я думаю, это бесы

      На остановке никого не оказалось, и Матвей, загруженный собственными мыслями, встал рядом с этой большой пластиковой коробкой. Расписание твердило, что до автобуса ещё минут десять: выдох Корецкого становился ещё жалобнее обычного. Женя попросила сходить за какой-то чертовщиной домой к её родителям, а в итоге Матвей мёрз на грязной остановке и думал только о том, как сейчас завалится спать прямо в уличной одежде: — Матвей? Корецкий! Неужто ты?       Матвей медленно обернулся и увидел его. Это же он, да? Матвей мало кого тогда запомнил, но это лицо точно не забыть даже при полной амнезии. Неприятность, большая неприятность. Хотелось ещё больше убежать, заснуть и не проснуться. Зачем он здесь? Зачем он до сих пор помнит о нём? Боже мой. Действительно же помнит. Боже мой. Кажется, он уже это говорил. — Мы…знакомы? — спросил так глупо и снова уткнулся в телефон, где-то в глубине души молясь тому-самому-имя-которого-повторил. Лишь бы обознался, лишь бы все Матвеи в этой огромной Москве были как две капли воды, лишь бы… — Моть, не делай вид, что не узнал. Не поверю же, — он смеялся так мерзко, что хотелось заткнуть уши. Корецкий, сам того не понимая, отошёл от него чуть дальше, чем это обычно делают люди, связанные общим кошмаром. Хотя, можно ли описать это простым ночным страшным видением? Не слишком ли просто и легкомысленно?       Кажется, этого парня зовут Юра.       Кажется, они встретились в первый раз на хате, и тогда Матвею, кажется, было настолько плохо, что он чуть не наложил на себя руки.       Кажется, когда за стеной готовили новую вмазку для тех, кажется, восьмиклассниц, которых привел, кажется, Кирюха с надеждой забодяжить им чего-то такого, отчего они сразу раздвинут перед ним ноги.       Прямо там, кажется, Матвей бил свою голову о грязное, окровавленное зеркало.       Прямо там, кажется, ему снилось, что это конец и что дальше этой ночи ничего не случится.       Прямо там, кажется, Юра успокаивал его в туалете весь вечер и даже угостил своей травой.       Прямо там, кажется, после травы их обоих развезло, и больше никто себя не контролировал.       Кажется, тогда Юра его целовал, пока Матвей со всей силы бил его по груди, чтобы больше никогда не прикасался.       Кажется, в сердце он не ощущал ни бабочек, ни цветочков.       Кажется, он чувствовал себя той, кажется, Алиной, которую с подружкой привёл, кажется, Кирюха.       Кажется, тогда началось очередное горе в его никчёмной жизни. — Ты снова следишь за мной? Я же сказал тебе, что… — руки Матвея тряслись, а голова, пока ещё была ясна, хотела лишь одного — снова забыть. Не вспоминать о мокрых губах, которые прикасались к нему, о грязных руках, которые залезали на шею и спину. О том, как убегал каждый раз, когда видел, и как получал сотнями сообщения, видеть которых не было и капли желания. Матвей даже не был первым. И явно не являлся последним. Откуда такая настойчивость? — Нет-нет-нет, ты что? — Юра хотел прикоснуться, но вовремя себя одёрнул, — Я живу тут теперь рядом, вон, в том доме.       Он показал на одну из старых серых многоэтажек, и Матвей задумчиво кивнул ей вслед. За это время он сделал два вывода: Юра, оказывается, до сих пор живой, а ещё он сам больше не будет появляться на этой улице.       Разговор, очевидно, не клеился. Юра нервно смотрел исподтишка — Матвей старался этого не замечать. Пытался завязать хоть какую-то общую тему — считал минуты до приезда автобуса. Пелена неловкости и «зачем ты снова вернулся в мою жизнь» настигала с лавинообразной скоростью. К горлу подступал тот самый ком, и Корецкий уже был готов сам нарушить тишину, чтобы заткнуть свои мысли. Мерзко-мезрко-мерзко. Благо, Юра справился с этим гораздо лучше: — Слушай, ну ты сам-то как? Слышал, ты съехал с той хаты обратно к этой своей…как там её… — Жене, — Матвей облегчённо выдохнул. — Да, Женьке, как я мог забыть, в самом деле, — он задумывается, — Так что, правда переехал? Она же против всего нашего «веселья» была всё время, как ты с ней сейчас уживаешься?       