Сделай счастливое лицо

Затхлая комната.   Двух или даже трехкратный слой пыли, разбросанный по всевозможным углам мусор и песчаные лужицы, будто кто-то нарочито разбрасывал горстки песка, что позже будут забиваться в обувь и мешать нормально перемещаться по помещению. Изумрудные осколки похожи на следы разбитой бутылки из-под чего-то крепкого, что могло бы расплавить мозг и заглушить неутолимую боль, плотно засевшую в сердце; пожалуй, хозяин каморки был бы не против, будь это так, но свечение, исходящее от осколков, означало лишь одно.   Предсказания.   Настоящая коллекция из смарагдовых плит покоилась на грязном рабочем столе и служила горестным напоминанием о том, сколько сил было потрачено впустую. На размышления, на гадания и на мальчишку, что так эгоистично поступил с человеком, желавшим ему только самого лучшего, человеком, что до сих пор безмерно любит его...   Каждая как под копирку, и изображения на них совпадают точь в точь, даже сюжеты их обрываются на одном и том же месте. Проклятом месте проклятого будущего. На пустоте.   Шум за дверью вовсе не волнует — она заперта на замок. Пусть ломится, пусть хоть вышибет этот несчастный кусок дерева с петель; Касите больно, но она не сдастся и не откроет ворот без разрешения хозяина. По крайней мере, она держалась из последних сил. Чувства и эмоции обитателей дома подобны для Каситы источнику энергии, но негативные не питают силы, а уничтожают.   Это не любовь и понимание, не сострадание и забота, не радость или слезы счастья; это сплошь боль и отчаяние, неспособные сделать хоть что-то, кроме как заставить трещину образоваться на стене. Мадригали до сих пор совершают те же ошибки. Магия бессильна против человеческой глупости.   Звон стекла разносится эхом по тихому помещению, и разлетаются во все стороны новые осколки. Треск за треском, звон за звоном; так, пока не хлынет из свежих ран кровь.   Бруно разбил их всех.   В голове стоит жуткий звон, и слышатся сквозь него только приглушённые удары в дверь и, кажется, раскаты молнии на пару с дождём. Несложно догадаться, кто стоит по ту сторону двери. И несложно догадаться, что привело этого человека сюда. — Брунито, открой дверь! Я не буду ругаться, просто поговори со мной!   Не будет... в детстве она говорила так же. Уверяла, что всё в порядке, а затем била молнией в спину. Бруно выучил урок о доверии, но продолжал ступать на те же грабли в слепой надежде, что люди изменятся; перестанут вести себя как свиньи, подумают о других, но человечество с каждым днём только больше утопало в эгоизме и алчности. Иногда он чувствует себя настолько одиноким, что моральная боль переходит в физическую, бьёт по здоровью, по сердцу, сдавливает лёгкие, навевает мигрени и тошноту, а когда тошнить уже нечем, прозрачная желчь течёт с губ, оставляя за собой мерзкий привкус. Она ничем не отличается от желчи, которой люди плюются в него всю жизнь. Плюются и глумятся над человеком, который отличается от них своей добротой и верой в лучшее.   Бруно начинал сомневаться...   Очередной стук в дверь раздается слишком резко и громко; выпадает из его рук крупный осколок и разбивается вдребезги. Бруно сжимает с силой кулаки, старается выровнять дыхание, но тщетно. Сбивается и трёт руками лицо, размазывая кровь. Резкий металлический запах ударяет в нос, заставляя поморщится.   Почему он это сделал? Почему подставил, почему поступил так эгоистично? Так много вопросов, крутящихся в голове, останутся без ответов, ведь даже если Бруно не выйдет на верную казнь — убьет себя сам.   Это конец. Конец его спокойной жизни. Десять лет, десять грёбанных лет было пережито в давящем одиночестве, чтобы что? Чтобы вернуться в семью, наконец почувствовать любовь и понимание, а затем — очередной нож в спину.   Если жизнь Бруно обречена на повторение подобного исхода, он предпочёт её не доживать.   К чёрту. К чёрту! — Ну давай, убей меня!   