я думаю, это бесы

      Странное, всё такое же подозрительное чувство разливалось внутри Матвея всю дорогу домой. Антон, хоть и слегка подбешивал, поступал с ним слишком по-человечески. Это казалось настолько непривычным, что верить совсем не хотелось. После каждого язвительного комментария Варчук тушевался, совсем не хотел оскорблять в ответ. Наверное, такому железному терпению его научили в меде. Потому что выдержать его, Матвея, для всех и всегда затруднительно.       Людей вокруг него и так было немного, а после завязки осталась одна Женя да какой-то соседский ребёнок, который почему-то очень его любил. Они встречались по утрам, когда один мальчик гулял по пустынной площадке и искал себе компанию в виде другого мальчика, который очень любил кататься на качелях, пока Жени нет. Вроде как детёныш этот ещё не ходил в школу, а родители выпускали его на улицу просто так, даже никак не отслеживая его передвижения. Мальчик был тоже рыжий, курносый, а на нижних зубах виднелась детская диастема. Вечно неопрятный Матвей старался каждый раз поправить его шапку, чтобы тот не замёрз. Они очень похожи — это и пугало. «Где твоя мама?» «С папой.» «А папа?» «Пьёт.» «А ты чего один всегда? Друзей нет?» «Почему нет? У меня есть ты!»       Думать о том, что Артём станет таким же как Матвей, было больно. Увы, ничего сделать он не мог. Только стать самым худшим в мире старшим братом. Возможно, если судьба сложится и Матвей останется жив к тому времени, как мальчик вырастет, они встретятся вновь, повзрослевшие и погрубевшие. Это обязательно будет очень трагично и грустно: других сюжетов в голове Корецкий мало выдумывал. Может, он даже не повторит ошибок «друга». Матвей, по крайней мере, на это надеется.       Он шёл среди серости красочных новостроек. Днём тут всегда ходили женщины с колясками, умело перепрыгивая лужи и грязь от машин. Вечером — офисные клерки. Ночью — кучи Матвеев и Юр. Круговорот окраин Москвы редко нарушался только самоубийствами.       Посмотрев на ту самую площадку перед подъездом, Матвей невольно остановился. Улыбка вмиг растянулась до ушей — среди лидеров детской игры стояла рыжая голова. Она размахивала какой-то палкой и громко говорила, что все ребята мигом должны защитить свою честь путём поединка с трёхглавым монстром из сибирских лесов. Мальчишки вокруг взвыли боевым кличем и бросились «нападать» и «атаковать». Отдышавшись, Артём встретился с ним взглядом. Улыбка «друга» заставила мальчика побежать за монстром быстрее всех.       На сердце стало ещё теплее, чем после встречи с Антоном. Матвей помнил и монстра, и всю иерархию игры, которую расписывал Артёму самостоятельно. Это случилось в то утро, когда мальчик заявил, что очень хочет подружиться с кем-нибудь ещё, и ему срочно нужна помощь. Строки песен не были особо схожи с придумыванием костяка сюжета детской забавы, но, похоже, у Корецкого неплохо вышло.       Может, он не такой уж и плохой старший брат.       Дома его уже ждала Женя, беспокойно бродящая из угла в угол с телефоном в руках. Заметив Матвея, та с криком «покажи зрачки!» быстро оглядела его. Всё было в норме, поэтому Женя вскоре принялась соседа обнимать и даже поцеловала в нос. Грудь еле поднималась от крепости её рук, но всё же Корецкий постарался поднять руки и обхватить подругу в ответ. — Я вернулась домой, а тебя до сих пор не было, и я позвонила маме. Та сказала, что ты уже ушёл, но на остановке стоишь с… Юрой! Когда она мне твоего дружбана описала, я подумала, что обозналась. Позвонила ему — оказалось, ты реально с ним встретился. Когда Юра мне сказал, что ты взял…«это», то я…я не знала, что делать, правда. Я думала, ты уже того… — выглядела она абсолютно виновато. Помнила: Матвей не любит, когда втягиваются в его личное пространство. А звонок Юре — прямое его нарушение. Вопреки всему, Матвей даже ничего не сказал. — Это было близко, но всё хорошо. Правда, — шёпот его был слышен только Жене. Она стиснула друга ещё сильнее. — Ты выбросил? — Отдал, — врёт, — Кому надо отдал. У меня ничего нет.       