***
Тихий шелест воды в душе расслабляет. Обмякшие ноги ступают по мокрому полу и быстро прячутся в домашние тапки, прохладный воздух заставляет мурашки проявиться на влажной коже. Камило быстро вытирается, накидывает привычные черные брюки и белоснежную рубашку, и проходит к раковине. Упираясь в её бортики ладонями, он внимательно всматривается в отражение в настенном зеркале. Смуглое лицо украшают хаотично разбросанные веснушки, орехового цвета глаза чуть сщурины, мохнатые брови насуплены, нос картошкой слегка сморщился, его пухлые губы поджаты и дрожат то ли от холода, то ли от тревоги. Это он. — Камило Мадригаль... Я Камило... Мадригаль, — шепчет парень, стараясь ровно дышать. Мозг начал здраво функционировать буквально пару минут назад, когда юноша уже стоял под потоком ледяной воды — это и помогло вернуться в чувства. Выходить на завтрак страшно. Как оправдываться за ночной погром? Да бабушка его убьёт. Но и прятаться он не может. Ну, будь что будет. Камило уже по привычке садится рядом с местом сестры, наблюдая за тем, как она и кузина накрывают на стол: расставляют именные тарелки, по бокам от них вилку и ложку, сверху — небольшой ножик и пустой стакан. Чаще всего Камило просыпался к середине или окончанию завтрака, поэтому не так часто принимал хоть и косвенное, но участие в сервировке стола. Особое внимание он уделял лицу Долорес. Она выглядела весьма спокойной и непринуждённой. Если бы она что-то слышала, то выдала бы себя как минимум постоянными взглядами на виновника своего плохого сна. Камило напрягся ещё больше, вжимаясь в спинку стула и нервно перебирая пальцами. Из накатившей лёгкой паники юношу выводит ласковый голос. Низкий и бархатный. Единственный голос, который мог по-настоящему успокоить. Бруно желает домочадцам доброго утра и присаживается рядом с Камило, который тут же оборачивается в его сторону. Он отчаянно метался от одной мысли к другой. Одна его часть молила довериться и излить накопившееся, найти в дяде поддержку, вторая — запереть дверь чувств на замок и более никогда никого не беспокоить такими пустяками, и обе стороны объединяла безграничная любовь к Бруно. От этого становилось ещё сложнее: неизвестно, какое решение сделает дяде больнее. Со временем вся родня собирается на кухне, чуть позже — уже за завтраком. Альма встаёт во главе стола, дабы распределить обязанности домочадцев на сегодня и произнести речь — небольшой ритуал Мадригалей перед приемом пищи. — La familia Madrigal! — произносит каждый и взмывает стакан вверх, один Камило, с опозданием и не попав в дружный хор родственников, трясущейся рукой поднимает напиток и сразу опускает. На протяжении всего застолья юноша выглядел очень напуганным и одновременно озадаченным: никто и слова не проронил о ночном шоу, что он устроил. С одной стороны это радовало, с другой — пугало ещё больше. Обеспокоенный взгляд Бруно то и дело метался с еды на племянника: он просто понимал его, вспоминая о вчерашнем разговоре. Целиком и полностью понимал. Понимал, каково это — чувствовать себя не собой, как парадоксально это не звучало бы. Прожив столь долгий срок в гнетущем одиночестве за стенами, где твои единственные друзья — крысы, Бруно прекрасно понимал всё это безумие. Тогда и он начал терять себя, потихоньку сходить с ума, почему и был таким чудаковатым и нервозным, а ещё ужасно уставшим от жизни. — Tío Бруно... — аккуратно обратился Камило к дяде, когда трапеза завершилась, а члены семьи уже успели разбежаться по делам. Лишь они остались на кухне, ибо Бруно до сих пор доверять что-либо побаивались, а Камило любезно предоставили выходной, потому что Пепа была слишком обеспокоена состоянием сына и, заручившись поддержкой брата и сестры, убедила маму дать ему отдохнуть. — Да, mi sol? — ласково отозвался мужчина, отчего по щекам Камило невольно расплылись алые пятна. — Вы... Вы слышали что-нибудь этой ночью? У Бруно не оставалось никаких вариантов, кроме как вопросительно вскинуть бровь в непонимании. — Ну... Какие-нибудь громкие звуки или, может... крики? — Нет? А что случилось? — уставившись на племянника таким же круглыми как два пятака глазами, провидец