***
— Всё в порядке? — А? Да? А что-то не так? Умиротворённый вид Долорес, что Камило наблюдал буквально часа пол назад, сменился на обеспокоенный и даже раздраженный, будто сестра готовилась свалить всю свою накопившуюся гору эмоций. Камило отступил назад, подсознательно готовясь к худшему. Порой слух Долорес — самая подставная подстава из всех подстав. Нигде не скрыться, не поговорить по душам, и вечно приходилось ждать, пока всеслышащая Мадригаль скроется за пределами своей комнаты. Камило любил принимать косвенное участие в сплетнях, которыми Долорес то и дело делилась с братом, как с самым близким из родных, но вот участвовать в них напрямую — врагу не пожелаешь. Первым всегда получал именно он, как назло. — Ой... по-моему это я должен спрашивать у тебя, всё ли в порядке, — в привычной для себя манере попытался отшутиться мальчик, неловко почесывая затылок. — так?.. Долорес продолжала молчать, стараясь совладать с эмоциями и хоть как-то собрать мысли воедино, чтобы высказаться не слишком грубо и одновременно уместить в своей речи всё, что хотелось. Она не сможет повлиять на влюбленность брата, но вот усмирить его поведение — вполне. Всё же, Камило совсем юный и оттого ветреный, хотя и неглупый, но Долорес не понаслышке знает, что бывает с ним, когда ранее неизвестные и очень яркие эмоции бьют через край. — Пожалуйста, прекрати давить на дядю, — не подумав, вымолвила она как-то слишком печально. Самообладание вновь дало сбой. — ты ведёшь себя... — замялась. — даже не знаю, как сказать. Камило смотрел на сестру крайне озадаченным взглядом, пытаясь понять её эмоции. Он всё ещё был слишком спокоен, учитывая, что с ним происходит; казалось, что его совсем ничего не смущает и не тревожит. И Долорес это безразличие пугало донельзя. Камило всегда отличался особенно разнообразным спектром эмоций, а сейчас он... молчит. В нем нет страха или даже малейшего волнения, будто он заранее знает, к чему всё это приведет. — Так ты хочешь поговорить о моих чувствах? — спокойно спросил он, уже не пытаясь вжаться в стену от дискомфорта. — И ничего я не давлю. Просто он, ну... он не прав. — И в чем он не прав? — девушка складывает руки на груди, поджимает покрытые алой помадой губы. — Ты даже представить себе не можешь, насколько это... — Он единственный, кто по-настоящему меня понимает. Долорес чувствует, как что-то в ней ломается после этих слов. Вновь эта глупая детская обида нахлынула с головой, словно ей не двадцать четыре, а только пять, и кто-то из вне пытается отобрать у нее важную составляющую жизни. Неужели любви и заботы сестер и матери с отцом было недостаточно? Или дело вовсе не в этом... — Послушай, — она аккуратно протягивает руку вперёд и кладет свою нежную ладонь на юношеское плечо, отчего тот слегка вздрагивает. — Мне... мне без разницы, что у вас там происходит, я в любом случае останусь на вашей стороне, если вы будете взаправду счастливы. Но я волнуюсь за твою болезнь. Пожалуйста, не падай духом. Ты собираешься поговорить с мамой? — Хотел, — пожимает плечами парень. Хватило всего минуты, чтобы он осознал, как грубо прозвучали его слова. — прости, что я так резко. Он вовсе не хотел задевать Долорес, но в последнее время Камило слишком часто терял контроль над своими словами и действиями. Это пугало. Мало ли что он может сотворить в таком состоянии. — Всё хорошо. Только ты маме таких резкостей не говори. Начни издалека, подводи аккуратно. Камило вспоминает о разговоре с Пепой. Тогда он был прямолинеен и не чурался говорить с матерью как взрослый человек, так что мешает поступить точно так же? Наверное, тот факт, что галлюцинации подстраиваются под желания мозга, а реальность куда жёстче и несправедливее, чем светлые мечты. — Спасибо. Их прерывает голос со стороны