А она верит. Обнимает ещё сильнее, из глаз идут слёзы благодарности судьбе, миру и самому Корецкому. В этот момент Матвей не особо думал, что будет делать с оставленной «книжкой». Пусть станет его точкой невозврата. Если притронется — сдался. Значит, больше ничего не способно ему помочь. Значит, что теперь его путь только на тот свет. Пока Лунёва утирает слёзы об его плечо, единственное что остаётся Матвею — думать об этом дне. Слишком сумбурно, слишком много всего. Сон сейчас был бы самым лучшим лекарством.       Ужин составлял остатки того, что было у них на завтрак. Ели они практически в полной тишине, только то самое радио с потрескиванием крутило свою привычную станцию. Женя уже успокоилась и с каким-то излишним энтузиазмом рассказывала ему про универ. Мол, та самая Тама, с которой Матвей имел честь поговорить заветные несколько секунд, была на самом деле её однокурсницей, и они немного разговорились насчёт всей этой наркологической дряни. А Саша, тоже однокурсник, недовольно жмурился каждый раз, когда они заговаривали об Антоне Евгеньевиче. — Тама передавала тебе привет, кстати, и говорила, чтобы перестал думать, что ты лучше других. — Передай ей тоже привет и что думать я так не перестану. — Ох, Печорин… — говорила Женя опять с какой-то материнской интонацией. Будто заботливый родитель и бунтарь-подросток, ей-богу, будто они. Может, её так все тысячи братьев и сестёр научили, может, просто ей свойственно спасать того, о ком даже думать не стоит, никто не знал. — Да хоть Акакий Акакиевич, мне до пиз…       Матвей уже почти закончил фразу, как радио резко затихло. Оба они повернулись, чтобы рассмотреть неисправность, но поломка их рутины похоже предстояла серьёзная: огонёк, по которому определялось, включён ли прибор в розетку, перестал гореть. Их привычная жизнь по-тихоньку разрушалась прямо на их глазах. Смотря на горящие обломки, становилось чуть-чуть жаль. Расставаться с привычным ужасом не хотелось, даже если это было сущим кошмаром. Слишком привычно. Слишком уже «вроде нормально». — Знаешь, скоро два года, как Ритку… — прорезался в тишине Женин голос. — Помню, — говорил Матвей будто сам себе. Глаза его потускнели, стали какими-то скучно светло-серыми, совсем потеряли ту живую голубизну. — Хочу на кладбище сходить. Пойдёшь со мной? Боюсь, что если пойду без тебя, я… — Пойду, — прервал, только бы не слышать это противное «если». Пихают его куда угодно, только не в благие вещи. Благим вещами никогда не ставят условий. «Если» такие вещи только портит, — Пора бы уже снова с ней поболтать. Два года только родители и ходили к ней. Будто…нам действительно всё это время было плевать, будто всё, что мы делали напрасно, будто… — Матвей, пожалуйста, не надо… — с этими словами он почувствовал чужую руку на своём плече. Повернувшись, увидел: Женя вовсе не плачет, как он думал, а просто вежливо просит. Не сейчас. Не сегодня. Даже спустя то, что мы пережили после этого. Даже спустя всю нашу борьбу за справедливость, а после и за самих себя. Мы ещё не готовы об этом разговаривать.       Корецкий замолчал, но воспоминания в голове уже начали проноситься своим смертельным кругом.       