Это место похоже на чистилище. Здесь нет ощущения реальности, лишь абстракция, медленно формирующаяся в более ясные и знакомые, родные образы. Здесь чувства кажутся настолько расплывчатыми, что не оставляют за собой и следа: только умиротворение. Полнейшее умиротворение, словно он слился с природой в одно целое, постиг высшего и сумел отречься от любых негативных эмоций. Так спокойно.
Давно... давно не было так спокойно. По-настоящему. Только сейчас стало ясно, насколько призрачно все это время было порой настигающее чувство спокойствия, будто вовсе это было и не оно, а лишь затишье перед беспощадной бурей, который раз сбивающей тебя с ног в самую пропасть. И сколько бы ты не пытался вылезти из этой ямы — всё бесполезно. Что же изменилось теперь?
Камило чувствует под собой мягкую постель, воздушное одеяло, пропитанную собственным теплом подушку, а на лбу — мокрую тряпку. Чья-то ласковая рука проводит по каштановым волосам, треплет как-то по-особенному нежно, стягивает дарующий прохладу кусок ткани и прикладывает теплую ладонь. Камило открывает слипшиеся от слёз глаза.
Комната вновь опустела. Только рядом, на краю кровати, сидит рыжеволосая женщина: её выражение лица столь безмятежно, что больше напоминает лицо её старшей сестры. Редко Пепу можно увидеть настолько флегматичной. Она смотрит на сына из-под полуприкрытых век, нежно улыбается и гладит веснушчатую щеку большим пальцем.
— О чем ты хочешь мне рассказать, мой милый? — ласково начинает она. Этот голос действует словно самое сильное снадобье или самая нежная колыбельная, и Камило чувствует что-то непонятное в груди.
— Скажи... кто я на самом деле? — мальчик потупил взгляд, фокусируясь. Фигура стала расплываться.
Пепа замолкла, собирая все мысли воедино. Много времени ей на размышления не понадобилось, будто она заранее знала, что говорить.
— Ты — мой любимый сын, — с придыханием начала женщина, кладя ладонь на свой бюст. — добрый, искренний мальчик, не без толики наглости, конечно... — она улыбается ярче. — Актёр, пародист, певец, танцор... Ты прекрасен сам по себе, мой мальчик. Мне вовсе не имеет значения, что думают остальные, каким тебя видят. Но для меня имеет огромное значение твое состояние, пожалуйста... я волнуюсь. Мы все волнуемся. И пока ты не преодолел этот этап, мы будем рядом, направим тебя, поможем. Нет, не так. Мы всегда будем рядом. Только не молчи, милый, не молчи...
Камило слушает внимательно, и что-то не даёт ему покоя. Эти слова кажутся очень знакомыми, будто кто-то до этого момента уже говорил нечто подобное, будто такая манера речи принадлежит другому человеку. Такому же родному, как мама, но придающему слову "любовь" совершенно другое значение.
В этот раз Камило старается вдуматься в смысл сказанного глубже, чем когда-то.
— Ты правда так думаешь?
— Конечно... — её яркая улыбка слегка дрогнула, но Камило продолжал верить — этот искренний тон ни с чем не спутать.
— Мне порой кажется, что без своего дара я ничего из себя не представляю, — он пожимает плечами, медленно переводя взгляд в потолок.
— Почему же?
— Ну... — Камило вновь охватывает дежавю. — Я...
— Камило, — Пепа берет сына за руку, крепко сжимая, и смотрит в самую душу своими малахитовыми глазами. — есть у тебя дар или нет — нет разницы. Ты сам по себе самый настоящий дар, посланный нашей семье, просто... не все люди способны это понять.
У него больше нет слез, чтобы плакать, да и желания не особо — на сердце всё ещё так тихо и мирно, будто они разговаривают о какой-нибудь бессмыслице, а не на серьезную тему.
Мальчик ничего не отвечает. Здесь ответ и не нужен.
— А что насчёт моей болезни? Они рассказали тебе?
Пепа скромно кивнула.
— Да, я...
— Я умру?
— Что? — женщина помотала головой из стороны в сторону, насупившись. Этот мальчишка неисправим. — Что за глупости? Не смей такого говорить, сплюнь.
Камило криво ухмыльнулся. Если задуматься, он уже был на грани смерти. Порой казалось, что внутри он давно мертв.