С грохотом отпирается дверь. — Задуши, высеки, забей руками и ногами, ударь молнией! Всё, что душе угодно, просто убей меня уже! Я сделал всё, что было в моих силах, и вот как вы платите мне за старания! Бруно то, Бруно сё; да никогда вы Бруно за человека не считали! И что бы я ни делал, вам всё будет не так! Я твоего сына из такого дерьма вытащил, а ты даже глазом не повела, такая ты мать, такая ты сестра! Чего ты пялишься, убивай меня!   Бруно сбивается на полуслове. Кровь приливает к мозгу, и он закипает по-настоящему, словно котёл в аду, который уже наверняка приготовили для него, старика-извращенца, соблазнившего маленького мальчика и внушившего ему невесть что. Никого не будет волновать правда, ведь куда проще погнать никем не любимого Бруно ссаными тряпками, да и поверить в его вину, а не вину беззащитного ребенка, куда проще. Люди не любят сложностей. — Бруно, я... — Что Бруно? Прекрати мямлить и убей меня! Где твой гнев, когда он так нужен?!   Пепа растерянно метается взглядом по лицу и рукам брата, совсем не находя слов; в мгновение ока разрушилось её мировоззрение, стоило только увидеть Бруно таким... отчаянным. Настолько забитым и пережившим неисчислимое количество дерьма, что теперь он готов принять свое наказание. Неоправданное и незаслуженное... — Бруно, я не собиралась... — Да-да, знаю я тебя, сеньора-эгоистка, ты..!   Мадригаль обомлела, как восковая статуя, и вся побелела, как мел; куда сильнее отныне выделялась её растекшаяся под глазами тушь, на которую Бруно обратил внимание не сразу. Алые губы дрожали, как и всё тело, казалось, Пепа грохнется в обморок прямо сейчас, но она прождала стоять на ногах, по всей видимости, не собираясь оставлять ситуацию на самотёк. Она разберётся сама. Она сможет. Она... жалеет о своей глупости.   Пепа отрывает руки от своей груди и тянется вперёд, падает на братские плечи с объятиями. Слабыми, но такими искренними и откровенными, что Бруно вновь захотелось верить во что-то хорошее. Быть может, вот сейчас, может сейчас в Пепе пробудилось что-то тёплое, что-то понимающее, отчаянно просящее прощения, крупица любви и сочувствия, хотя бы крупица...   Бруно никогда не ненавидел её. И никогда не позволит себе такого сказать. Он всё ещё любит своих сестер, своих племянниц и племянников, свою мать и покойного отца... любит, и эта любовь его добивает. Его желание умереть не пропало, но слабый огонёк надежды загорелся в сердце; он обнимает Пепу в ответ. — Умоляю, я была так слепа, я дура, самая настоящая дура, — всхлипывая, шепчет она на ухо Бруно и роняет на его рубашку черные слезы. — Я не знаю, я не знаю, как я могла быть настолько невнимательной, чтобы... чтобы... нет, нет... глупая, глупая! — Да... — Ах? — Ты глупая, Пепа. Глупая и невнимательная, — говорит Бруно абсолютно беззлобно и ненадменно, наоборот, печально. — в тебе куча вещей, которые меня всегда бесили, но больше всего меня бесит моя любовь к тебе. К такой родной дуре... — Брунито, — Пепа резко отрывается от него и, охватив его щеки ладонями, смотрит прямиком в душу. — я не хочу тебя терять, пожалуйста... мы можем поговорить?   Бруно широко распахивает глаза. Медленно кивает.   Пепа расплывается в отчаянной улыбке.   Они проходят в залитую полумраком комнатушку, и Пепа, оглядывая её, испуганно охает, кажется, только сейчас в полной мере осознавая, как пагубно вся эта ситуация повлияла на её брата. Она оборачивается на Бруно, что все ещё стоит как-то отстранённо, смотрит в пустоту широко раскрытыми глазами, удивлённо и бездушно, не веря, что его сестра могла... попросить поговорить? Это даже в голове звучит больше как шутка, нежели даже приукрашенная правда.   Женщина складывает ладони на груди и сдерживается с трудом, видя разбросанные по полу осколки и окровавленные руки, на безумно серой коже которых алый цвет выделялся особенно ярко. Она тяжело вздохнула. — Прости, — вдруг вымолвил Бруно тихо и с опаской, медленно осознавая произошедшее. Он сорвался. Поступил не лучше самой Пепы, не выдержал этого чёртового давления со всех сторон... удивительно, что не ушел. Не стал вновь бежать от проблемы, а принял за должное.   