***
Утро сегодня серое и бесцветное, совсем не похожее на то, что Камило привык видеть, выглядывая из окна в раннее время суток. Горы долгие года ограждали Энканто от непостоянства погоды, но теперь, когда природные стены разрушены, ничто не мешало ветрам нагонять ливни, принесенные откуда-то с моря. Далёкого... очень далёкого моря. Крики тропических птиц эхом разносятся по лесу, но самих их не видно — прячутся от проливного дождя. Кажется, в комнате Антонио им было бы куда комфортнее, чем там, в серосте и тумане. Их вопли больше похожи на истерические мольбы. Эта атмосфера удручала. Камило тяжело выдохнул. Бруно всё ещё спал; сладко, как котенок, до сего момента не знавший всей прелести мягкой постели и сонной тишины. Камило сделал всё, что было в его силах, дабы не разбудить дядю, и тихо, на самых носочках прокрался к окну, чтобы насладиться несовершенством природы. Мало что изменилось за эти пару часов, что он спал. Взошло блеклое солнце, и начал слышаться с кухни стук плиток и посуды. Тётушка, как обычно, просыпается раньше всех. Заваривает крепкий кофе, вдыхает полной грудью аромат влажного от дождя воздуха, сидит ещё минут пять на столешнице, приходя в чувства, и берется за работу. Джульетта всё ещё в ночной сорочке, длинной и белоснежной, на правой стороне груди и подоле которой красуются вышивки младшей дочери; вроде, это и был подарок Мирабель для матери на один из дней рождения. Нить оттенка нежного голубого прекрасно сочетается с золотистой, они переплетаются друг с другом и создают расписной узор из различных лечебных растений, которые успела увидеть и зарисовать Мирабель, а позже — попросить старшую сестру показать их вживую и поближе. Фантазия и креатив этой девчушки поражали. Женщина потягивается, словно грациозная, но очень уставшая кошка, и, не смея больше находить отговорок, чтобы отсрочить готовку хотя бы на пару минут, принимается за дело. Сегодня завтрак простой, впрочем, как и всегда. Джульетта устала придумывать что-то новое и просто чередовала несколько несложных блюд. Единственная сложность во всем этом — количество еды, которое приходится готовить, ведь помимо двенадцати голодных ртов она работала на благо общины и ежедневно выдавала горожанам лечебные угощения. Её ладони стирались в болезненные мозоли, в последнее время всё чаще Джульетта промахивалась и пронзала пальцы кухонным ножом, оставляя глубокие порезы. Она лечила всех, но не успевала лечить себя, и ранения зарастали. Теперь их ничем не исцелить. Массируя пульсирующие вески, Мадригаль что-то тихо шепчет себе под нос. Нужно сварить порцию лекарства. Ещё одна трудность в жизни Джульетты — свалившийся на голову племянник. Она не смела лишний раз жаловаться, ведь основной удар приходился на Бруно, но, тем не менее... она ненавидела себя за то, что не может ничего сделать. Она ведь целительница. Всю свою сознательную жизнь Джульетта только и делает, что готовит и лечит, а здесь бессильна. Абсолютно. Весь её чёртов травник, все рецепты — всё это сплошь бессмысленные каракули на бумаге, на деле не имеющие никакого толку. Уже по интуиции она смешивает нужные ингредиенты, отсыпает на глаз, разбавляет, мешает, но так и не может понять, в чем причина бездействия лекарства. Женщина отставляет небольшой чайник в угол, чтобы он лишний раз не бросался в глаза, и приступает к готовке. С кухни разит чудный аромат топлёного молока и свежей выпечки, что Камило попросту не может проигнорировать. Слюни наворачиваются, живот предательски урчит, но без Бруно он отсюда не уйдет. Он успел много о чем подумать. Например, набросать в голове реплику для матери. Камило был готов поклясться, что чувствовал на своих плечах два маленьких существа, которые шептали ему на оба уха совершенно противоречивые вещи; пока ангел щебетал о лучшем исходе, дьявол и бровью не повел, рассказывая о самых худших последствиях, что мог вообразить. Но не так страшны подобные игры разума, как страшно его безразличие. Стоило радоваться или переживать — Камило не совсем понимал. В любом случае, у него будет преимущество в виде серьезного и непоколебимого тона. Мама на такое податлива. Но ещё больше Пепа податлива на слезы, а значит, у Камило есть