— Просто... а что мне делать?
— Милый, мы, — отводит взгляд. Она не знает. Если вдруг лекарства бесполезны, что делать? — обязательно что-нибудь придумаем. Всё будет хорошо. Мы тебя не бросим.
Юноша в ответ кротко кивает, не в состоянии что-либо ответить. Очевидно, что проблема корнями уходит далеко-далеко в подсознание, но насколько сильно нужно Камило стараться, чтобы выдернуть этот сорняк?
Раз уж что-то свыше дало ещё один шанс всё исправить...
Выдохнув, мальчик всё же решается спросить:
— А что если... я влюблен в своего родственника? Я всё равно останусь для тебя... для вас... хорошим человеком? — он поджимает губы, смотря на мать с предвкушением. Камило не ощущал страха, он, кажется, был готов ко всему. Может, даже к тому, что от него отрекутся. Но почему-то он был уверен, что мама не уйдет. Ведь тот изуродованный образ матери вовсе не похож на настоящий: это глупые галлюцинации. Мама любит его. Папа любит. Брат, сестра, кузины, тётя и дяди, возможно, даже бабушка...
Раньше он не думал об этом.
Пепа тяжело вздыхает. По всей видимости, дать ответ на этот вопрос даже самой себе ей даётся с огромным трудом. В пределах Энканто, где каждый житель знает друг друга поимённо и где найти неродную кровь сродни чуду, связи между родственниками вполне обыденная вещь, о которой попросту не принято говорить, но звание "главного семейства" определённо накладывало свои рамки и границы. В семье Мадригаль всё должно быть идеально, все должны быть идеальны.
Изменилось ли что-то после событий трехлетней давности, когда впервые появилась пред ними серьезная угроза, когда пришлось им пересматривать свои взгляды, чтобы спасти семейную магию? Частично — куда более правильный ответ, нежели да или нет.
В тот злополучный день Камило впервые взглянул на свою семью с другого ракурса: с того, который принято было игнорировать. Тогда Камило увидел настоящих людей, а не идеальную обложку: их измученные лица, натянутые улыбки, стеклянные от скопившихся слез глаза. С тех пор вернуться к изначальному образу было трудно. Нет. Не трудно. Невозможно.
И это чувство того, что он видит и ощущает слишком много, не покидает до сих пор.
Может, это началось именно тогда?
— Mi sol, я думаю... — Пепа уводит взгляд в стену, теребя воротник своего платья. Мысли путались, но раз уж она взяла на себя ответственность за состояние мальчика и пообещала, что всегда будет рядом, нужно свое слово держать. На самом деле, не столько её держало это "слово", сколько искреннее желание помочь. Смотреть на Камило в таком состоянии неописуемо больно. — Я думаю, что для семьи, в первую очередь, будет важно твоё счастье. Если ты счастлив... ты счастлив с этим человеком?
Камило насупился, обдумывая свой ответ. Счастлив ли он рядом с Бруно? Бесспорно. И это счастье отнюдь не похоже на то, которое он испытывал рядом с остальными членами семьи. Это что-то особенное, трепетное, по-своему приятное, но такое же непонятное. Мальчик всё ещё был в смятении, боясь дать неверную трактовку своим чувствам и сказать, сделать лишнего. Хотя он уже...
Юноша мотает головой. Он слишком зациклен на плохом, он смотрит на сложившуюся ситуацию с негативной точки зрения. А что, если взглянуть под другим углом? Если отбросить плохое и прислушаться к своему сердцу хоть раз.
— Да, — он замолк на секунду и тут же продолжил. — я счастлив с ним. Мне хорошо с ним. Я чувствую себя спокойно рядом с ним. Я чувствую, что способен на всё, пока он рядом...
Пепа покрывается красными пятнами от щёк до самых ушей.
— А ты уверен... что это любовь? — её ласковый голос отдает неженской хрипотцой.
— Да, я полагаю... а как это проверить?
— Что ты почувствовал ко мне после поцелуя?
Камило морщится, не слыша более родную материнскую мелодию, не видя её лица, её образа. Женская фигура неспешно переливается в более мужественную, рыжие с проседью волосы распускаются в черные кудри.
Камило окончательно очнулся.
— Tío?
— Sobrino?
И уставились друг на друга, как два остолопа.