начал волноваться. Тогда юноша замолчал. — Камило? — уже встревоженным голосом обратился к нему Бруно, после чего сам наклонился вперёд, желая заглянуть в ореховые глаза — была у него привычка настойчиво держать зрительный контакт, когда обсуждалось что-то серьезное, это пугало. Лицо мужчины застыло в одной эмоции, выражающей черт пойми что. Страх, тревога, озадаченность — всё вместе, наверное. Камило не мог понять, табун мурашек пробежался по спине от такого взгляда. Казалось, что его глаза стали на тон ярче и норовели с минуты на минуту вспыхнуть кислотно-зелёным пламенем. — Значит, кошмар, наверное, ха-ха... — лицедей поспешил отвернуться, неловко почесывая затылок. Бруно заприметил раны ещё за завтраком, но не осмелился спросить. — Что это? — он аккуратно обхватывает ладонь племянника и указывает костлявым пальцем на пару следов от, по всей видимости, глубоких порезов. Камило взглянул на то, что обеспокоило Бруно, и опешил. Зеркало. Рана от осколка разбитого зеркала. Эта ситуация начинала выводить. Камило чувствовал себя откровенным психом. Он не мог понять своих чувств, своих эмоций, не мог понять себя абсолютно ни в чем, а теперь ещё и вспомнить собственные действия. Весь мир таял на глазах. Голоса продолжали преследовать его. Раньше он наверняка не предал бы им значения, но эта ночь стала финальным шагом в непроглядную бездну. Игнорировать проблемы теперь не удавалось. Затаив дыхание, Камило чудом подавил желание завопить. Он вновь смотрит на дядю и старается восстановить дыхание, вглядываясь в глубину глаз Бруно, что так пугала и оттого становилась ещё более манящей: хотелось утопиться в этих глазах. — Не знаю, — на этот раз Камило солгал, хоть и частично. — Камило, — провидец насупил брови. Он не выглядел грозно, скорее строго, но легче от этого не становилось. — Я уже говорил, верно? И я не люблю повторяться. Ничего само собой не уладится. — Но... — Без "но", — мужчина тяжело выдохнул, стараясь смягчить тон. Нет, он вовсе не злился, он просто беспокоился, до чёртиков боялся за состояние Камило. Бруно всегда видел фальш. Всегда. За долгие годы в стенах Каситы и без того сдвинутая психика мужчины пошатнулась. Он пережил настоящее безумие, хаос, окончательно утонуть в котором не позволяло лишь одно — осознание, что семья рядом. Пусть их отделяет стена, пусть они преобразовали его непорочную добрую душу в ужасного колдуна-злодея, но они были рядом. Возможно, какая-то доля обиды на мать и сестру по-прежнему бились глубоко в сердце, но племянники ни в чем не виноваты, совершенно ни в чем. Они заслуживают лучшего, и, вернувшись в семью, Бруно поклялся себе, что станет лучшим дядей для них всех. Чтобы больше никто и никогда из его любимых не принял на себя такую же участь. И сейчас, наблюдая за Камило и его прогрессирующей болезнью, Бруно не смел позволить себе остаться в стороне. Он должен помочь. Должен быть рядом. Камило... Он вправду был особенным для него. Он осветил жизнь Бруно после возвращения. Конечно, мужчину приняли, его простили, его любили, но... Бруно прекрасно понимал, что никогда не станет по-настоящему полноценным членом семьи, кто бы там что ни говорил. Бруно дали возможность измениться, но ещё никто не позволял ему просто почувствовать себя собой, никому ничем не обязанным. Камило очаровывал своей натурой: открытой, лучезарной, заботливой и доброй. Ему хотелось дарить всё тепло и любовь, что только были в давно не знавшем таких вещей сердце Бруно. Хотелось стать поддержкой и опорой, на которую младший всегда может положиться. И Бруно был настойчив в своих целях. — Мальчик мой, пожалуйста... — провидец обхватывает щеки племянника ладонями и придвигается ближе. Камило дрогнул, машинально схватившись за покрытые черными волосами запястья дяди и сжимая их. И что теперь делать? Минута молчания. Она длится слишком долго, но Бруно покорно ждёт, понимая, что от лишнего давления лучше не станет. Как жаль, что его мать в своё время этого не понимала. Да и сейчас, если честно, Альма любила согрешить, хоть и каилась каждый раз за свои грубые слова. Тишину обрывает тихий шепот, еле слышный, но такой горестный, что у провидца дыхание перехватило. — Я, кажется, схожу с ума.***