Майское солнце слепило глаза, но Матвей не спешил как-то от него укрываться, только щурил глаза и смотрел ровно на голубое небо, на котором виднелись несколько маленьких облаков. Птицы пели свои арии, и Корецкий внимательно следил за каждым их движением. Там какой-то воробей сел на ветку дерева и поглядывал на провод, на котором уже уместилось несколько голубей. Они продавливали своим весом нити между столбами и о чём-то болтали на своём, птичьем. — Интересно, что было бы, если мы могли летать? — Опять мечтаешь, Киреецкий?       Это была Рита Вольнова. Рыжая, с выбритым виском и поганой улыбкой. Придумывать всякие прозвища казалось её любимым занятием наравне с посыланием Корецкого и просмотром боевиков. Любопытный нос свой он очень любила тыкать куда не следует, за это, наверное, Матвей её и любил. Именно она выведывала ответы на контрольные всему потоку, а после с самым наивным лицом отвечала преподавателям, что явно вышла ошибка, и она никак не могла найти задания и ответы к ним в том нижнем ящике кафедры. Кто вообще на кафедре ответы оставляет? — Я же просил меня «Киреецким» не называть, Рита! — Ну, сорянба, малой, — развела она плечами, — но Корецкий звучит, будто ты какой-то профессор, а ты скорее вот уже Киреецкий, чем кто-либо ещё! — То «малой», то «Киреецкий»! Кто дальше? — Тот-чьё-имя-нельзя-называть… — Вольнова расставила руки в угрожающей позе, словно представляя, что она вовсе не студентка первого курса филологического, а самый настоящий зомби в самом настоящем апокалипсисе. — Я тебе не Евгений Юрьевич. — Ну, похожи: вы оба будто послезавтра помрёте, — Рита прикусила губу.       Парк, по которому они шли, цвёл и пах чем-то приторно-сладким. Вокруг ходили парочки одна за одной. Кажется, сегодня у школьников закончился учебный год и они, гордые своими годовыми по физике, искали место, где можно купить праздничное Абрау-Дюрсо. Матвей изредка на них поглядывал, но не особо вдавался в их серые от излишней стирки рубашки. Рита мелькала слишком часто в его поле зрения. Она то выбегала от эмоций вперёд, то вмиг останавливалась и задумывалась о чём-то, что было странным и подозрительным даже для неё. Матвей, наверное, мог бы спросить её, в чём дело, но ему было настолько хорошо и приятно, что портить себе настроение очередным рассказом Вольновой о том, как та убегала от ментов, совсем не хотелось. — Матвей? — А? — ответил тот с долей расстройства. — Мне нужно кое-что тебе сказать…- Рита замялась. Это было настолько неестественным для неё, что Матвей невольно остановился и, прищурившись, посмотрел на подругу. Та была сама не своя: мялась и как-то слишком нервно уводила глаза. И эта девушка в первых их день знакомства чуть не выломала ему руку, а после поздоровалась, извинившись, потому что приняла Матвея за одного из её бывших? — Что-то не так? — голос Корецкого заинтересовано сник. — Ну, хах, — Рита ухмыльнулась сама себе, — в общем, мне нравится кое-кто, и… — Я что-ли?! — проронил Матвей и еле унял своё бешеное сердце.       «Нет-нет-нет, пожалуйста, только не ты!» — так хотелось прокричать, взбить свои же волосы рукой и убежать прочь от этого места. Сколько ему уже признавались всякие милые девочки, которые водили своего «грустного и несчастного, но с таким глубоким внутренним миром» погулять вокруг школы и сходить в ближайший ларёк за конфетами. Конфеты Матвею нравились, даже очень. Ради них он и ходил за всеми этими Анями и Сашами вместо того, чтобы пойти домой и зарубиться в танки. Конечно, со временем и Аня, и Саша, и все остальные понимали, что единственное, что их Корецкого интересует: где купить новый диск и гитара, которую подарила мама на его четырнадцатилетие. Они разочаровывались, а потом ходили уже с Кириллами и Серёжами, которые были явно поболее заинтересованы в них. Иногда они даже хихикали от комичности тогдашних влюблённостей. А Матвей зарекался себе не пускать никого из девочек к себе ближе, чтобы не было всей этой стыдной и жуткой штуки, как невзаимная любовь в тебя самого.       