Вопрос, право, абсолютно обычный для них. Но звучало это, будто Женя его мать, которая грозится полотенцем, если придёшь домой после одиннадцати вечера. Ощущение неправильности происходящего увеличивалась, а злость накипала, взрывалась в лёгкий и выплёвывалась с каждым косым взглядом в сторону, будто в объектив камеры, мол, смотрите, какой идиот ко мне сегодня подошёл, отличный фон для шуток из ситкома. — Теперь я тоже «против всего веселья», — отвечал Матвей каким-то неживым тоном. Юра поднял взгляд и недоверчиво залыбился: — Правда что-ли? Прям бросил? — кивок, — Прям совсем? — кивок, — Прям даже не сорвался? — кивок, — Удивительно!       Матвей поднял левую бровь. — Почему удивительно? — Ты же слабее тряпки, а действительно не сорвался ни разу.       Корецкий затих. — Я…что? — говорил он совсем будто неживой, будто задели самое дорогое и драгоценное из всего, чем Матвей владел. — Ну, признай, Моть, ты ни на что не способен. Ты употребляе…употреблял из-за жалости к самому себе. Это несерьёзно.       В Матвее что-то со свистом остановилось. Он ссутулился ещё сильнее обычного и искоса посмотрел на знакомого: — А ты что? Не из-за жалости? — Я? Нет, конечно! — говорил Юра, будто это совсем было очевидно, — Я фронтмен в группе, понимаешь? Ну, давай, вспомни хоть одного, который не курил хотя бы…ну анаши той же! Дэвид Боуи на гере был все его лучшие годы, про Моррисона и Кобейна я вообще молчу! Нельзя творить, если ты не вмазанный. Сам же знаешь, не дурак.       Матвей хотел бы не согласиться с этим, правда. Почти порывался. Вот только на его столе всё ещё лежал старый блокнот, в котором не осталось новых записей ни стихов, ни песен. Ничего. Как раз с завязки, удивительное совпадение, правда? Матвей тоже так думал каждый раз, когда проходя мимо стола, замечал чёрную истрепавшуюся обложку около компьютера. Тогда он что-то чувствовал — обиду, жалость к себе, эйфорию, потерянный контроль. Сейчас только опустошение.       Женя предполагала, что когда ему станет легче, то он снова вернётся с музыке. Но как-то не возвращалось. В мусорке лежали почти пустые листы с двумя-тремя строчками текста и аккордов. — Не дурак, но… — Ну, вот и всё! — Юра воскликнул громче обычного, — кстати, ну, на всяких случай. Он долго копошился у себя в рюкзаке, а потом восторженно чему-то там удивился. — У меня книжка для тебя осталась, я тебе должен был, помнишь? Возьмёшь? Будем тогда квитами!       Матвей к тому времени не думал о квитах и задолженностях. В голове мгновенно всё поплыло. Вот оно, совсем рядом, стоит протянуть руку, и… и… …снова диспансер, снова все эти тупые врачи и цитатки про ценность жизни. Так не хотелось оказаться там снова, но к лёгким подпирало нетерпение при такой лёгкой доступности удовольствия. Один пакетик — и он снова что-то почувствует, кроме пустоты. Пусть даже обиду, вину, ненависть к себе — уже хоть что-то, так?       Корецкий сам не заметил, как положительно кивнул. Юра осмотрелся и «уронил» ключи из своего кармана. Пока он за ними тянулся на землю, в куртке Матвея появилось заветное. В ход пошли сразу оправдания. На халяву же книжка получается? Так? Он ведь ничего по итогу не потратил, значит, в этом уже нет ничего настолько страшного? Или есть? За этим вопросом следовало обратиться к Татьянсанне, или хотя бы к тому Антону-психиатру, но…       Тот психиатр, точно. Мало того, что неизвестный, так ещё и на диспансерное наблюдение без соответствующего разрешения не поставит: у Матвея же Татьянсанна. Голова раскалывалась на две половины: здравую и осмысленную, жаждущую и нетерпеливую. Матвей хотел избавиться обеих. Но спросить так хотелось, что зубы сжимало. Если он не тратит деньги на вмазку и вредит только себе, насколько это плохо в масштабе их огромной Вселенной?       