***
— Геко-геко, у нас запрос: люди боятся, что когда-нибудь робот-пылесос поймёт, что причиной мусора является сам человек. Смех заполнял собой салон Чоновой Наби. Полная шумоизоляция, полное видоподавление, и Чонгук почти поверил, что мира вокруг просто-напросто не существует. Только он, адерол и радио. — Это смешно, — поддержал его совсем не похожим на радостный тон Су-су. Нужно, наверное, отдать им должное — работают на износ, почти без устали пытаются развеселить народ: обобщить и сподвигнуть повсеместно тянуться к волне «Кибертрындец», создавая иллюзию коллективного спокойствия. Чонгук смотрел со свойственным ему скепсисом на упаковку адерола в своей ладони. Офицер Сан пришел в себя незамедлительно. Говорил, что опыт сродни тому же, что и уснуть от усталости и увидеть красивый-красивый сон, в котором всё поддается незапятнанной фантазии. Офицер попрощался с ведущими, надеясь, что не в последний раз, и врубил на полную тридцать третью волну, которая ещё никогда не заставляла его так нервничать. Возможно, не самым лучшим решением было отправлять Чимина домой, а самому заковывать себя в салон автомобиля, дабы в одиночку пуститься в лабиринты нового психотропного. Однако Чон уже давно не соображал, где конкретно формировалась грань между «Правильно» и «Неправильно». Вдох-выдох. Он разместил под язык белоснежную таблетку, будто укладывал под покрывало, и откинулся в кресле под стабильное змеиное шипение тридцать третьей. Дождь барабанил лапками по поверхности его Наби, и, казалось, среди туч Чон был способен заметить проблеск давно забытого людьми солнца, доступное лишь везунчикам — астронавтам со станции «Омега-7». Чонгук тоже видел теперь, как робкие солнечные лучики пробивались сквозь пелену серых комочков шерсти и слепили ему глаза, а он… опустился перед ними на колени. Высокая трава обвивала ему ноги, очень нежно, как Чиминовы прикосновения, как невесомое дыхание того. Воздух — совсем свежий, как насыщенный кислородом баллон. А где-то вдали, у самого обрыва, кирпичными сводами ждал его домик в крапинку. Как итальянское мороженое «Страччателла» с крошками дроблённого шоколада. Чонгук отворил дверь, и аромат оладий свёл его с ума, голова залилась тёплой липкой негой. У плиты кружила оголённая спина, которая всеми своими фибрами чувствовала вошедшего. В глазах обернувшегося — начало Чонгука, и его же конец; цикл всего его существования. Чимин обнажённый, открытый всему и одному лишь Чонгуку. Отдавался. Без остатка. Чонгук целовал, как никогда никого не целовал. Чонгук своим телом прикрывал, как никогда никого не защищал. Трескались, но, отнюдь, не кости, а биопроцессоры. По всему телу и в беспорядочном количестве. — Они, — прошипел вдруг Чимин. По щиколоткам вдруг поползло что-то резвое, куда-то спешащее, холодное, неумолимое. Вода заполняла собой их дом, поднимаясь по икрам всё выше и выше. — Что? — спросил Чонгук, слыша лишь буйный поток воды. — Я не понимаю. Наводнение застилало уши, мешало Чимину произнести то откровение, которое поможет Чонгуку спастись от его кошмаров. — Они в театре за аллеей справедливости, — последнее, что Пак успел тому сказать. Водой его уносило прочь, безжалостно стирая из Чиминовой памяти сокровенные воспоминания. Чонгук греб против течения, греб отчаянно, почти ухватился было за такого же тонущего Пака, как в его Наби…там, в однобокой реальности, врезался чужой тоже кем-то любимый автомобиль. Вырвал Чона из пучин сна, словно большим крюком подцепив при падении в пропасть. Он очнулся: из пробитой крыши (в ней зияла жуткая трещина) в салон просачивался дождь. Безопасность себя оправдала, и Чонгук покалечил лишь левую ногу, которую безбожно зажало между сиденьем и бампером уже чужого автомобиля. Чон нажатием кнопки оттянул кресло, высвободился и вышел из автомобиля. Споймав равновесие вдоль тротуара, он наконец пробудился. Дождь усилился, а Чонгук не проверял прогноз погоды — стоило бы накрыть чем-то голову. Денег на трансплантацию волос у него, справедливо заметить, пока не насчитывалось. В автомобиле-крушителе никого не было. Лишь сходил