кухни. Время ужина. За сбором семейства Мадригаль в одном месте всегда следовал шум, и каждый щебетал о своем. Вот Мирабель воодушевленно рассказывает о том, как они с Луизой помогали таскать и загонять разбежавшихся ослов; вот Исабелла демонстрирует новое диковинное растение, которым она решила украсить свое расписное яркое платье; вот Антонио тянет дядю Агустина за руку, с горящими глазами рассказывая о том, как носуха, который день не покидающая плеча неуклюжего отца, на самом деле любит его, пока тётя Джульетта украдкой смеётся над этой милой сценой. Теплая домашняя атмосфера насквозь пронзает кухню, и на душе становится как-то спокойнее. До момента, пока не раздается со стороны входа озорной голос матери. По всей видимости, Пепа сегодня была в очень хорошем настроении. Такая она яркая и пестрая, светится, как самое настоящее солнце, озаряет всех присутствующих своими янтарными лучами; как сильно изменится она, когда Камило решится рассказать о своём состоянии? Только сейчас он почувствовал необъяснимую тревогу и тяжкую ответственность за то, что собирается поведать матери, ведь если действительность окажется абсолютно противоположной мечтам, то именно Камило будет виноват в слезах мамы. Снова... даже когда он пытается сделать как лучше, выходит как всегда. Сколько ещё родных лиц будут залиты слезами по его вине? И неизвестно, что напугает её больше. А если после этого она вообще не захочет говорить с сыном? Если посчитает отбросом, порочным мальчишкой, не имеющим право на жизнь? Если назовет мерзким и скажет, что разочарована... Присаживаясь на свое место, Камило не может не заметить отсутствие дяди за обеденным столом. Немудрено. Вероятно, ему стоит извиниться за такой напор. А ещё перед тётей Джульеттой. Да и перед всей семьёй, раз уж на то пошло. — La familia Madrigal! Камило погружен в свои мысли. Ничего из происходящего его не волнует так, как волнуют вновь вернувшиеся мысли о смерти. Уродам нужно умереть. — Эй... — родной голос заставляет сердце моментально сжаться и пропустить кроткий удар. Мальчик даже не заметил, как дядя появился здесь и даже сел, как сложилось за эти годы, рядом. Это не могло не радовать, и Камило улыбнулся по-дурацки, оглядываясь на Бруно. — поешь нормально. Мягкое прикосновение к плечу чуть ли не сносит крышу. И разум пустеет. Камило склоняет голову вниз, к еде, и смотрит на тарелку так, будто она таит в себе ответ на немой вопрос, возникший в мыслях. Так и должно быть, верно? Ведь уже который раз он не может дать себе отчёт о том, в какой момент его бросает из одной крайности в другую, из отчаяния — в эйфорию. Никогда неизвестно, как долго продлится это счастье, но всегда понятно одно — рано или поздно негативные мысли вернутся, и всё встанет на круги своя; всё пойдёт по тому же сценарию. Как жаль, что Камило давно перестал это замечать. Быть может, всё не так плохо, как он себе напридумывал. Или наоборот: гораздо, гораздо хуже. Бруно можно понять. Но это вовсе не значит, что Камило пытался это сделать. Все его действия машинальны. Голова забита слишком большим количеством мыслей, чтобы мальчик пытался сосредоточиться на движениях. Он накалывает на вилку кусок индейки, подносит ко рту, сжимает зубами и жуёт, совсем не чувствуя вкуса или хоть какого-то удовольствия от потребления пищи, как это было раньше. Его взгляд украдкой направлен на чужое бедро, следит за дёрганьем костлявых рук, за выражениями морщинистого лица. Бруно менялся за считанные секунды: его мимика столь разнообразна и переменчива, что порой Камило даже завидовал. Провидец о чем-то усердно дискутирует с сидящей напротив Мирабель, что то и дело поправляет очки в зелёной оправе, слетающие с переносицы от резких движений. Бруно не смотрит на него. И Камило чувствует