туз в рукаве. Он вовсе не хотел пользоваться чужими слабостями, просто ему, пожалуй, стоило прекратить так тщательно изучать людей, перенимать их повадки, лексикон, интонацию, жестикуляцию... и видеть насквозь. Оправдания, глупые оправдания. Камило уверен в правильности своих действий. Уверен, что хочет сделать как лучше, хочет открыться перед родителями, не таить больше секретов от самых близких и самых понимающих его людей, но чей-то голос продолжал шептать о том, что это плохая идея. Продолжал убеждать в том, от чего Камило отрекался долгие годы. — Ну, ты долго ещё? Камило полностью погрузился в свои мысли и не заметил, как Бруно проснулся, привел себя в порядок и уже как минут пять стоял рядом, прожигая взглядом. Он неловко протирает затылок и слезает с подоконника. — Нет, я закончил. Пошли... — Ты подумал над тем, что скажешь Пепе? Лицедей пускает нервный смешок. Бруно забавный. — Вы такой злопамятный, mi amor, — юноша встал на полпути и развернулся к нему, состроив невинное выражение лица. — я бы предпочел прощальные объятия, нежели заумные монологи... Бруно не проронил ни слова и кинулся на шею племянника, будто взаправду они видятся в последний раз. — Не наговори глупостей, пожалуйста. — Всё будет хорошо? — вспоминая слова дяди, прошептал юноша и прильнул к теплой груди. Единственная его радость, такая близость с этим прекрасным человеком, что сделал для него так много всего. — Всё будет хорошо. Мальчик пожимает плечами. И всё-таки, это самое ужасное, что только мог сказать ему Бруно.***
— Ты уверена? Это только начало дня, а я уже с катушек полетела, — женщина показательно покрутила у виска пальцем, акцентируя на своей дурости. — Решила книжечку прочесть, называется, с утра пораньше, так Феликс потом из комнаты выплывал на кровати. Пепа тихонько хрюкнула, позабавившись своей же шутке. Средь небольшой стопки романов, которые она не так давно одолжила у дочери на почитать, Мадригаль нашла интересный, по её мнению, сюжетец и так увлеклась, что затопила ливнем всю их с мужем совместную комнату. Феликс, впрочем, давно привык к таким... экзотическим будильникам, поэтому вывел ситуацию на шуточный лад и посмеялся вместе с любимой супругой. — Брось, с кем не бывает, — улыбнулась Джульетта, протирая заспанные глаза. — Посоревноваться это утро может только с тем, в которое я проснулся от удара молнии в спину, — посмеялся Феликс. — да, mi vida? Задала ты мне тогда жару! — Хе-хе, тоже мне, подлиза! Джульетта поспешила отвернуться, прежде чем её сестра с мужем принялись обжиматься и строить друг другу рожицы. Если так посмотреть, несильно они изменились за эти несколько десятилетий брака. Всё такие же дети, просто теперь в телах стариков. Она окидывает кухню беглым взглядом, как делает это уже по привычке всякий раз, когда заканчивает работу. Ненадолго Джульетта отходит от плиты. К этому месту она по-настоящему прикована, так, что жить на кухне страшнее адских мук, а не возвращаться в неё никогда — ещё ужаснее. — Ладно, — женщина подхватывает на руки увесистую корзину, полную лечебных угощений. — Мне пора в город. Джульетта редко сообщала о своем уходе, ибо всегда выдвигалась раньше остальных, но сегодня она встала не с той ноги — всё валится из рук вон, все планы и расписания коту под хвост. Она воспитана так, что даже в случае сильного опоздания не бросит своё дело, однако подобный расклад событий удручал. — Хорошего дня, дорогая! — кидает вслед уходящей сестре Пепа и, стоило Джульетте скрыться за стенами дома, мрачнеет на глазах. Её окутывают серые тучи, вдох — раздается страшный гром, и женщина бросается на мужа, теребя его за воротник яркой рубахи. — Феликс, скажи, я плохая мать?! — тараторит Пепа и трясет мужчину из стороны в сторону, будто это ускорит его мыслительный процесс. — Тише, тише, mi vida! Что случилось? С чего ты это взяла? — Ну..! Пепа всегда отличалась своим непостоянством, а дар её и вовсе не позволял прекратить обращать внимание на переменчивость эмоций. Её бросало из крайности в крайность, из эйфории в истерию, из необъятной радости в депрессивные муки; она по натуре своей слишком тяжёлый человек, и Агустин, как лучший друг Феликса, по сей день не переставал