Стоящая у дверей Долорес тихо хихикает, прикрыв рот изящной рукой. Она слышала всё. И Бруно услышал от неё многое... но, признаться честно, после разговора с племянницей Бруно стало чуть легче: по крайней мере, она не приняла дядю за озабоченного психа — на том спасибо. Конечно, ему и Камило ещё предстояло поговорить наедине, да и болезнь мальчика сама по себе никуда не исчезнет, но теперь провидец чувствовал себя намного увереннее, хотя, казалось бы, их с Долорес разговор не был шибко красноречив.
Он больше не повторит своих ошибок. Он будет рядом до победного конца, примет Камило любым, не станет отталкивать и убегать, как трусливая крыса. Не бросит.
«Вы очень дороги ему, tío, Вы нужны ему.»
Камило смотрит на дядю круглыми глазами, совсем не понимая, что происходит: минуту назад перед ним сидела мама, такая трогательная и мягкая... он мотает головой в непонимании.
Приподнявшись на локтях, он замечает в углу комнаты, у самой двери, дорогую сестру, что выглядела по-обычному спокойно, но всё же что-то в ней не так. Камило силился понять, что именно, но отбитое спросонья мышление совсем отказывалось здраво функционировать.
— А где мама?
— В поле работает...
Бруно осматривает племянника со всех сторон, уже раз десятый проверяя на наличие каких-либо ранений, и, отстранившись наконец, смотрит с теплотой в глазах, криво улыбается, слегка выставив забавные передние зубы, из-за своего разъезда концами в стороны похожие на крысиные. Эта незначительная деталь всегда казалась Камило очень милой, и он не сдержал дурацкой улыбки. Так улыбаются влюбленные по уши девочки, когда видят объект своего обожания.
Вот же ж подстава. Только очнулся, а уже позоришься.
— Как ты себя чувствуешь?
Бруно в спешке схватил ладони мальчика, крепко сжимая в своих. Его действия и речь сейчас так быстро меняли настроение от размеренного до резкого и панического, что Камило сам невольно стал переживать за дядю. Стоит только представить, как волновался Бруно, когда ему в очередной раз пришлось смотреть на племянника в таком состоянии: когда его мальчик впадает в адскую истерику, бьёт себя по голове и рвет волосы в надежде, что это поможет избавиться от назойливых голосов, шепчущих невпопад то об одном, то о другом, но все эти темы как одна болезненны, настолько, что хочется оборвать свою жизнь прямо здесь и сейчас, лишь бы не думать о реальных проблемах. И страшнее всего то, что Бруно не может найти причинно-следственную связь всего происходящего. Что и в какой момент пошло не так? Почему конец этого проклятого предсказания настолько расплывчат? Ни ведение в песчаном куполе, ни изображение на изумрудной плитке — ничего из этого не было похоже на то, что Бруно доводилось видеть ранее. Предсказание Мирабель переливалось, и события, следовательно, имели два пути развития, но что делать, если предсказание... обрывалось? Пустое ничего. Абсолютно. Последний образ, который удалось увидеть Бруно — два целующихся силуэта, а дальше лишь помехи и мерцание. Казалось, что даже магия здесь бессильна.
— Не знаю, — честно отвечает упавший обратно на кровать Камило, мило склонив голову набок и теперь рассматривая дадю наискось.
— Хм! — раздался у двери недовольный писк, какой настолько очаровательно могла издать одна лишь всеслышащая Мадригаль. Долорес складывает руки в замок на животе, постукивая каблучками, неспеша направляется к кровати. — Я, конечно, не хочу вам мешать, но если Камило не выйдет хотя бы к ужину, у мамы точно кончится терпение, а у наших с тётей отговорок — действие.
Она оглядывает два красных от смущения лица и улыбается одними уголками губ. Тяжко... Осознание происходящего до сих пор давалось ей с колоссальным трудом. Долорес всегда подмечала для себя особенное отношение брата к дяде, но никогда бы не подумала, что всё зайдет... настолько далеко. Почему-то хотелось тошнить от этого мерзкого чувства, будто она стала свидетельницей чего-то ужасно плохого и неправильного, пусть сознанием всегда была и остаётся на стороне дорогих ей людей.