до омерзения неприятный укол ревности. Он отворачивается, более не желая смотреть на то, что приносит ему боль, но отбивающее бешеный ритм сердце уже не унять. Навряд ли так должно быть. Камило чувствует на себе жалостливый взгляд Долорес. Становится не по себе. Напряжение с каждой секундой лишь нарастает, Камило уверен, что его отрешённость от мира сего максимально заметна, но никто не подаёт виду, что что-то не так. Каждый весело говорит о своем, делится впечатлениями от прошедшего дня или жалуется на неприятные его аспекты, но никто, ровно как пару недель назад, не замечает дрожащего тела лицедея. А точно ли прошло всего две недели? Может, прошел уже месяц или больше... Камило потерял счёт времени, больше ничто не волновало его так, как мужчина, сидящий рядом. Бруно прекрасен во всем, но его нерешительность огорчала. Сейчас Камило ощущал себя больше на месте своей сестры, нежели как-то иначе: он пытался абстрагироваться от шума вокруг, но заметно этого лишь больше прислушивался к каждому слову, что долетало до его ушей. Пепа о чем-то радостно лепетала, нагоняя лёгкие порывы ветра на пару с яркими лучами солнца. Переизбыток эмоций говорил сам за себя. Казалось бы, ничего особенного не произошло, но Пепа радовалась даже самым незначительным мелочам. И, осознавая это, Камило чувствовал всё большую вину за то, чего ещё не сделал. Напротив мамы, слева от главы семьи, сидит тётушка Джульетта; как и всегда, она абсолютно спокойна и воздушна, она столь нежная и мягкая женщина, что на душе становится мирно, стоило взглянуть на нее. Но сколько же боли скрывается за этой улыбкой. Камило тяжело выдохнул. Голова раскалывается. Он медленно откладывает столовые приборы, подносит руки к лицу, ведёт пальцами от щек до висков и трёт, надеясь облегчить боль. Как же это тяжко. Надо что-то делать... нет. Бесполезно. Бесполезно. Бесполезно. Это не ты. — Камило... Камило, просыпайся, mi sol, por favor... Мир перед глазами изменился по щелчку пальцев. Вся та же уютная кухня, запах недоеденной и уже остывшей, но не менее вкусной еды, шелест воды из-под крана и подозрительная тишина. Здесь уже нет толпы родственников, нет шума чужих голосов, звучащих наперебой; нет заливного солнечного света, что сочится через окна столовой. Наступил вечер. Ветер за пределами дома нарастал медленно, постукивая ставнями Каситы. Тёплая ладонь бережно проводит по кудрявым волосам. Камило машинально поддается навстречу ласке, склоняясь вбок и прижимаясь головой к широкой мужской груди. Этот запах он узнает из тысячи — чай с мятой, песок и старость времени. Навряд ли у чего-то неосязаемого есть аромат, но более он никак не мог охарактеризовать этот чудный запах, присущий Бруно. Будто всё то, в чем он жил всю свою жизнь, смешалось в один единый букет, образуя чарующие ферамоны, слишком сильно действующие на Камило. Он подсознательно тянулся к дяде, не обращая внимания на то, что в помещении они не одни. Джульетта вытирает руки о кухонное полотенце, похлопывает себя по бедрам и, выдохнув, наконец оборачивается на брата и племянника. Её лицо, что, по воспоминаниям Камило, было нежно и флегматично несколько мгновений назад, сейчас больше имело выражение нарастающей паники и боли, которую с каждой минутой сдерживать становилось все сложнее и сложнее. Она стояла прямо у плиты, по всей видимости, ещё немного горячей, и что-то готовила. Рядом, на столешнице, лежит уже знакомая большая книга, раскрытая на середине. Смотрит рецепт лекарства? Возможно. Камило внимательно осматривает картину перед собой, цепляясь взглядом за каждую мелкую деталь, чтобы яснее понять, что происходит. И почему всё так быстро изменилось... — Dios mío... — с придыханием вымолвила Джульетта, кладя руку на грудь. Она жалостливо свела брови у