Когда Юра закрыл рюкзак, они снова замолчали. Вдали показался нужный автобус. Наконец-то! Матвей влетел в него со скоростью пули, оставив Юру лучше бы навсегда. Сейчас будет лучше. Сейчас он приедет домой, и…и…и…что? Что дальше?       Осознание. Угрожающе пугающее осознание: ничего не поменяется. В его кармане находится его же рецидив. Если он сейчас вернётся домой и вмажется, то…что? Вслед за этим показалась ещё одна мысль. Более волнующая, более интригующая разум и само понятие разумности.       Если проехать чуть дальше, завернуть за тот страшный переулок и выйти на ту улицу, ему покажется уже знакомая вывеска диспансера. Где на стенде для объявлений написано что-то про одиночество, а в приёмной работает девушка со странным именем. То место, где ему, возможно, даже чуть-чуть рады. Матвей потянулся в карман и почувствовал на кончиках пальцев пластик небольшого пакетика. Выбор у него небольшой.       Автобус остановился у остановки, ведущей к их с Лунёвой квартире. Там так никто и не вышел.       Когда Матвей забежал в здание диспансера, он увидел всё ту же девушку у стойки администрации. Ядвига посмотрела на него то ли презрительно, то ли удивлённо, и указала, что у Антона Евгеньевича как раз началась очередная анонимная консультация. Матвей вздохнул с облегчением. Такие совпадения находятся на уровне с одной кроватью в номере и красавчиком школы, который врезается в серую мышку. Значит, всё-таки судьба.       Не то чтобы Корецкий сильно верил в судьбу. Кто в неё поверит после всего того, что он видел за свои девятнадцать? Однако это нравилось. Сильно нравилось. Так хотелось в этом забыться, подумать о чём-то всевышнем, которое вмиг излечит и тебя, и всех вокруг. Увы, верить не получалось. Поэтому приходилось упиваться жестокой логикой, которая твердила свои жестокие вещи. Ведь от неё всегда хочется повеситься, даже если ты это отрицаешь.       Антон Евгеньевич был удивлён не меньше Ядвиги, увидав нового-старого гостя в дверях. «Обычно такие не возвращаются.» Он приглашающим жестом проводил его к одному из свободных стульев и отвлёкся на какого-то длинноволосого рокера, который что-то рассказывал про себя. Матвей его не слушал, только наблюдал, как тот поправлял свои волосы тяжёлым жестом и с какой-то мнимой надеждой и наивностью глядел на психиатра. Тот в ответ по-доброму кивал, но тот старый блокнот оставался рядом с Антоном Евгеньевичем не открытым.       Как психиатр выбирал достойных и недостойных его записей, Матвею оставалось только гадать. Может, он уже успел записать всё что хотел об этом немытом панке и теперь просто отдыхает? Или просто неинтересно? Или записывает он людей только определённых, для своих личных целей? Загадка.       Вдруг Антон Евгеньевич, на которого так бесцеремонно глядел Матвей, повернулся в его сторону. В этот момент заинтересованность у врача всё-таки оживилась. Он не улыбался, а через линзы очков и Корецкие минус два не было видно, что выражали его глаза, но ощущал Матвей себя уж слишком хорошо и верно. Антон умел к себе располагать даже простым нахождением рядом. Это удивляло. Обычно Матвею было противно даже от того, что о нём подумали, а тут…       Взгляд Варчука снова переместился на рассказчика, и Матвей следом опустил голову вниз. В этот момент свою «Войну и мир» закончил и парень — все захлопали. Одобрение Корецкого было чистой формальностью: он не слышал и половины той истории. Посмотрев снова на Антона Евгеньевича, он даже удивился. Хлопал он с чувством и рвением, позабыв, что отвлекался от рассказа на кого-то ещё. Да и блокнот Антон за это время ни разу не открыл. Значит, ему всё-таки неинтересно. Ну, или же теория Матвея всё же неверна и этот захвативший его разум блокнот нужен врачу по другой причине. — Матвей, не хотите выговориться? Что вас снова привело сюда? В прошлый раз вы не были так лестны о наших собраниях?       