удивляться, как тот нашел подход к настолько переменчивой даме. Феликс и сам не сможет ответить на этот вопрос, если кто спросит. «Разум бессилен перед криком сердца» — такого мнения придерживался Феликс с момента, когда впервые вычитал сею цитату в какой-то книге, название которой он сейчас навряд ли вспомнит. Это высказывание пронзило его пропитанную романтикой душу, и даже своей отчаянно влюбленной дочери, когда её неравнодушие к Мариано только раскрылось, он говорил именно это; Долорес закатывала глаза и отвечала, что слова отца в её ситуации абсолютно ни к месту, ведь она всё ещё держала свой разум под контролем. Если не уточнять того, как горько она тогда плакала по ночам... — Я так переволновалась за Камило, ночами не спала, гадала, что с ним, а сейчас взяла и!.. успокоилась. Я ужасная мать, правда? Я так ужасна, я, наверное, уделяю ему слишком мало внимания... — по её веснушчатой щеке катится черная, пропитанная тушью, слеза. — Я так много времени уделяла маленькому Тонито, бегала вокруг Долли, когда мы готовили её к свадьбе, а про моего мальчика совсем позабыла!.. Быть может, это всё произошло из-за... меня? Вьюга умолкла, остановились тучи, и хлынул на кухне горький ливень. Пепа застыла так же резко, как и природа вокруг неё; наполненные печалью и раскаянием зелёные очи смотрели в пустоту, и волосы и платье её успели насквозь промокнуть под столь сильным дождём. Её тушь окончательно растеклась, оставляя черные размазанные пятна под глазами, а хвостики головной повязки, всегда направленные вверх и напоминающие, как считал Феликс, кроличьи ушки, сейчас плотно прилегали к мокрым волосам, что потемнели и отчасти выпрямились от скопления влаги. Пепа оставила воротник рубашки мужа в покое, теперь теребя свои пальцы: она сгибает их, хрустит ими, дёргает так сильно, словно хочет оторвать, а когда пальцы надоедают — переключается на юбку своего платья и собирает её складками, сжимая с силой. Силой, которая не позволит обрушить на Каситу и её жителей ещё один ураган. Пожалуй, ливень — лучшее, что она могла устроить в таком состоянии. Как жаль, что сегодня Феликс оставил свой зонт, который он всегда носил в качестве подстраховки, в комнате. Он стаскивает со своих плеч рубаху, оставшись в одной майке, и накидывает её на голову жены. Рубашка промокнет, не спасет от проливного дождя, но как заботливый жест со стороны Феликса — очень успокоит. Ненадолго, но даст возможность выдохнуть. — Пепита, моя дорогая... — Нет! — перебивает его женщина, глубоко вздохнув. Ей вовсе не хотелось сейчас слушать сладкую ложь или даже правду — ничего не хотелось слушать, она сама всё поняла. Без лишних слов со стороны, без советов от мужа или брата с сестрой, самостоятельно, в полном одиночестве. Порой именно этой самостоятельности ей не хватало, чтобы прекратить походить на маленького ребенка, за которого вечно всё решают. Не потому, что у нее нет своего мнения, а потому, что она не может принять окончательное решение сама. Ливень начинает постепенно стихать, когда Пепа по своей привычке принимается гладить косу и глубоко дышать носом, шепча тихое «солнечно, солнечно»... Этот небольшой ритуал она придумала совершенно спонтанно ещё в детстве и с тех пор не расставалась с ним, прибегая к такому способу успокоения всякий раз, стоило её дару разбушеваться. Далеко не всегда это помогало на все сто, чаще — лишь на половину. Нужно уметь концентрировать свое внимание на чем-то одном, зациклиться на положительной эмоции и думать о ней до тех пор, пока не утихнет гром и не наступит ясное солнце. Гораздо проще было Пепе в этом году, когда в кукурузных полях она светится радостью, а не льется горькими слезами, однако такое расположение дел никак не меняло прочих глобальных и не очень проблем. Всё прыгало с ног на голову, и Пепа уже давно потерялась в этой пучине избитых переживаний. А Феликс, наблюдающий за душевными метаниями жены, не знал, что делать. Если говорить на чистоту: Пепа права в своих словах. Она вовсе не ужасная мать, нет, скорее невнимательная и чересчур переменчивая, но всё ещё очень любящая и переживающая за своих детей. Просто... такое отношение к Камило взаправду несправедливо. Средний ребенок в