Девушка качает головой. Уж очень много она думает о запретной любви, совсем забывая о куда более значимой проблеме. Разговор с дядей совсем сбил Долорес с толку, она уже не знала, в какую сторону метаться, на что обращать внимание, к чему прислушиваться; а затем она на секунду задумалась о том, что все это — лишь малая часть букета, подаренного Бруно. Ведь он "помощник", он тащит на себе нелегкое бремя в виде больного мальчика, он корит себя изо дня в день во всём так, будто только он и виноват: виноват в предсказании, в состоянии Камило, в том, что опять происходят беды. Но держится. Мужественно, до предела.
— Да, ты права. Надо привести себя в порядок...
Бруно отодвигается, давая парню возможность скинуть ноги вдоль стенки кровати, и помогает встать; конечности ватные, чтобы приспособиться, нужно немного времени.
Он, к слову, не получил ответ на свой вопрос.
***
После окончания обеда девушка, подбирая подол своего исписанного узорами в форме звуковых волн платья, спешила вверх по лестнице. Её охватил настолько дикий шок и испуг, что хотелось разрыдаться прямо за столом. Что же за чертовщина происходит? Долорес была готова на пару с дядей упасть на колени перед иконами, стоящими у него в комнате, в оформленном углу, и молиться кому угодно, лишь бы этот ад прекратился. Она больше не могла это выносить. Абстрагироваться от постоянного шума становилось всё сложнее, девушка еле справлялась с головными болями, всё чаще предпочитала находиться в своей звукоизолированной комнате, нежели где-либо ещё. Всё чаще она плакала... Мариано так и не смог выяснить причину слёз супруги, но всегда был рядом, обнимал и успокаивающе поглаживал по спине. Долорес с удовольствием порадовалась бы такой заботе по отношению к себе, но её голова забита совершенно другим.
Хотелось рвать и метать. Пусть внешне Долорес всегда оставалась спокойной и сдержанной, внутри неё бурлил вулкан эмоций. Это боль, отчаяние и абсолютное непонимание ситуации, осознание невозможности найти выход давило с ужасающей силой, придавливая к земле. Оставалось лишь молиться и надеяться, что Бруно и Джульетта смогут что-нибудь сделать. Долорес готова сделать всё, что в её силах, но что?
Добежав до двери, ведущей в комнату среднего брата, девушка на момент остановилась. Она с силой сжала кулаки, пытаясь восстановить дыхание и самообладание, и медленно приоткрыла врата.
— ¡Santo cielo!
— Silencio, por favor... — Бруно показательно прислоняет указательный палец к губам и с жалостью сводит брови домиком. — Ты его разбудишь.
Долорес застывает с открытым в удивлении ртом и с до чертей напуганным выражением лица. Она сейчас не выдержит.
— Закрой дверь и проходи... — шепотом произносит провидец, не желая, чтобы кто-нибудь мимо проходящий случайно заглянул в комнату и увидел этот ужас.
Дыхание учащается, ноги подкашиваются, но девушка всё же закрывает выход и плетется, шатаясь, к кровати, на которой возложено бессознательное тело Камило.
— Он, — сглатывет. — отрубился?
Бруно кивает, опуская взгляд на племянника. Такой он... мягкий. И так похож на маму. Беззащитный и потерянный.
— Я слышала, вы... — Долорес запинается, сжимает рот ладонью: ей пришлось проглотить рвоту, норовящую вырваться наружу. Сдерживаться больше нет сил.
— Тише, всё в порядке, тише, querida. Присядь, выдохни.
Отчего-то Бруно даже не удивился. Последнюю неделю он сам находится в настолько подвешенном состоянии, что теперь умение замечать моральные недуги других — его второй дар. Он видит людей насквозь, уделяет слишком много внимания незначительным деталям, которые дают возможность раскусить человека, как орешек. Хорошо это или плохо? Это отвратительно, если учесть факт того, что Бруно не имеет ни малейшего понятия, как кому помочь. Он видит отчаяние Джульетты, переживание Пепы, трясущиеся от стресса плечи Долорес, но не может ничего сделать.
Всматриваясь в лицо племянника, Бруно тоскливо воет. Этот мальчик так сильно запутался, что теперь не может найти выход из бесконечного лабиринта собственных страхов и страданий. Если этот выход вообще есть... как бы сильно Бруно себя ни корил за то, что даёт слишком мало поддержки сестрам и второй по старшинству племяннице, в первую очередь он должен позаботиться о Камило.