Матвей вздрогнул от интонации, которой Антон Евгеньевич говорил. В ней не было ничего плохого, если только не слишком сильная эмпатия к нему самому. Непривычно. Опять. — Эм, ну, — Матвей пытался собраться мыслями, — я и не планировал приходить, это было спонтанным действием, просто…       Матвей только начал, как увидел, что правая рука Антона Евгеньевича тронулась, и он потянулся за блокнотом. Снова? Неужели не совпадение? Матвей ему интересен? Может, он даже искренне заинтересован в ответе? От загадок хотелось лезть на стену. Антон Евгеньевич открыл одну из страниц и начал что-то размашисто писать. — Продолжайте, Матвей, не смущайтесь, — добродушно поддержал Антон Евгеньевич. — Просто, — говорить всю правду было банально глупо: мало того, что порошок отберут, так ещё и Юрку подставить может, а за Юркой и всех остальных разом. Не то чтобы ему было их жалко — им уже вряд ли что-то поможет — но проблемы иметь не хотелось — я встретил кое-кого из той, прошлой, жизни, и…мне кажется, это подорвало меня. Я был на грани, чтобы сорваться. И сорвался бы, если не…это место.       Антон Евгеньевич в который раз прокашлялся. Матвей увидел в его глазах искреннее удивление: врач почесал подбородок и немного нахмурился. Ручку, которая следовала с его блокнотом, он сжал твёрже обычного. — У вас есть что-то с собой? — он всё-таки спросил напрямую, смотря прямо на Матвея, отчего ноги сами собой подкашивались, а уши будто погрузились с плотную толщу воды. Страшно. Жутко. Неприятно. Соврёт — попросят вывернуть карманы. Скажет правду — неприятности со стороны не только Юрки, но и всего того мира, о которого Корецкий кое-как умудрился сбежать. — Нет. Нет, ничего, я только хотел позвонить барыге.       Антона Евгеньевича ответ, кажется, удовлетворил. Он с ухмылкой что-то записывал в свой блокнот, пока в душе Матвея скребли самые жестокие кошки. Соврал, но не обыскали. Неужели так убедительно сказал? Или наоборот, всё слишком очевидно, чтобы проверять?       А ведь сам приехал спросить, что ему с этой книжкой-то делать? Дурак.       Пока он гадал, Антон Евгеньевич успел дописать и вольно махнуть рукой, мол, продолжай, сын мой, где и когда ты согрешил, где и когда руки не помыл. Рассмотрев в выражении Матвея только недоумение, он всё-таки спросил: — Вы сказали, что наше собрание помогло вам отказаться. Что вы ощущали в момент этого выбора? — Я будто разделился на две половинки, знаете. Одна из них твердила, что ничего страшного в этом нет, другая — это конец всему. Я не знал, что из этого на самом деле верно. Точнее, знал, что второе, но как-то отказывался это понимать. Хотелось просто пустить всё на самотёк, и…вернуться обратно. Они же там живут себе спокойно. Их можно встретить даже на улице. "Чего я опасаюсь? Убьюсь явно не завтра." Как-то так. — И вы вспомнили про нас этот трудный момент. Почему? — спросил Антон Евгеньевич, из раза в раз заглядывая на долю секунды в свой блокнот. Он ничего не писал — в этом не было какой-либо необходимости — но будто бы сверялся с Матвеем «блокнотным» и Матвеем перед ним.       Корецкий тем временем был без понятия что нужно ответить. Импульсивное, он же сказал, зачем этот Антон Евгеньевич выводит его в какие-то дебри? Матвей почесал затылок: — Да я без понятия, я же говорю, просто подумал, вот и всё, — Матвей видел, что Антона Евгеньевича этот ответ почему-то не устроил, и расстроился от происходящей несправедливости. Правду он говорит! Правду! Чего ему не угодно-то? Антон Евгеньевич, похоже, больше его слушать не хотел. Он щёлкнул пальцами, приглашая сесть: — Спасибо за ваш рассказ, Матвей. Хочу сказать, что рецидив может случиться где-угодно — на улице, дома, в магазине. Главное — не поддаваться ему. Вы сильнее его. Даже если вам кажется, что это далеко не так.       