Мужчина медленно проходит к кровати и плюхается на неё, опустив голову к коленям. Перед собой он выставил кровавые руки и стал рассматривать их с непониманием, силясь понять, в реальном мире он сейчас или во сне, ибо до сих пор всё вокруг казалось ненастоящим и поддельным, как та самая Пепа, извинившаяся перед ним, и как кровь на руках, что частично смылась дождём или подсохла там, куда капли влаги добраться не успели. А точно ли он тогда проснулся и проводил Камило, точно ли...   Камило.   Бруно ужасно пожалел, что вспомнил о виновнике произошедшего. Ведь именно он, будто нарочно, сболтнул лишнего и подставил родного человека. Обошлось ли всё, или Мадригаль всё-таки спит — не было особо понятно, однако из раздумий, в которые он успел погрузиться с головой, его выдернул тихий звон осколков и стук каблучков о пол. Пепа подбирает несколько уцелевших кусков и, подойдя к кровати, присаживается рядом с братом. Она непривычно спокойна, будто даже сосредоточена. И то правда: Пепа, перемещая в руках осколки, словно ища нужный порядок, поднимала их на свет, исходивший из распахнутой настежь двери, и пыталась высмотреть более-менее ясную картину, но так ничего и не поняла, с досадой вздохнув; плитки пусты. Она собиралась с силами, чтобы спросить, что некогда было изображено на изумрудных пластинах, но Бруно опередил её: — Не спрашивай. — Почему? — взволнованно охнула она. — Потому что смысла там как в дырке от бублика. Если бы в этом чёртовом предсказании была хоть крупица подсказки, я бы не стал его бить, — соврал. Частично, но соврал; смысла в пластинках и вправду было мало, но навряд ли бы он стал их хранить, даже если бы в них была разгадка. Слишком давящее воспоминание, чтобы беречь его. — А зачем ты тогда их, — поджала губу. — столько сделал?   Здесь, увы, ответа такого, чтобы съехать красиво и без подозрений, не было. Здесь вообще ответ был прост и банален, и Бруно не совсем понял, зачем Пепа спрашивает такие очевидные вещи, знает же своего брата как никто другой... хотела вывести на чистую воду? Возможно. Да и Бруно уже не шибко хотел что-то скрывать, ведь с каждой секундой осознания всё меньше и меньше было толку в его молчании. Если не он, то Камило или Долорес. А лучше чистосердечное — может, хотя бы с головой на плечах останется. Может, ещё есть надежда на силу честности... — Думал, что что-то изменится, — признался он. — не знаю, на что надеялся, — и, немного погодя, ответил на своей же вопрос с досадой в голосе и грустной усмешкой на устах. — на то, что смогу найти хотя бы малейшую подсказку. Но я ведь Бруно, я всё только порчу... какой от этих штук прок? Одни испорченные нервы себе нагадал. — Не говори так, — по-детски обиженно наступилась Пепа, чем удивила брата ни на шутку; точно ли пред ним сидит его сестра, а не какой-нибудь подосланный клон? Может, это Камило так развлекается, чтобы окончательно добить дядю? Не похоже. Пепа заметила его удивление и видимо сама поняла, отчего оно возникло. Она бы тоже удивилась. — я знаю. — А зачем ты так яростно ломилась? — резко перевел тему провидец. Припомнилось ему, как минут пять назад эта же женщина, его родная сестра, билась с криками в запертую дверь и метала молнии, что, в целом, в её репертуаре, а теперь она же так просто сбавила градус, утихомирилась. Хотя, признаться, вот такая резкая смена эмоций была для Пепы куда привычнее, посему вопросов у Бруно малость поубавилось, когда он немного пораскинул мозгами. — Ах? — Она заметно покраснела, стыдливо так, прямо как в детстве, когда Альма отчитывала дочь за какую-нибудь шалость. На душе даже стало теплее, когда Бруно, ласково улыбнувшись, припомнил их беззаботное детство, пусть и продолжало сердце истошно ныть о чем-то своем. — Просто, я... нет, брось, ты как будто меня первый день знаешь, — она оставила осколки предсказания покоиться на своих коленях и стала нервно переминать ткань платья, криво улыбаясь. Сдерживалась из последних сил. Туча над её головой стала густеть. — ты ведь знаешь, знаешь, я всегда такая, вот, такая... взбалмошная и... просто... — с её щеки покатилась слеза. — мне страшно.   