с ума навигатор. Укажите адр- Укажи- Поверните нале- Пря- Машины будто все обращались к одному лишь Чонгуку, готовые сложить к нему головы, а он способен лишь смахнуть блокировку со своего сотового и вызвать доктора для своей Наби: — Эвакуатор на пересечение пятой и семнадцатой. Никто не распространял новую концентрированную смерть, никто не травил своих соседей и школьников. Люди сами придумали класть адерол под язык и погружаться в мир податливого подсознания. Он набрал уже выученный наизусть номер, под тягучие гудки опустился на тротуар и принялся рассматривать деливших небольшую буханку чёрствого хлеба голубей. Чонгук от Чимина был по-прежнему далеко, и он очень хотел надеяться, что память, как и телефонная линия, их стягивала беспрекословно. — Ты совсем спятил, что ли? — подтвердил его надежды Чимин, сонно сопя в трубку. Возмущение совращало линию, совращало всё в этом мире, подвластное лишь Паку. Но Чонгук был готов им упиваться. — Что случилось? Чонгук оторвал от уха телефон и, впервые за долгое время, заинтересовался который час. Четыре утра — он провёл под тридцать третьей около шести часов. Не врежься в него чужой автомобиль, так и помер бы, того глядишь, с вытекшими наружу мозгами. — Кошмар приснился, извини, что потревожил, — сказал он, сбросил и с облегчением поглядел на голубей. Помнит. Чонгук морозил задницу о тротуар, ночь медленно смещалась в невиданные края. Неоновые вывески потухали одна за другой, голуби давно улетели. Идиллия утра, обычного-обычного утра. Из-за угла медленно полз по воздуху эвакуатор. Прибыл, закрепил на своём горбу бедненькую Наби и так же неспешно скрылся из виду. Чонгук снова достал сотовый: — Капитан Чон, утро доброе. Я знаю где искать Хвана, только… не могли бы Вы меня забрать?***
Этот путь через старую ратушу, обгоняя площадь правосудия, объезжая стороной мир, независимость и труд. Медленно рассеивая носом служебного авто утренний туман. Ким Сокджин, сержант Шин и Чон Хосок сидели все, как один, сложив руки на груди, никуда особо не глядя, стараясь ни о чём особо не думать. Чонгук всё пытался воссоздать весь путь от точки А до точки Я, но буквы, словно девичьи волосы под потоком сильного ветра, лишь путались-путались. И конец его лабиринтам — театр справедливости. Сейчас он схватит Хвана, и эти трое будут ему аплодировать, совсем немного — и они воскликнут «Чон Чонгук, ты гениален». Автомобиль плавно остановился у входа в старый театр. Чонгук не дождался ни полного торможения, ни автоматически открывающихся дверей — выдернул рычаг для экстренных случаев и пустился к прогнившим от сырости исполинского размера дверям. Чонгук уже здесь. Чонгуку осталось надеть наручники. Чонгуку осталось стать героем. Но это были далеко не те коридоры, не те стены, которые он видел. В стенах заброшенного театра некогда грандиозные лепнины тут и там обвалились, вырезанные в их углах готические фигуры затянулись слоем трещин и путин, а зрительный зал заполонило сломанными, деформированными андроидами. Вошедшим открывалась картина вечного представления с самыми самоотверженными зрителями. Чонгук вбежал на сцену, как актер, чьё крайнее выступление грозит стать последним. Один единственный прожектор твердым столбом света падал на него сверху. Белый. Он выбрался из его ореола и увидел: Андроиды смотрели на него, время от времени подрыгивая конечностями: замыкание сверкало в остатках их ног и рук. Чонгук в своём родном уже тупике, и оставалось ему — лишь вонзиться твердым лбом в кирпичную кладку. — Номера! — заорал сержант, требуя хоть какой-то идентификации происходящего. Сокджин выкрикиваел наборы цифр, которые в голове смешиваются в неопределимое месиво. Если Чонгук сейчас закроет уши руками, начальство точно***