Антон Евгеньевич разговаривал размеренно, подбирая нужные слова, и смотрел чётко на Матвея. Немного исподлобья, он разглядывал еле проглядывающие с лета веснушки и густые рыжие брови. Корецкому даже не хотелось знать, о чём он может думать на самом деле, пока говорит свои слова. Осуждает? Может быть. Но гораздо страшнее было бы узнать о безразличии. О том, что все его теории насчёт их с Володей блокнота — пустышки, что разочарование, которое разглядел Матвей, было простой усталостью, что Антону Евгеньевичу на самом деле без разницы, и прав был Корецкий лишь когда в ночь перед их первой встречей думал, что скорее всего здешний мозгоправ не то чтобы сильно заинтересован в происходящем. — Можно я дополню? — рядом с Матвеем вскочила девочка, — Пожалуйста.       Наверное, со стороны это должно было показаться грубым. Это и было грубым, если посудить. Но совсем небольшой рассказ так сильно вымотал Матвея, что он хотел только лечь спать, а не язвить девочке, решившей «дополнить». «Что тут можно ещё дополнять, идиотка?» — сказал бы он, если не было лень открывать свой рот. — Кира? Как тебе угодно, — Антон улыбнулся. Матвею уж было показалось, что тот снова стал что-то записывать, но краем глаза заметил, что блокнот на чужих коленях был закрыт. Как бы ни старался он глушить это в себе, но после увиденного у Матвея мгновенно снялся камень с плеч. Этот блокнот казался таким сакральным и священным, не достойным понимания кого-либо помимо самого хозяина, что казалось кощунством записывать туда эту Киру. — Привет, меня зовут Кира, и я наркоманка, — говорила она будто машинально, совсем не осмысливая свои слова, но толпа всё так же ликовала, — Я начала употреблять, когда брат умер. Ничего особенного — я просто была так озлоблена на мир, что мне хотелось сделать что-то этакое. Что-то такое, что осуждается буквально всеми. Первым в голову пришёл мефедрон. Глупый поступок, я знаю. — Это не глупый поступок, Кира, это ошибка. А последствия ошибок уже осознанных устраняются куда быстрее, — говорил Антон Евгеньевич почти распевно, совсем без упрёка. Говорила Кира всё так же машинально, как какую-то политическую речь. Кажется, она даже не ожидала, что именно в этот момент Антон Евгеньевич решит её прервать. — Спасибо, — она повернулась в сторону, — Во мне было столько злобы и… Тогда я встретила Агату.       Матвей заинтересованно моргнул. «Агата» было слишком знакомое именем, чтобы пропустить его мимо ушей. Она далеко не последний звук не только для него, но и как минимум для Юры, и Юли, и Игоря, и Серёжи, и много кого ещё. И правда: сложно не вспомнить имя своей главной барыги. Поддельное, естественно, но тот мир называл её только так. Сильная, волевая женщина, почему она связалась с наркобизнесом, оставалось сущей загадкой. Она наверняка бы могла пробиться в политику или хотя бы народные герои, но, похоже, мнимая свобода казалась ей важнее.       Эта мнимая свобода пронизывала тот мир, хотя и не имела никакого рационального начала. Наверное, нарушение всех возможных правил морали заставляли чувствовать, что ты всемогущ и что никто тебе не указ. Ты чувствовал себя слишком живым, отчего на спине вырастали крылья. Они велели лететь куда хочется — хотелось только за ещё одной дозой. — Агата была потрясающей, ещё и подкидывала мне меф время от времени. Она предложила работать на неё — я согласилась. Я не распространяла, только общалась с клиентами, а развозили обычно ребята менее приметные. Всё было даже неплохо, а потом… — …а потом Агату задержали, — закончил Матвей, и все, включая Антона Евгеньевича, повернулись к нему, — я помню эту историю, кажется, она быстро с тебя все обвинения сняла, сказав, что ты несовершеннолетняя и работала с ней только из-за какого-то там шантажа.       