нам пришел большой заказ, ребята не справятся. Было решено, что кто-то отправится…       — ХВАТИТ! — звон подпрыгнувшей на столе посуды оборвал его. Сжатые в кулаки пальцы подрагивали. Шота вдруг отметил про себя, что завтра у нее точно будут болеть запястья — удар был достаточно сильным. — Хватит, — повторила она, сминая скатерть в пальцах, — Мина видела тебя сегодня с ней в центре, в магазине горнолыжного снаряжения. Видела, как вы мило проводили время. Наивная дурочка, она думала, что раскрывает мне на что-то глаза.       Как будто я не знала! Не видела вас в твоем офисе. Не понимала, почему ты задерживаешься на работе. Но все было ничего, пока это было в тайне. Пока никто не знал. Но вот так, в открытую, — она подняла на него глаза, в которых вместе со слезами плескались обида и злость, — ты понимаешь, как ты позоришь меня?! Всю нашу семью! Мне пришлось врать своей лучшей подруге, что это твоя кузина. И что мы вместе планируем отдых в горах. Я даже отправила ей домик, который мы якобы присмотрели! Это позор! Я столько времени врала себе, но теперь ты заставляешь меня врать еще и другим! Что дальше? ЧТО?       — Я пойду лучше. Спасибо за ужин, — мужчина поднялся из-за стола. Проходя мимо сына, чуть улыбнулся ему и потрепал по волосам, словно пытаясь сказать, что все хорошо. Но хорошо не было.       Хлопнула дверь. Следующий час Шоте пришлось собирать сперва осколки кинутой в дверь тарелки с остатками пюре и горошка, а затем — маминого сердца. Со всем сожалением он мог признать, что не справился ни с тем, ни с другим. Еще в течение месяца засохшие горошины находились везде: даже под диваном в соседней комнате. И он бы грешил на кошку, но ее у них не было — родители не давали завести, как бы он ни просил.       А мама… свое утешение она нашла тем же вечером, но позднее, на дне бутылки. Сидя в своей комнате и слыша, как звенят на кухне стаканы, и как мамины рыдания перемежаются с ее нервным смехом, он не знал, что он может сейчас сделать. Что он должен был сделать. Всю ночь он не мог сомкнуть глаз. Ему все казалось, что если он это сделает, то, когда проснется, мамы больше не будет. Не «той, которую он знал» — её не было уже давно, последние несколько лет точно. Не будет «совсем». Что случится что-то ужасное: она вскроет себе вены, захлебнется в собственной блевотине от выпитого или уйдет в морозную ночь в одной сорочке и замерзнет где-то на улице.       Поэтому он лежал и прислушивался к шуму в соседней комнате — и пока он его слышал, ему было не так страшно.       Будильник он отключил ровно за пять секунд до того, как тот должен был зазвенеть. Лишь изредка моргая, смотрел, как зеленые цифры на электронном циферблате сменяются сперва в десятках, потом в единицах, все больше приближаясь к 6:30.       В 6:29 он мысленно отсчитал про себя, потянулся и нажал кнопку до того, как настойчивое пиликание вспугнет хрупкую болезненную тишину, наполненную двумя еле слышными дыханиями. Мама спала прямо здесь на коврике в его комнате. Пришла пару часов назад, плакала, причитала заплетающимся языком, что она плохая мать и сама все испортила, потом обещала все исправить, потом кляла на чем свет стоит своего мужа и его пассию (особенно — её), потом просила прощения и, наконец, уснула тяжелым и, увы, совершенно не восстанавливающим силы сном, свернувшись калачиком вокруг пустой уже бутылки джина.       Все это время Шота лежал, не шелохнувшись, лишь с открытыми глазами уставившись во тьму и мечущийся в ней силуэт матери. И только когда она успокоилась, тяжело закрыл иссушенные веки. Глаза жгло. Он встал с постели, накрыл маму своим одеялом, а под голову положил ей свернутый плед.       Так его и встретил начинавший брезжить вдалеке за домами зимний рассвет: лежащим на кровати с поджатыми от холода ногами, смотрящим на будильник и перебирающим свесившейся с кровати рукой волосы своей непутевой матери.       * * *       Зимний воздух пробирался под одежду и до дрожи кусал совершенно не отдохнувшее за ночь тело, не оставляя его даже в переполненном автобусе. От лишенного кислорода тепла в салоне клонило в сон. Веки слипались, и им двигала только одна цель — сперва не пропустить остановку у школы, а там совершить марш-бросок до своей парты. Первым уроком была литература, а, значит, он как раз сможет незаметно вздремнуть под размеренный рассказ учителя Ишиямы.       Всего-то и оставалось, что пройти несколько метров до ворот школы и постараться не свалиться в сугроб, которых за ночь намело прилично. Иначе он бы прямо в нем и уснул. Не ровен час, до весны. Звучало максимально заманчиво.       — Привет, — он появился из неоткуда, расточая вокруг себя эту сияющую ауру благополучия, от которой слепило глаза и немного подташнивало. Хотя Айзава не мог быть уверен, что это не последствия тяжелой бессонной ночи. Но, в любом случае, его появление сейчас было тем, что он ожидал меньше всего.       Отшатнувшись от неожиданности, он поскользнулся каблуком ботинка на обледенелой дорожке и начал заваливаться на стоявшее рядом дерево. Словно со стороны, он видел, как изменилось лицо Тошинори с восторженно-радостного на ошарашенное и как дернулся он вперед, выставляя руку, чтобы ухватить брюнета если не за ворот пальто, то хотя бы за шарф, но тот пролетел в каких-то миллиметрах от его пальцев.       «На этот раз не успел», — почему-то с грустью подумалось Айзаве перед тем, как его спина повстречалась со стволом дерева.              Плюх.       