Долорес присаживается ближе к подушке, вздыхая, переминает и сжимает ткань юбки в руках. Она медленно переводит взгляд на дядю, силясь выдавить из себя хотя бы звук. Она хотела поговорить, но как начать столь деликатную тему? Опять она лезет в чужие отношения... но ведь она не может остаться равнодушной, так? Как старшая сестра, как старшая дочь — она несёт ответственность за братьев. Это на его благо. Долорес пыталась себя в этом убедить.
— Так... я слышала, он... м... — она поджимает губы, не зная, с чего начать, как выразиться. Не хотелось звучать грубо, однако это было сложнее, чем кажется. — Вы ведь понимаете, что... это странно?
Бруно кивает. Он знает. Прекрасно знает, насколько он мерзок и ужасен. А сердце всё ноет от давно позабытого чувства, что разрывает грудную клетку. И от осознания, насколько сильны и искренни эти чувства, становится ещё хуже.
Бруно предпочитает отрекаться от них.
— Не стоит беспокоиться, Долли, я не позволю себе и пальцем его тронуть, — он неловко чешет затылок и всё-таки решается посмотреть в глаза девушки. Она... — только, пожалуйста, не нужно принимать меня за психа. Я просто... просто... я просто хочу помочь. Я не хочу, чтобы он страдал. Кто бы мог подумать, что всё так обернется...
Долорес понимающе кивает.
— Хорошо, но... если это не секрет, конечно, — она аккуратно кладет руку на колено дяди, поглаживая в попытке немного поддержать. Долорес не хотела казаться злой или принципиальной, она могла понять это чувство: когда ты любишь того, с кем тебе не суждено быть. — что Вы чувствуете к нему?
— Что ты, что ты! Люблю, конечно, как племянника, моя любовь не выходит за рамки приличия... — он давит нервную улыбку и в спешке отстраняется, стряхивая с себя чужую руку. Паршиво.
Та лишь смиренно вздыхает, не пылая более попытками выйти на физический контакт. Здесь это не поможет. Нужно брать словами. К сожалению иль к счастью, но Долорес совсем не могла понять, лжет дядя или говорит правду, но одно она понимала точно — если не поговорить о чувствах брата сейчас, то уже никогда.
— Неважно, выходит ваша любовь за какие-то там рамки, не выходит, а Ваше присутствие рядом как ничто иное важно для Камило.
Провидец с интересом взглянул на задумчивое выражение лица девушки.
— Мне без разницы, во что это выльется, я всё равно останусь на вашей стороне. Нас всех объединяет желание помочь ему... хах, забавно получается, опять судьба преподносит нам испытания. А казалось, что страшнее, чем тогда, уже не будет.
— Накликали.
Долорес усмехается, но ничего не отвечает.
— Опять я пытаюсь поговорить и сама же ухожу от темы... знаете... Вы очень дороги ему, tío. Вы нужны ему. Пока что, это единственное, что я могу подытожить.
Бруно тяжело вздыхает. Ничего страшного, он переживал и не такое. Десять лет одиночества и горя — что может быть хуже? Вновь поставить планку своих переживаний ниже чужих проблем — нестрашно. Ради Камило.
— Я понимаю. Поэтому я здесь.
— Я рада. Вы замечательный человек.
Более они не вымолвили ни слова.
***
— Рано или поздно мама обо всём узнает, умник. И что ты будешь делать тогда? Она будет недовольна... Не будет! Она меня любит, ты, херня из башки, закрой свой рот!
Камило с силой тычет пальцем в зеркало над раковиной, повторяя вслух каждое сказанное над своим ухом слово. Среди миллиона голосов, звучащих наперебой, по-особенному выделялся один: чем-то схожий с его собственным, но отдающий фальшью. И чем больше он болтал, тем сильнее Камило заводился.
— Ты болен... ты умрёшь. С чего бы? Да тётя Джульетта и не такое вылечить может! Она, она!...
А что она? Она устала. Она тоже в отчаянии. И Камило на момент замолчал, осознавая, какую важную деталь все это время упускал.
— Mierda...
Стоило логической цепи начать прокладываться в его голове, как мысленный поток прерывает стук в дверь ванной комнаты.
— А?
— Камило? Мы можем, ну... поговорить?