Посмотрев на остолбеневшую Вольнову, Матвей слегка успокоился. В её глазах не было никакой досады, страха или обиды. Только злость — это, как ни странно, успокаивало. — Какой к черту ты, Киреецкий, упаси бог с такими в одном поле срать! — Рита нахмурилась, а вместе с тем спала и тревога рыжего, — Это вообще, ну, девушка. Да. Девушка. — Ты че, лесбиянка? — Матвей нахмурился. — Бисексуалка, придурок! У меня до этого куча мужиков была, как я могу быть лесбиянкой? — Корецкий на эти слова своего недовольного выражения не изменил, — Что ты так смотришь, Кириеш? Сам, небось, заднеприводный, просто от нас с Женькой скрываешь. — Я? Точно нет! Мне девочки нравятся! — Ну, назови хоть одну…и чтобы не Йеннифэр! — Что ты имеешь против Йеннифэр? — То, что она ненастоящая, дурак! — Рита рассмеялась, пока чужое возмущение кипело с каждой минутой. Кажется, птицы даже отвлеклись от своих важных дел, чтобы поглядеть на них. А ведь главное: Вольнова-то права! Жестока, но права! Никто ему не нравился, не нравится и, похоже, нравиться не будет. Кроме ненастоящих мужских обольстительниц из игр, естественно. — Ладно, из настоящих никто не нравится… Но это ещё ничего не значит! Просто вы все между собой мутите, откуда мне девушку взять? Лесбы одни… — найти виноватого — вот он выход. Только вот Рита такой подход не сильно оценила, и на плечо Матвея попала её тяжёлая ладонь. От силы удара Корецкий даже чуть прогнулся на бок. — Во-первых, не «лесбы», а лесбиянки, во-вторых, я ещё ни с кем не мучу, я только-только хотела это с тобой обсудить! — Ладно-ладно, — согласился Матвей, но всё же от Риты чуть-чуть отошёл. Для безопасности, — выкладывай.       Рита вновь замешкалась, всё кусала губы и щёки. Лицо её от смущения удивительно раскраснелось, и румянец расползался по её носу и щекам с возмущающей быстротой. Смущённая и задетая Рита — вот же зрелище! За эти почти девять месяцев, как они знакомы, Матвей её в таком виде замечал примерно никогда. — Мне…короче, мне Женя наша нравится, — Матвей от услышанного лишь таращился на Вольнову, — ты чего так смотришь, Киреецкий?! Всё-всё-всё! Забудь об этом!       С этими словами она мгновенно рванула вперёд по дорожке парка. Волосы, собранные в хвост, болтались и танцевали свой неизведанный вальс. Тем не менее, она смеялась, будто звала побежать за собой. Не сильно медля, Матвей побежал за ней. Проносились мамы с колясками, бабушки и дедушки с внуками, подростки с винстоном в кармане. Пролетали озёра с утками и киоски с мороженым. Рита мчалась, нет, летела и с огромным талантом обегала каждого зеваку — Матвею приходилось извиняться каждой третьей бабуле, что он чуть не сбил ту с ног. Когда в боку закололо, вдали уже виднелся выход. Неожиданно Рита не добежала до больших, ещё советских, ворот с вывеской, а свернула влево: туда, где обычно ходили только любители дворняг и излишне романтичные. — Да постой ты! Рита!       Вольнова не обращала на все выкрики внимания и бежала бы дальше, сломя голову, если бы не чей-то пудель. Не заметить его было ошибкой: Рита повалилась кубарём вниз по тёплой от солнца брусчатке, следом, уже от столкновения с ней, покатился и Матвей, раздвигая руки так, чтобы хоть как-то попытаться себя остановить от нахождения в огромной куче травы, веток и листьев. Не помогло.       