В кабинете капитана Чон Хосока торжествовали свои правила, и гласили они: молчать и повиноваться. Это самый главный, незыблемый закон для каждого, кто попадал в тринадцатый участок. Своя, действующая в стенах учреждения конституция и религия. Все знали, что у Чон Хосока есть семья и трое детей, но никто, ни одна живая, как, впрочем, и неживая, душа в полицейском департаменте не знала: ни как они выглядели, ни какую школу посещали, ни-хре-на-шень-ки. Даже того, как Чон Хосок дослужился до звания капитана. Один лишь Чонгук, разумеется, догадывался. Взмахом ладони Чонгуку велели разместиться в кожаном кресле, он сидел и рассматривал ровные ряды ежегодных фото-отчётов. Год за годом с назначения Хосока. Вот на пятой появляется рядовой Чон Чонгук, и на всех последующих — его неизменная серьёзность и, как он всегда верил, преданность своему делу. Только индекс андроидного геноцида в те годы не насчитывался, а запах Пак Чимина не извращал ему разум. — Послушай, Чонгук, в полиции не место капризам, ты ведь это понимаешь? Чонгук кивнул, он хотел очень многое сказать, но, несомненно, конкретный вопрос запрашивал исключительно конкретного ответа. Хосок это видел, но смотрел прямо в глаза и большим пальцем расчёсывал подбородок. Возможности блеснуть умом он не давал. — Ты выносишь вердикты, основываясь лишь на доводах, а значит, ставишь под угрозу нашу работоспособность и авторитет, — он бросил мучить своё лицо и сцепил ладони в замок. — Дело, которое расследуешь ты и то, которое расследуем мы — это разные вещи, Чонгук. Искусственная кожа под Чонгуком скрипела. Капитан повторял его имя столь часто, чтобы, на думать, точно напомнить офицеру, кем тот является. — Если мне предоставят время, — начал он учтиво, — свободу и доступ к некоторым материалам, я найду Хвана. — Мы ищем кодировщиков — тех, кто пытается Хвану подражать, и наркоторговцев, а не гоняемся за… — он заиграл пальцами по подлокотнику кресла, подбирая подходящее слово. — Призраками. Чонгук нащупал пачку адерола в своём кармане. Колено левой ноги по-прежнему ныло как не в себя. — Это вы гоняетесь за призраками, — произнёс он. Хосок откровенно не понимал, слышали ли его вообще. Он отмахивался от всего, что претило его идее и тяжело-тяжело вздыхал: — Ты отстраняешься от работы на момент расследования. Иди отдохни, сними себе девочку. Такое в полиции случается со всеми, время от времени. Чонгук сдерживался от того, чтобы не плюнуть прямо на стол Хосока. Сдерживался, чтобы не напасть, вооружившись одной лишь авторучкой. Хосоку очень не хватало новой головы. Нет. В полиции всегда есть виновные, которых они обязательно найдут. И обязательно-обязательно накажут. — Принято, — Чон приложил ладонь ко лбу на манер отдающего дань солдата.***
Чонгук ступил прочь из участка, почти пролетев по лестнице (пропуская по несколько ступеней за раз). Он хотел сорваться на трассу, чтобы очередной нетрезвый водитель разорвал своим автомобилем его тело на части. Но он всё равно остановился у входа в полицейский участок и часто-часто заморгал. Толпа обходила его всеми возможными путями, старательно не смотря в глаза, старательно избегая своей причастности. Никто не станет интересоваться, отчего Чонгука так скрючило, никто не спросит, как у него дела. Хреново, у офицера всё хреново. Спасибо, что не спросили. А он ведь даже больше не офицер. Чонгуку сейчас совсем не помешала бы индульгенция. За копейку искупиться за свои грехи. Получить почётную грамоту. Поставить её в рамочку. «Неужели так просто?» Он пустился в бег, а хотел бы в бегство. Индульгенция ему не поможет, такой суммы у него нет. Теперь он точно достигнет цели, потому что эта цель неустанно ждёт, что её обнаружат. Ждёт, что её отыщет именно Чон Чонгук. Цель, которая всегда была здесь. Совсем рядом. Руку протянуть да и только. Третий этаж парка самый немноголюдный, ведь подниматься сюда дольше — лестницей. Одни, в общем, неудобства. На город опускались мелкие снежные кристаллики, опускались и незамедлительно таяли, растворяясь под Его ногами, что без особой цели гуляли по парку вечером. Он стоял и рассматривал рекламу с собственным изображением. Их не так много, этих реклам — Чонгук только сейчас заметил. Чимин обернулся на его размеренные шаги. — Я нахожу тебя, кажется, без навигаторов, — сказал Чон. — Он у тебя, как раз, имеется, — проговорил Чимин, как мать, которая во имя спасения своего ребёнка ему жестоко врёт. — Почему мне