— Вот это. Указывая на зеркало в полный рост, стоящее параллельно кровати, прошептал Камило. Провидец прошел к отражающей поверхности и провел по её трещине пальцами. В голове невольно нарисовалась картина трехлетней давности, когда впервые по стенам Каситы пошли такие же трещины. С тех пор семья усвоила урок. Однако, без причин не было бы и последствий, посему многие травмы до сих пор преследовали их носителей. Пепа, Джульетта, Бруно, Долорес, Камило, Мирабель, Исабелла, Луиза — они помнили всё. И это "всё" останется с ними до самого гроба. Каждый из семейства Мадригаль, такого солнечного и добродушного, носил на себе тяжкий груз пережитых травм, и если кто-то боролся за свое счастье, то кто-то сдавался. Камило слабый. Очень слабый. И сейчас, думая о своих родных, он ощущал себя ещё более беспомощным и жалким. Вот он в пять лет жмётся подле маминой юбки, боясь последствий своей же шалости, а вот он, уже восемнадцатилетний, трётся о родного дядю, разыскивая в нем укромный уголок, уютный и тихий, где можно спрятаться, ощутить любовь и заботу, почувствовать себя собой; открыться целиком и полностью, не боясь быть осуждённым и услышать "тебе пора взрослеть". Ведь это нормально. Нормально хотеть быть рядом с кем-то, питаться его теплом и отдавать такое же тепло взамен, но мозг думал вовсе иначе. Это признак слабости. Камило внимательно наблюдал за каждой эмоцией, которая только могла проскользнуть на лице провидца. Его плечи слегка подрагивали от волнения, ноги подкашивались. Он таки присел на кровать, не в силах более стоять. От накатившей ненависти к себе живот скрутило в болезненном спазме. — Я помню всё так, будто это было реальным. Наверное, я просто взбредил... Но я не могу вспомнить, чем всё закончилось, как я уснул, как проснулся, как оказался в душе. Я даже не очень помню, как на завтрак спустился. Куски памяти сами собой пропадают. Мадригаль говорил тихо, от своих же слов ему было больно. За старое сердце дяди, за свое несдержанное обещание. Бруно смотрит на племянника через отражение и, развернувшись наконец лицом, проходит к кровати; та жалобно скулит и прогибается под весом, ввиду чего Камило слегка перекатывается в сторону дяди, теперь облокотившись виском о его плечо. Ему было сложно всё это говорить, голова кипела и ходила кругом. Он вновь поддался жалости к себе, и теперь дяде придется жертвовать своим моральным состоянием ради глупого подростка. — Милый, я, кажется, знаю, о чем ты сейчас думаешь, — будто читая мысли, начал Бруно тихим, бархатным голосом; его интонация успокаивала. — Не вини себя за то, что высказываешься. На самом деле, для этого нужно куда больше сил, чем тебе кажется. И это похвально, знаешь, я горжусь тобой, — он приобнимает Камило за плечо, позволяя окончательно прижаться к себе всем телом. — Ты огромный молодец, раз нашел в себе силы рассказать... — Но... — Цыц, — перебивает Бруно, слегка сжав его плечо. — Я просто хотел сказать, что корень проблемы лежит на дне, туда и надо копать. Ты на правильном пути, я думаю. И я также очень хочу помочь тебе, дорогой, пожалуйста, запомни: всё, что ты считаешь слабостью, наоборот показывает твою силу. Мы все сталкиваемся с трудностями, нам всем бывает сложно и больно, этим нужно делиться. И в получаемой поддержке тоже ничего плохого нет, слышишь? — Я... Их беседу прерывает ненавязчивый стук в дверь. По всей видимости, за приятным времяпрепровождением в компании друг друга они совсем не заметили, как приблизилось время обеда. Мирабель слегка приоткрыла дверь и кинула в узкую щелку: — Вы идёте на обед? — Да, конечно, минуту. Бруно хотел дать Камило возможность договорить, но он куда-то спешил и, схватив дядю за руку, ринулся на кухню. Стоило юноше оказаться на пороге столовой, как в помещении потемнело, стало ветрено, пошел слабый дождик. Пепа прижала сына к груди так крепко, что тот мог прочувствовать каждый стук взволнованного материнского сердца; от подобного в глазах потемнело. Камило нашел в себе силы обнять маму и прошептать, что всё хорошо. Не упустил он и возможность сказать про дядю пару