лба, рассматривая серое лицо Камило. Мальчик выглядел совсем неживым и болезненно бледным. А ведь ничего страшного не произошло — он просто уснул. Переутомление от переизбытка стресса давало о себе знать, и Камило постоянно ходил сонный, норовясь свалиться где-нибудь посередине дома. — ¿Qué pasó? Джульетта отмахивается, закрывает рот рукой и, дёрнув плечами, отворачивается. Камило слышит горький всхлип. — Джули... — Бруно поднимает на сестру обеспокоенный взгляд, но как бы ему не хотелось встать и подойти к ней, мягко обнять и приласкать, как это делала она в детстве, когда Бруно прибегал домой весь в ссадинах, он не мог — Камило стиснул его в своих руках и явно не собирался отпускать, что бы там ни было. Провидцу оставалось лишь смотреть на неё со стороны и поджимать трясущиеся губы. — Нет-нет, всё в порядке... — она украдкой вытирает выступившие на глазах слезы и вновь оборачивается, силясь держать нежную улыбку на лице. Ей было трудно. Но это не время распускать сопли. Джульетта поплачет потом. Где-нибудь в одиночестве, там, где ни мать, ни брат и сестра, ни дети, племянники или даже муж — никто не увидит её слез. — Я смотрела другие рецепты... пробовала увеличить дозировку лекарств... не знаю уже, что и делать. Камило смотрит на тётю как-то по-глупому, словно новорожденный щенок, прищурив глаза. До него весьма туго доходил смысл сказанного, но это не так важно, пока Бруно рядом. — А мама? — будучи не в силах составить внятное предложение, мальчик надеялся, что любимый поймет его и без лишних слов. Любимый... Камило поймал себя на мысли, что хочет обращаться к дяде именно так. Кажется, что мнение Бруно его малость не тревожило, ведь взаимного признания в любви лицедей так и не получил, а продолжал настаивать и прессовать, даже не замечая этого. — Всё в порядке, я сказал, что присмотрю за тобой. Она такая радостная и одновременно уставшая... не хотел, чтобы она волновалась. — Мх... ясно. А тётя? Джульетта сразу вскинула голову, смотря на Камило широко раскрытыми глазами, после отвела взгляд в сторону. Она взяла в руки поднос с небольшим узорчатым чайником и такой же расписной чашкой и перенесла со столешницы на обеденный стол, за которым сидели мужчины. — Попробовала... с дозировкой поэкспериментировать, — повторилась она. — моя стряпня должна лечить людей, мне так жаль, что я не смогла помочь... Травница взяла в руки чайник и, придерживая шляпку, наполнила чашу жидкостью цвета бирюзы. Смотреть на тётю в таком состоянии и слышать от неё слова извинений очень тяжко, и Камило пытался спрятаться от ответственности в теплых дядиных объятиях. — Выпей, пожалуйста. Мальчик поднимает голову вверх, сталкиваясь с большим носом; какая же эта черта Бруно милая! Камило было хотел в своей привычной манере вымолвить что-то в стиле “только взамен на поцелуй”, но вовремя вспомнил о нахождении тёти рядом. Когда они наконец смогут уединиться? Однако. Бруно этого не хотел. Он прекрасно знал, что произойдет, если они останутся одни. И это пугало. Это отвращало. И не столько он противился племяннику, сколько самому себе. Блевать хотелось от своей мерзости. Но рано или поздно придется. Камило нехотя отстраняется, садится ровно и оглядывается, украдкой щиплет себя за локоть сквозь ткань рубашки — пытается убедиться, что все происходящее реально. В это поверить всё ещё удавалось с трудом, хотя провалы в памяти уже не должны удивлять. Камило лишь пожимал плечами, сам не понимая, как справляется с такими серьезными проблемами; обесценивал их значимость в период спокойствия и бился головой о стену в период повышенного воздействия. Но каждый раз, стоило приступам прекратиться, всё вставало на круги своя, и никаких проблем Камило не видел. Однако, зеркала в комнате по-прежнему напрягали. Теперь