Кира вздохнула. — Да, именно, я до сих пор не знаю, как к ней стоит относиться. С одной стороны, она ведь той ещё мразью была, как вы тут говорите, выводила на неверный путь, а с другой, так благородно со мной поступила. Только она и поддерживала меня, когда мне становилось хуже. Только она знала полностью нашу с Каем историю. Разве она плохой человек? Я не знаю. Я так часто думаю об этом, что уже путаюсь в собственных мыслях, — комната погрузилась в тишину, Кира печально опустила голову, — ну, а после суда меня отправили в диспансер, и вот он — конец моей истории. С тех пор я в завязке. — О, тоже диспансерная? — Матвей улыбнулся. — Угу, — Кира подняла уголки губ в ответ. Два обиженных жизнью взрослых ребёнка встретили друг друга. Как здорово, не так ли?       Антон Евгеньевич немо наблюдал за происходящим вокруг и что-то яростно записывал к себе в блокнот. Матвей же делал вид, что не обратил на это хоть какое-то внимание. Одна из теорий подтверждалась всё сильнее — Антон Евгеньевич сильно заинтересован в Матвее, какой бы смысл это утверждение не несло. Стараясь отвлечься от назревающей паники уже после встречи, он болтал с Кирой и Тамой. Они оказались очень дружелюбными: Тама отдала ему одну из своих фенечек. Голубую. На все вопросы она ответила большим рассказом о своих снах. Там не было никакого мефа, героина и прочего: магия из книг творилась сама собой. В одном из снов Тама и увидела Матвея, спокойно парящего на своих голубых крыльях где-то около Антона Евгеньевича, который упорно подбирал себе серьги на сегодняшний день. На весь рассказ Корецкий лишь хмыкнул, но подарок взял. Красиво же.       С Кирой у него оказалось много общих знакомых. Половина, правда, уже сбросивших ласты. Не суть. Кира оказалась сиротой из Беларуси, каким-то чудом попавшей в Москву. Оппозиционные взгляды её были видны издалека: сумка изрисована тихими протестными лозунгами, сама она говорила с интонацией настолько чёткой, что обзавидовался бы любой политик. Однако Матвей хмурил нос, когда она уже третий раз говорила о коррупции в сфере медицины. Выбрался и ладно. Не его проблемы. Чего они так все беспокоятся?       Когда почти все разошлись, а Корецкий уже почти застегнул куртку, его окликнули. — Матвей?       Это был Антон Евгеньевич. В этот раз он улыбался гораздо мягче и приветственно махал рукой, по пути накидывая бежевый тренч. Матвей лишь удивился тому, что, похоже, ничего более тёплого Антон Евгеньевич в московском ноябре носить не собирался. — Вы сейчас куда? — Домой, — ответил Корецкий, поглядывая на врача всё более подозрительно. Тот вёл себя уж слишком дружелюбно. Возле них двоих до сих пор никуда не ушёл Дёма и ещё какой-то мужчина, но внимание Антон Евгеньевич обращал только на него, Матвея. Собственное к этому отношение Корецкому сформировать было сложно. То ли плевать, то ли нарастает тревога, то ли просто раздражает. — О, а вам в какую сторону? — Ну, — Матвей призадумался, — там около Дикси остановка есть, вон туда.       Лицо Антона Евгеньевича вмиг раздобрело. Выражение он принял незамедлительно приятное. — Мне туда же! — воскликнул он уж слишком громко, будто пытаясь осведомить о своей радости каждого в клинике, — можем пойти вместе, если хотите.       Матвей поднял брови в недоумении. Это выглядело как самый настоящий абсурд, даже сюрреализм. В последний раз так банально и по-детски к нему приставала шестиклассница в классе девятом. Он тогда чёлку до небес отрастил, и свалил всех девочек из тогдашнего шестого «А» наповал. Воскресенский ему тогда вечно предъявлял за это, кидая не смешные шутки про восемь лет через каждое слово.       