Осознал произошедшее Матвей уже будучи лицом где-то в Ритиной коленке. Вольнова чесала больную от удара голову и звонко смеялась, да так, что в ушах искрило. На них иногда поглядывали прохожие, некоторые из них даже радовались их счастью. Спокойствие принесло им и нормальную для сидения позу: Вольнова скрестила ноги, будто йог, а Матвей, наоборот, вытянул их вперёд. Ветер ласкал их рыжие волосы, подбадривал их нагретое от пробежки лицо. Корецкий отдышался и, наконец с толком рассмотрев подругу, заговорил: — Рит. — А? — Я знаю, как тебе сердце Женьки заполучить. Июнь обещал быть насыщенным.       Они с Женей уже разошлись. Наступила ночь. Блики фонарей то и дело забивались в расщелины штор и освещали комнату. На стене плакаты и какая-то икона, в углу лежал сорванный дорожный знак, а стол был чем-то разрисован и заставлен каким-то мусором. Из колонок ноутбука звучало что-то незаурядное: чтобы не мешало думать, но притом мозг не глох от тишины. Идиллия — если бы не лежавший посреди комнаты хозяин места. Рядом гитара — пытался что-то сыграть — и блокнот — пытался что-то написать. «Походу, Юра прав» — признать это хотелось больше всего на свете. Это значило для Матвея только одно — рациональное оправдание своей слабости. Причина, почему он такой как они, те, которых Матвей встретил на встрече анонимных наркоманов.       Они серьёзные. Они хотят чего-то от будущего. У них есть цель: хотя бы просто слезть, а после начать жизнь заново, по-другому. У Матвея этой цели нет — он шныряется по подворотням, ходит куда-то и даже иногда плачет, но всё это настолько не имеет смысла, что если бы вместо Корецкого это делал кто-то другой, то ничего бы не изменилось.       Повернувшись на бок, Матвей прочитал несколько зачеркнутых слов на бумаге. «Я», «Мы с тобой, как», «ДА ПОШЛО ОНО ВСЁ, КАК ЖЕ Я УСТАЛ, ПОЧЕМУ Я НЕ МОГУ НАПИСАТЬ И СТРОЧКИ». Вместо со вздохом последовал звук уведомления. В сумраке Матвей сузил глаза на строках двух сообщений. Одно из них Татьянысанны. Оно не вызвало моральных затруднений: написать «ок» на осведомление о встрече — задача! Второе же удивило его сильнее. Кто-то совсем ему неизвестный набивался к Матвею в личные сообщения. Приглядевшись, Корецкий всё-таки понял: Антон как-то нашёл его соцсети. Он усмехнулся. Психиатр, любитель остановок и IT гений? Странноватенький списочек намечается, однако. @sxlprssr 1:32 привет! это я, антон, немного забегался и забыл, что хотел тебе написать, заранее извини.       Матвей усмехнулся. @dampnessss 1:33 Ничего страшного я не спал всё равно @dampnessss 1:33 Чего хотел       Написав ответ, Матвей заглянул в профиль Антона. Он казался слишком личным: фотки с тусовок, новые шмотки и истории с сеансов татуировок. Вопрос «а он точно психиатр?» бежал в голове быстрее антилопы. Взглянув внимательнее, Матвей всё-таки заметил отмеченный «врачебный» аккаунт, где Антон был уже не в рубашке и накладных клыках, а в белом халате и с хитрой полуулыбкой. @sxlprssr 1:34 да так @sxlprssr 1:34 аккаунт твой нашёл, вот и подумал @dampnessss 1:34 Ясно       Матвей не хотел разговаривать. Антон не был позорным исключением — думать не хотелось ни о Жене, ни о Рите, ни о маме, ни о Даше, ни о ком-либо ещё. Корецкий повернул голову в сторону стола и исподтишка разглядел рамку с фотографией. Чтобы знать, что на ней изображено, вставать не приходилось. Там была мама, дядя Олег и Даша. Мать, вроде как, просила Матвея называть Олега «папой» или на крайняк «отчимом», но язык не поворачивался так сделать. Не потому что «папа» у него с Дашей плохой, вовсе нет. Когда он только появился, он одаривал Матвея всем, что могла позволить его провинциальная милиционерская зарплата. Он даже ему новую гитару купил на Новый Год. Да и к маме он относился по-божески: они ссорились редко, да