смотреть в них стало ещё страшнее. Зачем вообще такое количество зеркал в одном помещении? Чтобы как следует рассмотреть свою никчёмность и слабость, очевидно. Он пристально рассматривает напиток в чаше и с прищуром смотрит на тётю исподлобья. Почему-то доверия она сейчас совсем не вызывала, но Камило предпочел не оглашать свои мысли вслух. Мальчик выпил лекарство лишь после того, как получил одобрительный кивок от дяди. Большего ему не надо. — А теперь тебе лучше идти спать, — выдыхает Джульетта, присаживаясь рядом. Ноги не слушались и дрожали. — и тебе, hermanito, в том числе. Бруно понимающе кивает, стараясь лишний раз не заострять внимание на племяннике. Он ловит себя на странной мысли: Камило пугает. Он сам на себя не похож, будто что-то меняется в нем прямо на глазах, но что конкретно, Бруно затрудняется ответить. — Пойдем.***
Дом молчит. Это тихий осенний вечер, близящийся к ночи. Еле слышный скрип половиц. Последний свет, исходящий с кухни, гаснет, и Касита кажется неживой в сонном полумраке. Спят люди, спит природа, даже горы храпят в эту чудесную полночь, и лишь два смутных силуэта при свете затухающей свечи не ложатся в кровать. Закрывается последняя дверь, но как надолго — знает один Бог. Возможно, сегодня Бруно сможет выбраться из оков племянника, а возможно поддастся, не справившись с давлением. Бруно был таким всегда, но сколько бы не старался, а так и не научился отстаивать своё место. — Мы больше не можем молчать. Мне стыдно и горестно. — Я сам поговорю. Мужчина поднимает на него недоверчивый и слегка напуганный взгляд. Камило сидит на кровати, поджав ноги под себя и обняв их руками; его бездушный взгляд направлен в зеркало напротив, откуда на него смотрит такой же потрёпанный старый мужчина и непонятная фигура — абстрактная, не имеющая ничего, кроме силуэта и переливающихся образов. В этом скоплении деталей самых различных людей Камило пытается разглядеть самого себя, но всё тщетно: он видит только расплывчатое пятно, потерявшее свое место в этой жизни. Смутные чувства. — Ладно, хорошо... только пообещай! — Бруно машинально вскидывает руки и слегка повышает тон, демонстрируя свою излишнюю нервозность и привычку активно жестикулировать во время разговоров. — А что мне с этого будет? — мальчик, устав пытаться найти свое «Я», переводит взгляд на дядю. — Это ещё что такое, юноша? — Не разговаривайте как старик, Вам это не к лицу. Я имею в виду... я могу получить ещё один поцелуй? — О, Боги... Бруно склоняет голову и мнет переносицу. С Камило невозможно разговаривать, его привычка переводить каждое первое слово в шутку сводило с ума. Неужели он не может побыть хоть капельку серьезным? — Я хочу рассказать о своих чувствах маме. Он застыл. Бруно чувствует, как свернулся его желудок в узкую трубку, выгоняя все ранее съеденное на ужине наружу. — Пожалуйста, не утверждай этого. Ты... ты запутался! Это неправильно, пожалуйста, подумай дважды. — Да что Вы заладили? Неправильно, неправильно... почему тогда я чувствую фальш в Ваших словах? — Я твой дядя! Мне пятьдесят три года, скоро пятьдесят четвертый пойдёт, я тебе в отцы гожусь. Какой, скажи, какой из меня объект обожания? Тем более, что скажут люди? Что скажет семья? — А Вам есть дело до людей, которые Вас никогда и не любили? Бруно было хотел что-то выпалить, но осекся, серьезно задумавшись. А любили его эти люди, чьего осуждения он боится? Ведь для них ты всегда остаёшься каким-то “не таким”, они всегда найдут недостатки в любой твоей работе, твоих словах, поступках, в том, как ты выглядишь, какую выпечку предпочитаешь, когда встаёшь и когда ложишься; они никогда не оценят твоих стараний во имя их блага по достоинству. Ты всегда делаешь что-то не так, боишься получить негативную оценку, боишься услышать