кажется, что весь мир знает некую правду, оставляя лишь меня одного в неведении? — озвучил Чон наконец ту мысль, что изъедала его изнутри последние несколько дней. — А что же ты знаешь, Чонгук? — Кажется, что всё и одновременно абсолютно ничего. — Так и есть, но только отчасти. А что касается всех остальных… Мир слишком большой, чтобы ему было до тебя дело. — Что это за жизнь такая? Андроид убеждает меня в бессмысленности моего существования. Что дальше? Изнасилуешь меня и убьёшь? Чимин оскалился, отворачиваясь. Руки и ноги его совсем к Чонгуку не расположены. Даже издали было видно, как того на составные резали противоречивые эмоции. — Извини, я задел твои чувства? — спросил Чон. Он в самом деле намеренно ранил, сам не понимая зачем. — Представляешь? Не представлял. Чонгук совсем нихрена уже не понимал. Может, это нормально: чего-то в этой жизни не понимать? Не знать, откуда берётся душа и куда она уходит, не знать, как устроена электромагнитная тяга, не знать, из чего сделан сырный соус в забегаловке на цокольном этаже, пароль от вайфая своего соседа, в конце да концов. Это всё самим Чонгуком установленные границы, и ему же из них и выбираться. — Ты не замёрз? — спросил Пак, поправляя чёрную шапку на своей макушке. — А ты? — Зябко, — просто констатируя факт, как таблоиды вдоль трассы демонстрировали прогноз погоды. Чонгук похлопал себя по карманам в поисках мобильника: — Я закажу нам такси до Соли-Ди.***
В очередном номере много небольших стеклянных столиков и мини-кресел, которые, очевидно, мечтали оказаться в детском центре развития или в клубе карликов. Чонгук стянул с себя свитер, остался в простой футболке и опустился на диванчик — восстанавливался. Сердце давно жило своей жизнью, пробивая путь наружу через забор из его рёбер, в голове лишь мерное: Пшш… Он налил себе и Чимину виски на три пальца каждому, закинул звенящие кубики льда и отвернул к стене зайца, который бесстыдно смотрел на них с полки, и на всякий случай опустил жалюзи. Чимин всё стоял у двери, он сейчас тоже, надо полагать, балансировал на краю экзистенциального кризиса — выхода из рамок своей природы. Кто бы ни создал это лицо, с кого бы оно ни было списано, Чонгук хотел его целовать. Чего боялся, на то и напоролся, да, Чонгук? Чонгук протянул руку, подзывая Чимина к себе, словно маяк в непогоду, тот плавно славировал между мягкими диванами, присел рядышком и посмотрел на поверхность ворсистого ковра. Чонгук коснулся чужой грудной клетки, ощутил сердцебиение и собственное сорвалось окончательно — унеслось вперёд, а Чонгук всё не поспевал следом. Он пришел к очередной точке невозврата. — Это ведь ты эксперимент Хвана? — спросил он. — Это тебя он ищет через своих андроидов? Творение, что обошло самого создателя. Чимин не отвечал, лишь зацепил пальцами краешек Чоновой футболки. От кусачего холода воздух выбился из лёгких. Пальцы ползли, изучали, оглаживали, пока двое окончательно не избавились от одежды. Только Чоновы джинсы ещё пока держались. Чего не сказать об их хозяине. Чонгук поднял Чимина на руки и бережно повалил в объятия простыни. Очень хотелось его согреть, очень хотелось разделить то тепло, что унцией хранилось в его сердце как раз на такой случай. Он ведь уже пропал. Почему бы не пропасть без остатка? Не раствориться совсем? Так, чтобы его никто не нашел, никто не тыкал сухими ветками в то, что от него останется. Он подарит это всё Чимину. — Ответь, — просил Чонгук между поцелуями. — Я могу быть кем захочешь для тебя. И это совсем не то, что он хотел услышать. Он ведь так не любил враньё. Чонгук всем весом своего тела пытался Чимина вразумить, получить наконец ответ, остановить тот жуткий, слышимый лишь ему одному хохот и лязг металлических труб. — Быть живым, это ты можешь? Всё трещало: и спальня, и город, всё разом. Чимин целовал его в шею и водил мягким языком по ключицам. Чонгук его внимания жаждал, его сострадания, его сердоболия. А Чимин лишь улыбался, совсем не разборчивой улыбкой. Чонгук прислонился своим пахом к чужому, правой рукой вырисовывая узоры на остром плече. Звездочки и