и по мелочам — никто даже из дома не уходил к соседям. Просто Даше с отцом повезло, а вот Матвею…       Зачем он хранил эту семейную идиллию, Корецкий сам не до конца понимал. Его даже не было на фотографии: мама просто прислала её в одной из своих посылок. Как же это было давно! Последнюю неэлектронную весточку он получал года два назад, когда просил отправить ему часть вещей. Вместе с дисками и плакатами он получил и этот подарочек судьбы. На обратной стороне, как помнилось, была написана дата съёмки и какие-то пожелания, написанные кривым детским почерком. Даша, почему-то, хоть и в сознательном возрасте Матвея почти не видела, очень любила брата и вечно желала встречи. Она писала ему везде, лишь бы поговорить и рассказать о том, как прошёл её день. Ему не были интересны похождения сестры в детском саду, но он честно выслушивал каждое слово. Жалко слишком.       Его же так никогда не слушали.       Меланхолия сменилась ещё одним звуком уведомления. Снова Антон. Да что ему надо? Матвей повернулся на живот, чуть не задев ногой кабель возле ноутбука. Когда он взял телефон, желание бросить этот кирпич куда подальше и больше о нём не вспоминать начал увеличиваться в геометрической прогрессии. @sxlprssr 1:38 придёшь завтра? :)       От противности присланного смайлика скрутило живот. @dampnessss 1:40 После своего психиатра загляну       После отправки Матвей выдохнул. Смешок пробежался по стенам комнаты. Он так хочет показать «Вот! Смотри! У меня уже есть психиатр! Что тебе от меня нужно?», что намёка не понял бы только ребёнок. Либо Антон действительно слепой и диоптрии у него километровые, либо он не хочет замечать очевидного. И Матвей был без понятия, какой из ответов его устроит больше.       На глаза снова попалась та самая фотография со стола. «Что за день грустных воспоминаний?» — проносилось в голове. Ещё вчера всё было неплохо, а сегодня и Юра, и Рита, и его, прости Господи, отец.       Во дворе было холодно и боязно. За окном был наверняка зимний месяц, но Матвеюшка ещё их не выучил до конца. Остановился где-то на июле, а потом маме сталось бежать на работу, в синюю коробку на их же улице, и никто не стал возражать. Матвеюшка точно не знает, какой сейчас день, зато точно уверен, что если сложить два пальчика на одной руке и два пальчика на другой, то сложится столько, сколько ему сейчас лет.       Сегодня мамы долго не было дома, и папа очень сильно нервничал по этому поводу. Он даже достал вторую бутылку водки и почти её выпил, а ведь только-только на улице стемнело. Матвеюшка наблюдал, как папа поглощал стакан за стакан и каждый стакан делал что-то с ним: то руку расслабит в вольном жесте, облокотив её о спинку стула, то ноги вытянет так, что можно ухватить ступни на противоположном конце стола, то подзовёт сыночка к себе и начнёт задавать странные, непонятные вопросы, сам на них ответит, а после спросит снова. Матвеюшке не нравился такой папа. Он был злой, странный, нелогичный и подозрительно заботливый. Но выбора не было — Матвеюшка уже пытался прятать бутылки и просить папу не пить сегодня. Увы, он только улыбался в ответ и открывал необходимую крышечку.       На этот раз папа почему-то Матвеюшку не подзывал. Только пил, ворчал, хмурился и снова пил. Смотреть на это было утомительно, но пока мамы не было дома, а развлечений без неё было мало. Вот будь у него брат или сестричка…       В этот момент входная дверь отворилась. Мама вынесла синие пакеты на кухню и тяжко выдохнула. Всё, что знал Матвеюшка о маминой работе: надо отдавать людям их посылки и письма и это очень тяжело для маминой больной ноги. Почему она больная, спросите? Матвеюшка только предполагает, но кажется, она упала, когда папа в прошлый раз был злой и недовольный. — Где шлялась, шаболда грязная? — папа стукнул по столу два раза, и мамино лицо вмиг побледнело.       