Антон Евгеньевич на тех шестиклассниц не смахивал. У него не было крысиной косички на затылке, его ноябрьский тренч не походил на те куртки-гусеницы, которые носили все девчонки в то время, да и собеседником он казался более располагающим. Хоть и немного с этой детской придурью, которая никогда детской не была. — Как вам так угодно, я не против, — на рыжую голову примостилась шапка, и из серой шерсти у ушей начали вылезать клочки волосы. Матвей уже почти вышел, как Антон Евгеньевич положил свою ладонь на его плечо и спросил: — Может быть на «ты»? — из-за всё той же подозрительности и некой злобы в выражении Корецкого он поспешил объясниться, — доверие между психиатром и пациентом должно быть максимальное, вы сами понимаете. — А вы и не мой психиатр, Антон Евгеньевич, — Матвей глубоко выдохнул. Варчук смотрел на него такими запуганными и почти слезливыми глазами, что любой эмпат бы уже забил тревогу, — ладно, как тебе угодно, Антон. — Главное, как тебе удобно, Матвей. Это очень важно, ведь… — Отстань, пожалуйста, от меня со своей психологической шелухой, — Корецкий шмыгнул носом, — Мне не интересно, что я там должен рассказывать своему партнёру в отношениях, чтобы меня потом не назвали «арбузером». — Почему же? У тебя может появиться… — Ничего и никто у меня не появится. Хватит, — сказал Корецкий самым строгим голосом из всех. Внешность пятиклассника к этому не особо располагала, но, похоже, на Антона Матвеево действие произвело нужное впечатление.       Они вышли из лечебницы. На носы падал недоснег и передождь, а серое и скучное небо казалось другом только психопату или интроверту. Первые несколько минут Матвей даже не собирался заводить разговор. Сейчас дойдут, он сядет на автобус, а там дома уже будет объясняться: почему пришёл так поздно, вымотанный и снова встретивший этого придурка-психиатра. Придурок-психиатр, тем временем, на разговор тоже не навязывался, но краем глаза Корецкий всё-таки замечал, как Антон на него поглядывал со всяким интересом. Матвей делал вид, что не замечал: в ином случае придётся завязывать бесполезные диалоги о той же недоснежной и передождливой погоде, а говорить о чём-то — последнее, что Матвею хотелось. Его вполне устраивало то спокойствие, ненужность что-то говорить и на что-то отвечать.       Тишина была явно недооценена. Казалось, что понимали это только сам Матвей да тот человек, который придумал минуту молчания.       К сожалению, Антон читать мысли не умел и, к печали Матвея, взялся за светскую, чтоб её, беседу: — Ты действительно вернулся просто потому, что кого-то встретил? — он говорил настолько наивно, что Матвей сначала подумал, что тот не всерьёз. — Ну, не из-за твоего «великолепного» таланта психиатрии, верно? — Матвей повернулся в сторону Антона и увидел досаду, — Я к тому, что не знаю о твоих методах ровно ничего. Откуда мне знать, поможешь ли ты? — лукавит, — Тем более, у меня уже есть свой врач, и я пришёл сюда по той причине, которую озвучил. Врать мне незачем. — Но соврал о том, что у тебя ничего с собой нет, — Антон опустил голову и понизил голос, чтобы их никто не услышал. — Настолько понятно? — Матвей спрашивает скорее для любопытства. — Да нет, — Антон поднял подбородок выше, — Я думал об этом почти всё собрание: ты и в прошлый раз был зажатый, поэтому я не был уверен. Тебя выдало, что ты начал говорить про «барыгу», но хорошо помнишь Агату, которая, так скажем, давно не в бизнесе. Вряд ли у тебя был чей-то номер, помимо её самой. — Так ты свой блокнот для теорий хранишь? — Настолько понятно? — Антон сильнее улыбнулся и рукой придержал сумку, в которой, скорее всего, заветная вещь дожидалась зова хозяина. — Ответь ты уже, боже, — Матвей закатил глаза. — Ну, — Антон смотрел себе в ноги, пробуя отыскать там нужный ответ, руки он сжал за своей спиной, и будто бы продумывал даже как дышит. Пауза затянулась, но Антон всё так же не находил ответа, — типа того… Кстати, как там твоя подружка? С которой ты в первый раз пришёл? Женя, кажется? — Лунёва? — Матвей почесал затылок, — Как обычно: учится, работает, меня содержит. Ничего нового. — И давно ты в таких зависимых отношениях с ней? — Вчера вечером случилось, когда я в «Сбербанк» и «МММ» вложил три ляма, так себе в блокнот и запиши, — выплевал Матвей с настолько спокойным выражением лица, что Антон на секунду даже ему поверил. Осознав сказанное, психиатр глупо рассмеялся. Он расправил плечи и почти дотронулся до Матвея в дружеском жесте. — А у тебя интересный юмор: он основан на самоненависти и ненависти к другим одновременно. — Спасибо, я стараюсь.       