семье не звание, а проклятие, и Камило одним своим существом доказывал сей феномен. Если суть дела не крутится вокруг маленького Антонио, за которым в силу возраста нужен особый контроль, то вокруг Долорес — на старшего ребенка возлагается большая ответственность; а средний, он... вроде есть, а вроде и смысла в своем "есть" не несёт. Это что-то вроде запасного варианта, плана "Б", по крайней мере, Камило ощущал это именно так. Порой его трогала боль и обида за то, что тётя с дядей куда внимательнее к его состоянию, нежели собственные мать с отцом. К слову об отце. Феликсу было чего стыдится, и душевные метания терзали его уже вот вторую неделю, если считать с момента, когда всё это началось. Пепа вдруг стала беспокойнее, дочь найти места себе не может, шурин мотает последние нервы, сын страннеет на глазах, и это только цветочки. Феликс в данной ситуации — последняя здравомыслящая голова, не пропитанная ничем, что бы могло отдалить его от рационального мышления. Но почему-то он всё ещё побаивался совать в это дело нос... и стыдился того, ведь он отец и всегда должен быть на стороне своих детей. Что бы там ни было... Но сложно предположить, что случилось. Никто ничего не говорит, словно у всех в этом доме поотваливались языки. — Хорошо, дорогая, — выдыхает мужчина, пытаясь собраться с мыслями. Феликс всегда знал, как успокоить жену, но сейчас... — что ты тогда предлагаешь, mi amor? Ты ведь знаешь, что я всегда и во всем тебя поддержу, только скажи. Пепа приоткрывает рот, желая что-то сказать, но не решается, а только переводит тему. — А ты сам... не замечал ничего странного за Камило? Что-то, что бы смогло... помочь мне понять его. Феликс пожимает плечами. — Влюбился, — ухмыляется он, вспомнив свое шутливое предположение, которое ещё вчера получила от мужа Пепа в ответ на похожий вопрос. — В кого?! — Ударяет гром. Женщина прикрывает рот руками, сбавляет громкость голоса. — В кого, Феликс, в кого? В округе я не знаю ни одну девчонку, на которую бы он смотрел влюблёнными глазами. Чушь! Не говори чуши! Дело не в этом! — Может это и не девчонка вовсе, ну! А может я просто пошутил. — Не надо со мной так шутить, сеньор, я спешу тебе напомнить, что этот грёбанный дар всё ещё душит меня! — повышается интонация, нарастает накал страстей и эмоций, сдерживаться становится трудно, наворачиваются на и без того мокрых глазах слёзы, а ком в горле не даёт вздохнуть. — Тише, моя дорогая, я не хотел показаться грубым... — Мам? Они оборачиваются практически синхронно. Из-за арки, служащей проходом из зала в кухню, высовывается кудрявая макушка. Камило делает неуверенные шаги вперёд. — Да, дорогой? Пепа откликается как на автомате, вытаращив глаза на пришедшего, словно по зову, сына. Меньше всего сейчас она ожидала увидеть именно его, может, даже боялась — совесть не позволяла смотреть ему в глаза без дрожи в конечностях. И это, наверное, послание самого Бога; знак, что пора говорить не только в своей голове, но и наяву, вживую. Без слов и взаимопонимания они далеко не уедут, а Пепа ужасно устала стоять на одном месте. Камило оглядвает родителей, пытаясь прикинуть по выражениям лиц и общей обстановке, насколько хорошее или плохое у них настроение. Кухня залита водой, лица Феликса и Пепы мокрые, как и одежда; очевидно, мама плакала. Нет, истерила. Что же успело случится за такой короткий промежуток времени? Наверное, стоит начать с такого незамысловатого, но довольно заботливого вопроса. Камило старался прощупать почву перед тем, как пойти в наступление. — Мам, что-то случилось? — он проходит к столу, сложив руки в замок на груди, как это делает Долорес, когда чем-то обеспокоена. Камило был более чем уверен в своих силах, но стоило увидеть слезы на глазах матери, и он посыпался, начал фильтровать слова как можно тщательнее, боясь окончательно испортить ситуацию. Или же ты снова оправдываешь себя, эгоист? Хочешь манипулировать ещё и родной матерью... Нет. Я всё делаю верно. Я хочу любить, как все остальные люди, хочу быть счастливым, я... хочу жить. Пепа с Феликсом переглядываются, немного смущённые, что всё произошло так спонтанно. Повелительница погоды утирает воротником платья свои заплаканные глаза и