Обычно это значило одно: надо уйти в другую комнату. И обычный Матвеюшка бы и пошёл, подождал бы чуть-чуть, а когда ему надо будет ложиться спать, встретит грустную маму на кухне. Она не будет плакать, зато заботливо погладит его по плечу. Но сегодня Матвеюшка соскучился. И он хочет посмотреть в мамины глаза побольше. У мамы они красивые, голубые, прямо как у него самого. — На работе, Дим. — Прямо так на работе?! — голос папы заскрипел, — А тот мужик, которого мои пацаны увидели рядом с тобой, а? На работу с тобой ходил?!       Матвеюшка посмотрел на маму. Её лицо стало ещё бледнее, она еле-еле выдыхала и будто пыталась вовсе не дышать. Ей было плохо, а значит, что он должен помочь! Матвеюшка встал за её спиной и ухватился ладонями за длинную коричневую юбку. Он даже помнил, как они ходили с мамой на рынок эту, как после сказал папа, тряпку покупать. Ему даже купили конфеты, которые он так хотел! — Олег Александрович это наш участковый. Он заходил спросить что-то насчёт ограбления ларька. Я ответила, что ничего не знаю. Всё. — Не ври мне тут! Я всё знаю! Трахаешься с ним, признай! — Дим, не при ребёнке. — Да плевать я хотел на выродка этого Олега! — у Матвеюшки защемило сердечко. Почему папа так говорит? Матвеюшка же так его любит! Правда любит! Зачем он так обижает? — Нагуляла его, небось, а потом мне принесла! Шлюха!       Матвеюшка и не заметил, как папа замахнулся на него. Огромная рука оттянула маму подальше и почти приземлилась на его плечо. Но вмиг вместо тяжбы удара он увидел, как мама отлетела от них двоих с оглушающим шумом. В этот момент в папе снова что-то переклинило: он поднёс руку к губам, поднял брови и был готов заплакать. — Вер… Вера… Прости меня, пожалуйста… Я такой дурак, Верочка, только не уходи, прошу. Ты ведь знаешь, почему я ревную. Я ведь так люблю тебя, Верочка. Я так боюсь, что ты уйдёшь и я совсем один останусь, ты же знаешь. Пожалуйста, не бросай меня. Я помню, что ты говорила про последний раз, но пожалуйста, Вер, пожалуйста.       Мама молчала.       А через пару лет, когда Матвеюшка станет «тем самым Корецким с параллели», он вернётся домой и встретит уже не отца, а какого-то другого мужчину рядом с мамой. Он вежливо улыбнётся и оставит семью наедине. «Папа умер» пронесётся по стенам с торжественным свистом.       Ещё через пару лет, когда «тот самый Корецкий с параллели» станет «Матюхой, который классно играет на гитаре», другой мужчина сядет рядом с ним за обеденный стол. Мама скажет, что «бывает так, люди начинают друг друга любить после всего пережитого вместе» и «надеюсь, ты не будешь на меня злиться». Матюха же похмурится и заявит, что ему, собственно говоря, без разницы, главное, чтобы ему не мешали. Через год, когда уже Корецкий Матвей Дмитриевич какого-то там года рождения получит аттестат об окончании девятого класса, ему скажут подержать на руках маленькое морщинистое нечто, которое ему принято называть сестрой. Мама снова заладит о «надеюсь, ты не думаешь, что мы будем меньше любить тебя», пока Матвей противно про себя улыбнётся. Вот она, наконец. Свобода от родительской ласки. — Матвей, ты чего? Плачешь? — Матвей не заметил, как в дверном проёме показалась Женя. Вид у неё был обеспокоенный. Корецкий мгновенно поднялся и разглядел его лёгкую тень, отходящую от света в коридоре. Вместе с ней плясал и женин след. — Нет-нет-нет, всё хорошо, просто… Просто… — он выдохнул, вовсе не найдя слов для продолжения. Краем своего сердца он