Мальчик впадает в ступор, видя на пороге комнаты замятого Бруно. Он в своей привычной манере согнулся в три погибели, поджимая руки, как взволнованная крыса, и переминался с ноги на ногу, совсем не понимая, что и как говорить. За долгие дни молчания скопилось слишком много недосказанностей, которые сами собой понятными не станут; Бруно был настроен на достаточно серьезный разговор. Очевидно, что именно беседа с Долорес и её слова подтолкнули провидца на этот нелегкий шаг. Мужчина пытался выглядеть как можно увереннее и выпрямлялся, заставляя немолодую спину предательски захрустеть, но Камило продолжал видеть кроткое содрогание его худощавых рук. Это расстраивало.
Он отчётливо помнил каждый свой шаг до момента, пока не вырубился. Он помнил, что натворил, и принимал это... чересчур спокойно. С каждым днём он всё меньше и меньше ощущал отличия между разными эмоциями: они все, как одна.
— Простите, что так вышло, — криво улыбается мальчик, походя в сторону дяди. Тот заметно напрягся. — я был в бреду.
— Я знаю, я не обвиняю тебя, нет, — Бруно вздрагивает, когда Камило падает на него с объятиями. — подожди...
— Но я правда люблю Вас.
— Камило!
Провидец начинает тяжело дышать. Всё прямо так, как несколько часов назад: племянник прессует его своими чувствами и тактильностью, а Бруно, в свою очередь, не может оттолкнуть. Однако теперь его сдерживал страх не столько перед запретной любовью, сколько перед болезнью. Он поклялся себе, что больше не совершит подобных ошибок, и подождал держаться.
— Mi sol, пожалуйста, — он выдыхает, слегка приобнимая мальчика в ответ. Нужно собраться с мыслями. — это неправильно. Так быть не должно. Ты ведь понимаешь это? ты неглупый мальчик...
— А Вы неглупый мужчина, — заметил тот, усмехаясь. Камило прекрасно понимал, что ему хотят сказать, но продолжал оттягивать момент, смакуя каждый приятный аспект их беседы: бархатный голос Бруно, тепло его тела. Ему стоит взять как можно больше, если вдруг это будет последнее их объятие. Или даже контакт... — но я же не пытаюсь Вам объяснить, как работает любовь.
— Это не любовь.
Камило горько улыбнулся. Эти слова ранили в самое сердце. Но Бруно можно понять.
— А что же это?
— Я... я не знаю.
— А Вы совсем не любите меня?
— Люблю. Как своего племянника.
— Это не то, что мне хотелось бы услышать. Я помню, Вы говорили, что любите меня... когда уходили из комнаты. А ещё назвали меня своей любовью. Вы бросите свои слова на ветер?
Камило было больно.
— Я видел маму. Она сказала, что примет меня любым.
— Я тоже принимаю тебя любым, просто хочу, чтобы ты понимал... я всегда буду рядом, но я не могу ответить тебе взаимностью, — объятия крепчают. Бруно не заметил, как сам начал прижимать к своей груди племянника.
— А хотели бы?
— Прекрати задавать провокационные вопросы...
— Ни капельки. Я просто чувствую Вас.
— И что ты... чувствуешь?
— Что Вы врёте сами себе.
Увы, но Бруно не мог поспорить. Он слишком много врёт себе, и это переходит на других совсем незаметно: за ложью следует боль, а за болью — отчаяние. И это состояние убивает. Как лезвием по шее, струя крови льется медленно, лишая жизненных сил постепенно и неспеша.
Провидец печально смеётся. Ничего не отвечает.
— Можно поцеловать Вас ещё раз?
Он молчит. Пожимает плечами. Так много мыслей в голове.
Камило поднимает голову вверх, встречаясь с грустными щенячьими глазами. В них столько боли. Кажется, всего пяти слов хватило для того, чтобы вогнать Бруно в ступор и заставить серьезно задуматься.
Камило приподнимается.
Сглатывет скопившуюся слюну.
Бруно не смеет пошевелиться.
Вновь привкус пряностей. Вновь чарующее тепло разливается в груди. Это так сложно. Так противоречиво. Бруно уже не уверен, что здесь есть верное решение, не уверен, что хочет сопротивляться.
Он ещё долго будет думать, не решаться на громкие слова, и сковывает его отныне страх перед будущим. Ведь последнее, что он видел, сбылось.
Теперь только они властны вершить свою судьбу.