слова неодобрения, зацикливаешься на грубых комментариях и изо дня в день думаешь, что с тобой не так. Каждый божий день. И жизнь Бруно всегда была именно такой. Жизнь любого члена семейства Мадригаль обречена на такую судьбу. Всем здесь нужно какое-то неведомое одобрение свыше, но никто никогда не сможет понять, ради чего оно им нужно. Ты все равно остаёшься непонятым. Недооцененым. Никаким. Камило оставался таким по сей день. Неся на себе эту ношу, он так и остался за маской шута. Магия одарила его чудесным даром, а значит, он обязан трудиться на всеобщее благо ради одобрения со стороны. Ему скажут “молодец”, похвалят, потреплют по голове, но даже не задумаются о том, чтобы заглянуть за маску, в его заплаканные ореховые глаза, и спросить, как он чувствует себя на самом деле. Как это сделал Бруно. — Я... — Я больше не хочу жить, как послушная собака. Всё, что со мной происходит — их заслуга. И больше питать их самолюбие я не хочу. Бруно горько усмехается, слушая эти речи, что говорил в нем юношеский максимализм. Но отчего-то сейчас Камило не столько был похож на буйного подростка, сколько на взрослого человека, знающего себе цену. — Mi amor, ты ещё столько не понимаешь. Иметь точку зрения это хорошо, но с пеной у рта доказывать верность своего убеждения не стоит. Не самая лучшая черта. Всегда думай несколько раз. — Я уже надумал. — Думай до последнего. В самый неожиданный момент всё может измениться... — Всё изменится, когда Вы меня поцелуете. — Я уже говорил... — Подумайте дважды. Камило самодовольно ухмыляется, удовлетворённый тем, как умело передразнил занудливого дядю. — Вы так и не ответили мне. — И ты мне, к слову, тоже. Камило изменяется в лице, теперь уже вопрошающе косясь на Бруно. — Что ты почувствовал... после первого поцелуя? Он задумался на мгновение и тихо, будто стыдясь глупой ошибки, вымолвил: — Ничего. Провидец вскидывает брови в удивлении. Он был готов ко всему: к прессингу, к намёкам, к тому, что Камило начнет распинаться о своих слепых чувствах, подбирая самые красноречивые эпитеты, но, вопреки ожиданиям, услышал совершенно другое. Он уводит взгляд в сторону, потирает затёкшую шею, мнет артерию, проверяя свой пульс, и сам не понимает, зачем это делает — надоедливая привычка, коих у Бруно хоть отбавляй. Казалось бы, это тот момент, когда можно выдохнуть со спокойной душой, перестать волноваться, взять инициативу в свои руки и вывести Камило на истинный путь, однако заместо долгожданного спокойствия Бруно чувствует боль. Пронзающую, под самым сердцем, словно острое лезвие воткнулось куда-то под ребра. — Вы обиделись? — Камило выныривает из-под собственный рук, прижимаясь теперь спиной к стене. Сил ни на что не осталось, как и эмоций. Одно лишь наплевательство, что перебивает непреодолимое желание сконцентрировать всё внимание дяди на себе. Только ради этого он продолжал говорить. — Что... нет, нет конечно! Глупости. С чего бы? Так быть и должно, я... — Это не отменяет того факта, что я Вас люблю. Бруно, уже собравшись распинаться, тяжело выдыхает. Нет, это бесполезно. Здесь ни отрицание, ни гнев, ни торг, ничего не спасет. Возвращая взгляд болотных глаз на племянника, провидец чувствует, как сжимается сердце. Бедный, бедный мальчик... Камило не заслужил всего, что ему приходится терпеть. Он склоняется вперёд и без зазрения совести, не общая внимания на странные чувства, игнорируя всё вокруг, обнимает племянника, как можно крепче прижимая к себе. Возникшие в голове образы столь пугали его, что страх потерять Камило больше не мог оставаться проигнориванным. Страшно. Одиноко. Хочется кричать. — ¿Еstás bien? — Всё будет хорошо. Обещаю. Всё будет хорошо. Камило застывает неподвижно, слыша тяжёлый горестный вздох над своим ухом. Ничего не будет хорошо.