ромашки. — Скажи мне, — просил он голосом, который сам же не узнавал. Чимин лишь поджимал губы, и зубы за ними, судя по всему, тоже. Чонгук до белоснежных костяшек сжимал тонкие его кисти и, кажется, слышал, как те крошатся. Как льдинки, как сахар, как жизни. Чимину не больно, ему не больно физически. Страдая… смеялся, хрипло и еле различимо за металлическим скрежетом в Чоновых ушах. Он смеялся, и смех выливается тонкой струйкой из уголков его глаз, пропитывая подушки. — Скажи! — пытался докричаться Чонгук, как кричат тем, кто очень-очень далеко. — Прошу! Лиловых обоев с красными пятнами красок, узоров и меток становилось слишком много. Слишком много для одного Чон Чонгука — рядового… бывшего служителя закона. Проснуться от этого кошмара где-нибудь на Аспане, принять из заботливых рук чашку с малиной и больше никогда ни о чём не жалеть было бы как раз кстати, подумал он. — Зачем тебе это знать? — наконец спросил Чимин, давая последний шанс одуматься. Чонгук вот-вот расплачется тоже: — Иначе меня не станет. В глазах напротив что-то заблестело недобрым блеском, совсем неясным, размытым. Их обладатель одним рывком перевернул Чонгука на спину и бескомпромиссно содрал с него джинсы — одним лишь движением руки. Казалось, ткань в паре мест даже порвалась. Лёд, которому уже никогда не суждено растаять, ощущался на коже пламенем. Чонгук чувствовал Чимина там, где он совсем-совсем не привык. Чимин разрывал собой ему стенки внутренностей, входил, как к себе домой. Пальцы Чонгука носились по простыни в попытках нарисовать все те узоры, что горели в его черепе. Он искал за что ухватиться, словно утопленник, которого топили в складках пододеяльника, вдавливая собой в матрас до визга пружин в нём. — Тебе нравится, — произнёс Чимин у самого уха, у Чонгука кровью наливались конечности, этот шёпот скрежетом отдавался в каждом уголке организма, — папочка? Коридоры вились-вились, уносили его. У Чонгука в руках — Чиминова, ещё девственная, ещё без повреждений. Он с видом кровожадного мясника посмотрел на неё и чужим голосом сказал: — Заменим тебе руку, ты будешь красивым. — Собственными губами. Это уже с ним случалось. Он голову вытянул как можно сильнее, а глаза, полные жалости в отношении самого себя обратил к зеркальному потолку номера и увидел крепкую, измазанную шрамами спину Чимина, а под ней… Себя. С ужасом на лице. — Да, это я жил в его подвале, жил ради одного только эксперимента. Это я — его металлическая игрушка, которой он грозился, — Чимин почти рычал, а в голосе — ураган из стенаний. — Это я должен был хранить его память, начать эру вечной жизни, — Руки Чимина согнулись в судорогах. — Но в итоге он сделал это с тобой. Пшш. Зачем Чимин ему это говорил? Они ведь обещали друг другу не врать. Они обещали… — Это всё ты, Чонгук. Ты оставлял рисунки через андроидов, чтобы возродить его память в своей голове. Те рисунки, которые я рисовал для Хвана, — и с каждым словом Чимин вдавливал Чонгука в матрас с особой силой, — я рисовал их для себя, но пользуешься ими ты. Всё существо Чонгука на Чимине начиналось и на нём же заканчивалось, пускаясь в путь снова и снова. Чимин — его исходная точка и пункт назначения, он — его центр. Чимин оставлял эти рисунки, как путники оставляют камушки, чтобы не заблудиться в лесу, а Хван все их до единого запоминал. — Пока твой мозг не воссоздал путь, как бывает с папками на мониторе компьютера. Но Чонгук не компьютер. Нет… он не компьютер. Он человек и родила его мама, щекотала его и кормила — тоже она. Компьютеры никто не щекочет. Мама, ты мне тоже жестоко врала. Чимин опустел, буквально. Сидел уже на краю кровати, в глазах — абсолютное ничто космоса. Пугало, до костей. Чонгук отполз, путаясь в простынях, схватил себя за голову и принялся выдирать волосы в попытке добраться до треклятого чипа, в попытке вытянуть, словно гнилую нить, эту персональную виселицу из своей головы. Он оказался тем, кого порицал, кого презирал, кого в сердцах ненавидел — человеком с механической головой. Он бегал, наступая самому себе на пятки. Он думал, что он на хвосте, а оказался