Она выдавливает из себя это с тяжестью и чувствует, как душат её собственные эмоции, сдерживаемые всё это время. Пепа вся сжалась и затряслась, уронила осколки, с дребезгом упавшие ей в ноги, расплакалась себе в колени, и пошел в помещении слабый дождик. Бруно аккуратно стал поглаживать сестру по спине, со слабой улыбкой смотря на картину за пределами его комнаты; лишь лестница, пустая одинокая скамейка и голая стена. Он сам не знал, что пытался там разглядеть. Возможно, он смотрел куда-то дальше, в ужасающее будущее. Смотрел и ждал чего-то хорошего. — Скажи, hermanito, — всхлипывая, шепчет Пепа. — я виновата в том, что происходит с моим сыночком?   Бруно, не задумываясь, только пожал плечами. Откуда ему знать. — Я уже не знаю, кто виноват и виноват ли вообще. Быть может, каждый из нас частично виноват. Или нет. Кто знает? — он задаёт этот риторический вопрос, всё ещё смотря в стену. — Мне так страшно, — повторилась она и медленно поднялась, утирая слезы костяшками. — я не понимаю, что мне делать. С моим ребенком происходит такая чертовщина, а я... я не знаю, как ему помочь. Что мне сделать? Я готова на всё, лишь бы он был в порядке.   Наверное, стоит ей рассказать. По крайней мере, Бруно очень верил искренности слов сестры. Да и выглядела она... отчаянно. Прямо как он сам. — То предсказание, — сестра тут же подняла на брата глаза, в которых, как ему показалось, блеснула искра надежды. — Начинается размыто. Помехи какие-то, наши с Камило силуэты, мы... в общем, заканчивается пустотой. — Вы что?   Провидец распахивает глаза, и в них читается животный страх, что немного тревожит Пепу. Она полностью выпрямляется и кладет свою аккуратную ладонь на братское плечо, чуть тормоша. Что заставило его так заволноваться? — Брунито? Что случилось? Бруно? — её окутывает туман. — Мы...ох, — он ударяет себя ладонью по лицу. Ком застрял в горле, ему было по-настоящему страшно произносить это вслух, хотя он понимал, что Пепе всё известно. — целуемся.   Пепа замирает.   На момент в комнате повисает гробовая тишина. Не сказать, что в воздухе виснет ужасный дискомфорт, но точно виснет туман, означающий волнение Пепы. Волнение, но никак не злость. В ней не осталось злости. Только слёзы. — Бруно, — тот дёргается, как от огня, и обращает на сестру напуганные глаза. — а ты...что ты чувствуешь к Камило?   Боги... он так и знал. Но вот что отвечать — не знал. Он себе-то ответить не мог, а тут! Племянник с племянницей, теперь и их мать! Хотелось провалиться под землю. — Да, — Бруно вдыхает полной грудью и как на одном дыхании, сжав простынь под собой, тараторит: — Да, Пепа, я люблю его. Я люблю твоего сына. Люблю, как никого никогда не любил, и эта любовь меня пугает.   Он распахивает зажмуренные глаза и поворачивается к сестре всем корпусом, хватает её за плечи, не слишком сильно, чтобы навредить, но достаточно сильно, чтобы повернуть её на себя и заставить посмотреть прямо в душу и почувствовать беспокойство его сердца, что ныло ужасно больно и горестно уже какой день. Нет. Больше, гораздо больше; это чувство появилось гораздо раньше, чем Бруно мог подумать, просто давить свои эмоции стало для него слишком обыденным занятием. И он давил. Отнекивался сам и отговаривал Камило. Но ради чего? Если все складывается именно так, быть может, это судьба, и, пытаясь убежать от нее, Бруно ломает ход времени... — Я пытался его образумить, но оказался таким глупцом! Почему, почему я его отталкиваю? Я так боялся, что меня снова возненавидят и вышвырнут, а прикрывался заботой о Камило! И где я теперь? Чем я лучше, чем я умнее? Я такой глупый, Пепа, я глупец! Мы глупцы, мы все дураки...   