Антон расхохотался. Они прошли ещё немного, и погода уже успела измениться. Передождь и недоснег кончились, а улицы Москвы неожиданно для всех осветило холодное солнце. Они уже подошли к остановке, и Матвей встал рядом с одним из столбов с синим знаком с изображением автобуса. Антон встал напротив, сложив руки перед своей грудью. — Последний вопрос: насколько вы близки с Женей? Ну, знаешь, можешь ли ты ей рассказать что-то, о чём боишься даже думать? Матвей усмехнулся. — Так хочешь залезть в мою голову… Правда интересно? — Да, Матвей.       С какой стороны интересен — чисто человеческой или профессиональной — Матвей спрашивать, конечно, не стал. Антон опять перейдёт на свой серьёзный тон, от которого хотелось вываливать все карты своей жизни и засунуть чужие ещё в подарок. — Я же говорил, что познакомился с Женей, когда уже в универе учился. Она староста у нас в группе была, а я, раздолбай, вечно её головной болью был. Звонила мне вечно, говорила: «К-конецкий? Корецкий, прости, а ты когда на пары явишься, балбес?» Я говорил, что завтра, и не приходил еще неделю. Когда встал вопрос об отчислении, понял, что жить мне в Москве негде, и я либо должен вернуться домой, либо проситься к Жене на диван. Очевидно, победило второе. И насчет отношений: она на тот момент уже встречалась с кое-кем. У меня не то чтобы был шанс, даже теоретически. — А ты бы хотел, чтобы он был, Матвей? — Нет, конечно, - Корецкий хихикнул и опустил глаза на валявшийся тут ещё с неделю окурок, - она и так со мной возится ежедневно, если бы мы что-то испытывали друг к другу, ох...сошли бы с ума окончательно и бесповоротно. — Интересно… — говорил Антон непривычным своим голосом. Так, будто не для Матвея, а для себя самого. — Очень интересно услышать одну из тысяч отчислившихся после первого курса, да? — Да, секси… — Антон хмурил брови. — Я знаю, что я секси, а это тут причём? — съязвил Матвей и следом самоуверенно расправил плечи. Антон сначала поднял удивлённый взгляд, а после, обдумав, опять рассмеялся: — Извини, я привык, что все к моему «секси» привыкли. Твиттерская херня, забей. — Да я и думать об этом не собирался, лол, просто слова нормальные используй, пожалуйста, — Матвей ухмыльнулся, будто старый довольный кот. Кажется, он сумел задеть такого идеального и безызъянного Варчука. Считай, личная победа.       В этот момент нужный Корецкому автобус вдарил по тормозам. Люди на остановке вмиг поспешили ближе к бордюру. Матвей быстро оглядел своего собеседника — тот остался стоять на месте — а потом прощально кивнул Антону и зашёл, очень ответственно не оплатив проезд. Спасибо дяде Собянину за бесплатный общественный транспорт!       Когда Матвей уже сел, а наушники заиграли какую-то замысловато агрессивную мелодию, он увидел, что Антон отправлялся вовсе не в названую им сторону, а обратно, то ли в клинику, то ли куда ещё. Тот не озарялся в сторону Корецкого и делал вид, что пришёл к остановке по ошибке. Чтобы сложить два плюс два Матвею хватило немного времени. Ему даже стало чуть-чуть стыдно: пока Антон соврал ему, чтобы проводить, Матвей строил ему в мыслях злые рожицы.       А ведь они даже смогут стать близкими знакомыми. Не друзьями: он точно не достигнет Жениной близости. Близкие знакомые. Да. Могут. Неплохо. Очень неплохо.       Этим вечером не пошёл дождь.