почувствовал, как Женя приземлилась рядом. От объятий стало чуть теплее. — Помнишь, как Татьянсанна говорила? Постарайся… — …Постарайся говорить о своих проблемах близким. Да. Мне всё ещё сложно, знаешь. Это не потому что ты плохая, если что, просто… — всё у Матвея просто, да объяснить сложно. Женя знает, поэтому заглядывает ему внимательнее в лицо. — Я знаю, Матвей, — молчит, — Ну так?.. Или мне уйти? — Нет-нет, не уходи, — воскликнул. Не бросай, не бросай, не бросай. — Ладно. возможно, мне чуть-чуть плохо. Ужасно. Кошмарно. Сначала Юра объявился, потом, — Матвей показал в сторону телефона, — Антон со своей излишней заинтересованностью в моей персоне, ещё и отца вспомнил. Комбо.       Он рассмеялся, хотя этой ситуации больше подходил истерический плач. — Жень, я просто хочу, чтобы всё было просто, знаешь? Чтобы я не думал хочу. С наркотиками это получалось. Отключалось сознание и всё такое. А теперь я один. Абсолютно один наедине со своими мыслями, и это постепенно убивает во мне что-либо здоровое и светлое. Я отвергаю всех вокруг меня. Тебе что-то говорить боюсь, а сколько я с семьёй не говорил? Они ведь даже не знают, что я торчал. Разочаруются же. Это страшно, правда страшно, Жень. Мне страшно из-за всего этого быть близким хоть кому-то. И если бы я сам себя не ограничивал, то прилипал со своей этой любовью и страхом к каждому встречному-поперечному. Я не хочу этого. Правда не хочу. — Моть, ты не один, — чужие руки сильнее сжали Матвея, — У тебя есть я, Татьянсанна и даже те ребята с общества. Они ведь понимают твой боль. Ты не один в своих чувствах, те люди знают, что это такое. Может, родители разочаруются, но не откажутся же! Тем более ты в завязке… Хочешь, я тебя с Тамой по-ближе познакомлю. Хотя, не думаю, что вы сойдётесь. Ах, да! Саша ещё есть. Он ведь тоже употреблял когда-то и тоже завязал, он даже Антона Евгеньевича знает не по-наслышке. Я не могу иногда понять тебя, зато он — да! — Находишь мне друзей по палате? — Матвей горько усмехнулся, — Если бы не общество, нас с Тамой бы ничего не связывало, Жень. А про Сашу этого вообще детский сад какой-то… — Если бы не универ, то нас бы тоже ничего не связывало, Матвей, — Женя впервые за ночь нахмурилась, — Каждый наш вздох и выдох меняет нашу жизнь координально. Что-то вроде эффекта бабочки только здесь и сейчас. Нет ничего в этом страшного. Может быть, ты даже найдёшь себе больше друзей. Чёрт с ним, с этим Сашей, вы вроде как неплохо пообщались с Кирой, как мне Тама говорила. Уж кто-кто, а она тоже в тебе не разочаруется. Вы даже общее друг в друге нашли! — Ага. Общую барыгу, — Матвей повернул голову в сторону окна, - Может прекратишь свои мотивационные речи? — Нет, не прекращу! И пусть даже так, как ты говоришь! Всё равно же нашёл что-то общее! Значит, не всё потеряно! Слышишь меня, Моть? Ты замечательный, хоть и не хочешь об этом думать. Если бы не ты, я не знаю, где бы была сейчас после всей истории с Ритой. Пусть даже тебе тогда было ни на каплю не лучше, чем мне, ты меня поддерживал даже своим существованием. Понятно тебе? Ты крутой друг! И не надо бояться, что у тебя появится больше людей вокруг! Я в тебе не разочаровалась, вон, Антон этот тоже с тобой дружить хочет. Хотя это немного странно, но неважно. Ты значим. Для меня, для мамы, для Даши, для всех, кто помнит тебя. Ты значим.       К концу своего монолога Женя обнаружила Матвея на своих коленях, сжатого до состоянии эмбриона. Через пижамные штаны она почувствовала, как измученные слёзы покрывали её колени. Лунёва провела ладонью по непослушным рыжим волосам в полной тишине, нарушенной лишь единожды.       Лишь единожды, чтобы сказать «Спасибо».