на собственном. Как глупый щеночек, как Пиксель. Эх, глупый ты щенок, Чонгук-и. Глупый-глупый маленький щенок. Сам охотник. Сам добыча. У Чимина руки целые и душа, кажется, тоже. Он улыбается так, как никогда не улыбался бы для своих реклам: по-настоящему. Им с Чонгуком так хорошо вдвоём. У них свой домик на краю мыса, где они встретят старость. У них там всё так просто, а самое страшное — это неубранные со спинки дивана подушки и сгоревший на сковороде омлет. Но в действительности: у Чимина рука механическая и ни тени улыбки на лице. Чонгук просил просто не быть, просил вернуться в прошлое, которое его так ждало. Стены тряслись от истерического смеха, кажется — собственного. Всё, что на то способно, билось, и Чимин уворачивался от предметов, летящих в разные стороны. Чонгук смеялся, как полоумный, как противные злодеи в самых плохо прорисованных детских мультфильмах. Наверное, им настолько же плохо, как и Чонгуку сейчас, но никто, совсем никто их не жалел. Чонгук звонко-звонко смеётся. А потом громко-громко плачет.✹
Пшш-пшш. Шипела волна. Морская. По радио. Чонгук пришел в себя, когда уже светало, и бледный рассвет протискивался в номер сквозь щели в жалюзи. Он так и провалился в коллапс, сидя у изголовья кровати. Отблески утра аккуратно накладывал свои отпечатки на стены и на лицо Чимина, который оставил стакан с виски и посмотрел на него исподлобья. Чимин снова одетый. Чонгук, кстати, тоже. Он хотел верить, что произошедшее накануне было всего-навсего наихудшим из его кошмаров. Бывает. Сейчас он поцелует в губы это парня, выпьет терпкий американо и отправится снова на работу. Может, ему даже завяжут галстук. Чимин безмолвно подсел ближе и снова потянул за края своей измученной футболки… только не это, Чонгук второго круга уже не вынесет. Пока Пак стягивал с себя одежду, Чон прижимал ноги в страхе, и рука в киберпроцессорах больше не казалась красивой картинкой с билборда «Астра». Хлыстом ему по самому сердцу; по тому, что заменяло остатком чужой жизни ему мозг. Мозг в его дурно собранной голове. Чимин вынул откуда-то складной нож, и от мысли, что он носил его при себе, так ловко скрывая, стало некомфортно. Чонгук приподнялся ещё выше, не отрывая от лезвия взгляда. Чимин разрезал им поверхность своей левой руки, сантиметры стволовых клеток разошлись в стороны, и поддел острием то, что с неделю назад Чонгук расценивал как человеческую кожу. Содрал. Но под ней — не кровь и жировая бледная прослойка. Под ней — холодная и податливая сталь. — Но сердце, — Чимин поднял к Чонгуку свои глаза, моля о принятии. — И, — он коснулся своей головы у самого виска, проводя пальцами за ухом и запуская их в коротко стриженые волосы на затылке, — они настоящие. Чонгук, я настоящий. Только совсем немного изуродованный, — Чимин улыбался, а в глазах отражение того, уже оскомину набившего Чонгука. В голосе дрожь. — Скажи, что я настоящий. А Чонгук лишь заботливо забрал из чужой вспотевшей даже ладони нож. Не смотри, так не страшно. И притянул к себе. Их сердца друг друга нашли: одно по-прежнему бьющееся и второе — всё ещё бьющееся — друг к другу. Вплотную. Чтобы слиться. Они ведь связаны. Сшиты уже давным давно. Это прописано в коде Чонгука. Это он исписан изнутри Чиминовыми символами. — Кто же тогда Чонгук? — спросил он. — Честно, я не знаю, — с прикрытыми глазами ответил Чимин. Всё, что он говорил — всегда честно. — Я тебя никогда прежде не видел. Надо полагать, он нашел тебя после того, как я… после того, как я дал дёру. — А как же дом на окраине, где я жил? Чимин вдруг замер, его пальцы перестали пытать Чонову спину. Он отстранился и с полным сочувствия голосом потянул его на дно: — Это дом семьи Хван, Чонгук. Твоим он не был никогда. Те воспоминания, которые он считал своими; которые столь берёг: мягкие половицы, обжаренные до золота оладьи и мамины задорные зовы оказались совсем ему не принадлежащими. Чонгук кричит снова, закрывая наконец ладонями уши, а надо бы закрывать рот, чтобы бедный мир, которому он принёс столько страданий, не слышал его воплей. Эдакий. Латентный он… андроид.