Снежная шапка стряхнулась с ветвей мягкой податливой кучей и приземлилась на взъерошенную темноволосую голову. Вот теперь, пожалуй, можно было сказать, что он проснулся — взбодрило не хуже чашки кофе.              — Черт, прости… я не думал, что так… выйдет, — пролепетал блондин, прикрыв рот ладонью. Он старательно пытался казаться удручённым ситуацией, но его выдавали подрагивающие под курткой широкие плечи.       Он смеялся? Черт возьми, этот подлец Яги действительно смеялся, стоя напротив и смотря, как снег тает на его носу и комьями заваливается за шиворот. Этому ублюдку смешно, вы только поглядите.       «Хах».       И тут внезапно Айзава почувствовал, что ему тоже хочется смеяться — сперва надрывно, со слезами, буквально выворачивая душу, а затем легко, точно освобождаясь. Словно это не на него упала снежная куча, а у него упал неподъёмный груз с души. Это было так нелепо — вся эта ситуация. Так иррационально.       Черт бы побрал этот снег. Черт бы побрал этого Яги.       — Погоди, я помогу тебе, — парень приблизился и с улыбкой начал очищать его от снега, раскапывая как какого-то дворового пса. Сперва отряхивая широкой ладонью, а затем забираясь пальцами в волосы, выгребая оттуда успевшие опутать пряди снежные комья.       Айзава не мог даже пошевелиться. По всему его телу волнами пробегали мурашки и зарождавшееся под мягкими пальцами тепло. Он не чувствовал ни тающий снег у себя на носу и замёрзших ресницах, ни холодную влажную дорожку за шарфом, куда все же завалилась часть сугроба. Только эти мягкие пальцы и едва доносившийся до него запах чужого шампуня. И если для Тошинори это выглядело, словно парень просто онемел от холода и шока, то сам Айзава знал правду.       Он чувствовал себя, как те бездомные коты, которых он гладит после кормежки на соседней улице.       Приятное чувство защекотало где-то под диафрагмой, уже привычно спирая дыхание, и упало в желудок, потеснив там одинокий бутерброд с сыром — его единственный провиант за это утро. Кончики пальцев покалывало, словно он зашел с морозной улицы в нагретое помещение. Внутри стало неожиданно так жарко, что зрачки сами собой расширились от шока, а лицо начало стремительно краснеть. Он бы не удивился, если бы под действием нарастающей температуры остатки снега вскоре превратились в пар, лихо перескочив одно из агрегатных состояний. Еще мгновение — и он бы буквально вскипел. Или окончательно растаял, и это означало бы полную капитуляцию перед собственными решениями. А этого он себе позволить не мог.       Вырвавшись из оцепенения, Шота дернулся в сторону и отбил рукой чужую ладонь возле своей головы. Вышло грубее, чем он ожидал, и замерший в растерянности Тошинори был тому лучшим свидетельством. Но сейчас ему некогда было размышлять о корректности своих действий. Если бы он тотчас не ретировался с места происшествия, он бы уже не смог скрыть свою реакцию на… на все это. И непосредственно на источник его волнений.       — Я…       Возможно, Яги хотел снова извиниться. Возможно, на этот раз уже искренне. Возможно, он хотел узнать, что еще может сделать для одноклассника и не нужно ли того проводить в медкабинет. И, возможно, Айзаве даже было это нужно. Но он так и не узнал, что же хотел сказать ему блондин, потому что уже со всех ног направлялся к дверям школы. Если бы мог, он бы вовсе бросился бежать — прочь от Яги, от школы, от своих мыслей, от проблем, которых у него и так хватало, прочь от раздражающих его чувств, которым он не мог найти логичное объяснение.       Минутное чувство легкости прошло. Он снова погибал под навалившейся на него неподъемной громадой кучей терзающих вопросов и боялся, что в какой-то момент она просто раздавит его.       Вдобавок к этому добавилось разъедающее чувство вины — он повел себя по-свински. Новенький не был виноват в его семейных неурядицах, в его бессоннице, в том, что он так неудачно влетел в дерево и оказался частично похороненным под сугробом (а ведь по пути к школе он даже втайне мечтал об этом. Как говорится, бойтесь ваших желаний). Не был виноват и в том, что Шота так неадекватно реагировал на него. Он даже пытался помочь и, что было самым отвратным, Айзаве нравилась его помощь.       Скрипя зубами, он признавал — теперь его черед извиняться.       — Привет, Яги! О чем задумался?       Он все еще смотрел вслед удаляющемуся брюнету, когда по соседству раздался стук каблучков и в периферии зрения появилась огненно-рыжая копна волос. Акеми остановилась рядом, потирая замерзшие пальцы и внимательно переводя взгляд с парня на виднеющиеся вдали двери школы. Они медленно закрылись, впустив внутрь еще нескольких учеников, в том числе и одного, все еще слегка припорошенного снегом.       — Да так, ни о чем, привет, — он улыбался. Акеми, наверняка, приняла улыбку на свой счет, потому что из её движений внезапно исчезло нетерпение и она уже, казалось, была не против потусить немного на улице, даже несмотря на морозное утро.       Но он улыбался другому. Ощущению чужих волос под своими пальцами: чуть влажных от снега, намного мягче, чем его собственные, которые можно было усмирить, лишь вывалив на них полтюбика геля для укладки. Порывистому вздоху, что коснулся его шеи, когда он шагнул ближе. Алеющим кончикам ушей, как в тот раз, в классе. И если тогда он думал, что это из-за мороза, то в этот раз был полностью уверен, что даже упавший с дерева сугроб не имел никакого влияния на алебастровую кожу этого немногословного парня. А значит…       У него было много поводов для улыбки.       И кстати, он ни капли не был на него обижен.