добрых слов. — Вся благодарность моему tío... Женщина лишь ласково улыбнулась брату, одним взглядом благодаря за все его труды. В такие моменты особенно неприятно было почувствовать что-то колющее в груди: те самые воспоминания о жестоком обращении Пепы и Альмы к Бруно не давали покоя по сей день, хотя мужчина, вроде, давно отпустил и простил все обиды. Жестикулируя, он просит идти к столу. — Простите, abuela, мне уже лучше, можно я схожу в город после обеда? — спрашивает Камило, отрываясь от набитой едой тарелки. Непозволительно долго он истощал свой организм либо маленькими порциями, либо пропусками приемов пищи, поэтому сейчас хотел наверстать упущенное и наесться досыта. Фактически, ему не столько стало лучше, сколько просто хотелось сбежать от разговора с дядей. Ну, если быть точнее, оттянуть этот момент. Бруно теперь явно не отстанет. — Как это? — взволнованно воскликнула Пепа, приложив ладонь к груди и образуя над собой тучу; Феликс, сидящий рядом, поспешил приобнять супругу в успокаивающем жесте. — Развеяться, хотя бы... но я могу и делом заняться! — Камило не унимал свой пыл. — Пепа, спокойнее, — начала Альма. — Камило, я даю добро, при условии, что ты поможешь Исабелле. Дорогая? Черноволосая девушка кратко пожала плечами, как бы отвечая, что ей всё равно. Юноша начал активно кивать головой. — Спасибо! — и возвращается к еде как ни в чем не бывало. Пепу успокоила только мысль о том, что сын будет не один.***
Ближе к ужину, когда семья уже активно накрывала на стол, ребята вернулись уставшие и желающие поскорее лечь спать. Исабелла отпрашивается с ужина, прихватив только маминых ареп, и удаляется в свою комнату, а Камило не позволяет себе не поесть. Заверив маму, что всё хорошо, а тот обморок, скорее всего, был вызван недосыпом и недоеданием, юноша позволил себе со спокойной душой выдохнуть. Оставалось только одно. На удивление, всё, что сделал Бруно за этот вечер — это поздоровался, спросил о самочувствии, пожелал приятного аппетита и чуть позже спокойной ночи. Вполне очевидно, что он не видел смысла портить племяннику настроение и отложил разговор на завтра. За это Камило был ему благодарен и чересчур долго обнимал. Наконец, заслуженный отдых. Камило чувствовал жуткую сонливость и быстро отрубился, развалившись на всю кровать. Омут Морфея постепенно затягивал его, с каждой секундой всё больше погружая в приятный сон. Он сладко причмокивал и что-то с улыбкой бормотал. Уже ничто не сможет нарушить идиллию. Утро встречает юношу тёплыми лучами только что вышедшего из-за пасмурной тучи солнца, что всё так же, представляя собой остаток лета, вело борьбу с наступающей осенью. Под грузом сладкого сна кровать кажется особенно мягкой, настолько, что Камило проваливается в матрас, а одеяло, небрежно накинутое сверху, образует собой огромное пушистое облако — такое же обычно возникало над рыжей макушкой его мамы, когда она была в смятении. Навязчивый звон будильника отдается эхом в пустой после сна голове, и юноша спешит подняться, чтобы Касита наконец умолка, перестав перекидывать гудящие часы с половицы на половицу. Он сладко потягивается и тут же резко останавливается, столкнувшись взглядом с фигурой в отражении разбитого зеркала. Его охватывает животный страх, ноги подкашиваются, а сердце пропускает колющий удар. Сущность в отражении целиком и полностью копирует Камило, конечно, на то оно и зеркало, однако упускает одну важную деталь. Лицо. У него нет лица. Даже намека. Руки обмякли и упали на кровать, дышать стало трудно, и парень чувствует, как начинает задыхаться. Помещение принимает мрачную атмосферу и наполняется гнетущим шёпотом: — И кто ты теперь? Камило очнулся в холодном поту. Он поднимается на ватных ногах и, спотыкаясь о собственные пальцы, подбегает к зеркалу. Отражение его лица покрыто трещиной, оставшейся на стеклянной поверхности. Обернувшись, Мадригаль сталкивается с остальными своими отражениями, что такими же напуганными глазами смотрят на него в ответ. А это он ещё комнату дяди считал отвратительной. Сорвавшись с места, Камило бежит к двери и покидает комнату. Ноги сами несут его к лестнице, ведущей в башню.