криво улыбается, посмеивается совсем тихо, как душевно больная. Этот смех кажется Камило очень знакомым — он смеётся так же, когда ему плохо. Так горестно, чуть ли не плача, с тяжёлым дыханием, и на душе как кошки скребутся. Видеть мать в таком состоянии всё ещё трудно, но Камило куда больше обращает внимание на обратную сторону медали — ту, где ему совершенно плевать на чужие слёзы. Такая пустота внутри пугала. — Не переживай, mijo, всё уже в порядке. Ты чего-то хотел? — Хотел... поговорить. Исчезли из ореховых глаз сожаление и сострадание. Взрослые затаили дыхание в ожидании. Соберись, тряпка, здесь и сейчас решится твоя судьба. Заслуживаешь ли ты стать счастливым? — О чем? Пепа сама не поняла, зачем спросила. Её плечи всё ещё тряслись, и голос немного дрожал, а слова — вылетали сами по себе. Оставалось только прикрыть рот указательным пальцем в жесте, обозначающем "молчи". — Обо всём, — Камило слегка нахмурился, подходя ближе, и облокотился о стол, впившись ногтями в деревянную поверхность. — что меня беспокоит. Камило тяжко вздыхает, опустив голову вниз так, что видны остались только его макушка и кудри, свисающие к столу. Он не боялся, нет. Просто нужны силы, чтобы... — Он говорит со мной прямо сейчас, — он тыкает пальцем в свою голову. — спрашивает, хватит ли мне смелости, чтобы рассказать вам об этом. И знаете что? — Камило... — Хватит. Я хочу, чтобы вы знали. Он садится за стол напротив, складывает руки в замок перед собой, смотрит несколько секунд куда-то в пустоту и, вобрав в лёгкие свежего воздуха, развязывает язык. Камило открывает глаза. Пред ним его родители, его самые близкие люди, любящие его и... напуганные. Он трёт большим пальцем поверхность стола, наблюдая за тем, как она расплывается, словно воск свечи. Проклятой свечи, что одарила его столь восхитительной и одновременно страшной способностью — примерять чужие лица. Маски, за которыми ты совсем забываешь себя и не замечаешь, как изо дня в день и из ситуации в ситуацию выбираешь нужный облик, чтобы всем угодить, чтобы быть хорошим, чтобы семья гордилась тобой... но нужна ли тебе эта неощутимая гордость? — Если задуматься, это началось достаточно давно, просто раньше я не предавал этому значения, потому что это не мешало жить. Внутренний голос, он... есть у всех, но мой не похож на меня, он говорит ужасные вещи. Впрочем, я даже не могу быть уверен, похож он на меня или нет, я не уверен, кто я, может, я снова притворяюсь кем-то, каким-то Камило Мадригалем? А Камило Мадригаль сам не вспомнит, кто он и каким был, ему пришлось перекроить себя от и до в угоду другим. Мне кажется, я теперь способен только на притворство. — Камило... — Единственное, в чём я уверен... это в том, что у Камило есть шанс обрести счастье. Он не сможет излечиться, но это не мешает ему радоваться обыденным вещам и жить более-менее нормальной жизнью. Он проделал дырку в столе. — Просто дайте ему возможность утопиться в любви. — Я не понимаю, о чем ты, милый? Шумный вздох. Камило таращит глаза, рассматривая людей перед собой. Мир плывёт. Пепа прижимает руку к груди в удивлении, не понимая, что пытается таким образом сказать её сын. Феликс подаёт голос. — Камило, не пугай нас так... о каких голосах и о какой любви идёт речь? Юноша вновь опускает взгляд на стол. Никакого воска, никакой дыры — всё гладко и чисто, как положено качественно обработанному дереву. Странная дрянь. — А? — он встряхнул головой, приходя в чувства. Ничто уже не может напугать его так сильно, как осознание. — Я думаю, я болен. Тётя Джульетта пыталась мне помочь. Эффект оказался временным, — слышится тяжёлое «боже» со стороны. — мне нужен отдых от неблагодарных людей, из-за которых я стал таким. Камило смотрит на свои руки. Они кажутся такими нереальными... его ли это руки? Или снова он украл что-то чужое и не заметил... — Милый, я не... я не... не... Камило, — Пепа всхлипывает. Она всё поняла, к её сожалению. Юноша только качает отрицательно головой. — Нет, вы не виноваты. Виноваты. — Но что мы... можем сделать? — Феликс гладит жену по плечу. — Может, ты чувствуешь, что тебе нужно для... выздоровления? Камило задумчиво хмыкает. Отец сам подкинул отличную подводку. — Бруно.