Бруно на момент замолчал, тяжело дыша. Он приходил в чувства на пару с сестрой, что смотрела на него с удивлением и опаской, но таким же интересом; её брат был похож на безумца, но его слова, напротив, не были лишены смысла. Она задумалась. — Он ведь рассказал тебе всё, да? Рассказал о своих чувствах ко мне... я был так зол и обижен, думал, что он подставил меня и предал, но, боже, я вправду такой глупый! Почему вдруг подросток оказался умнее нас всех вместе взятых? Нет, нет... Камило не дурак. Он очень умный мальчик... — Тише, — Пепа свела брови домиком, и вокруг ее плеч вновь образовался туман. — ты скорее на психа похож, отдышись...   Её взгляд метался по лицу брата, пока тот наконец не выпустил её из плена, и Пепа, потирая плечи, уставилась в пол. Очень много противоречивых мыслей бились в её голове, с одной стороны — адекватность и понимание того, насколько неправильны чувства её брата и её сына; с другой — страх оступиться и желание, чтобы всё в конце концов было хорошо, чтобы её близкие и дорогие люди были здоровы и счастливы. Это так сложно... когда Камило заговорил о своих чувствах к дяде, Пепа испытала, кажется, весь спектр существующих эмоций, исключая радость. Как можно быть радостной в такой ситуации? Она долго плакала и злилась, но Камило никак не реагировал на чувственные потуги матери и отца. Только сейчас Пепа припомнила отсутствие эмоций на лице сына, и её охватила лёгкая дрожь. — Если вы, — её голос дрожал. — будете счастливы вместе... я... наверное... однажды смогу смириться с этим. Всё, что угодно, только не этот ад...   Бруно чувствует, как растворяются капли в его волосах. Он опускает на плечи сестры теплые объятия, и они остаются сидеть в молчании, слушая тихий ансамбль дождя.

***

  Гробовая тишина сковала кухню, и пробивали её только приглушённые крики лесных птиц и прочей живности за окном, что метались в листьях деревьев и кустах в поисках убежища.   Дождь не сходил, напротив — усиливался с каждым получасом, что были проведены в тишине. Со второго этажа слышатся возгласы и раскаты молнии, что вскоре прекратились и тем заставили всех присутствующих переглянуться между собой, будто не веря, что Пепа затихла.   Ни Феликс, Ни Камило не могли разобрать слов, доносившихся из другого конца дома, и потому, когда шум стих, они обратили свои взоры на сосредоточившуюся Долорес. Она тревожно постукивала пальцами по чашке с давно остывшим чаем и вслушивалась, закрыв глаза, что вскоре распахнулись в удивлении, и брат с отцом поспешили поинтересоваться, что заставило девушку так встрепенуться. — Мне стоит? — шепчет Феликс, не скрывая волнения, как тут же дочь обрывает его на полуслове. — Нет, — Долорес расслабила напряжённые мышцы лица и слабо улыбнулась одними уголками губ. — пусть поговорят. — Говорят? — вдруг выдал Камило, оторвав пристальный взгляд от стола.   Сегодня Долорес выдалось несладко. С самого раннего утра она на ногах: то и дело носилась по городу, помогала гражданам и выполняла свои мелкие хотелки вроде похода в библиотеку за очередным романом, на который она ещё давно положила глаз, или прогулки со своим любимым супругом Мариано, что, впрочем, пришлось отложить до вечера, если не до следующего дня. Стоя напротив прилавка пекарни, где она собиралась побаловать себя чем-нибудь вкусненьким, Долорес услышала всё то, что рассказал младший брат родителям. Она застыла и обомлела, пока голос со стороны и пара щелчков пальцев перед глазами не вернули её в реальность; распрощавшись с продавцом, девушка ринулась в сторону дома, надеясь, что успеет до того, как матушка прихлопнет Камило, ведь отдирать его от стены придется именно ей.   Не было никакого желания останавливаться ради разговоров со своими городскими подружками или прочими жителями Энканто, просившими девушку помочь или передать что-то, на что Долорес только отмахивалась, ссылаясь на срочное дело. В последнее время всё больше она стала обращать внимание на то, какие граждане безалаберные по отношению к членам семейства Мадригаль; их изредка волнует, кто чем занят и кто как себя чувствует, лишь бы ты заткнулся и сделал своё дело. Конечно, в лицо тебе такого не скажут, но всё то, что говорили эти улыбчивые люди за спинами её родных, было по-настоящему омерзительно. Как жаль, что бабушка не видит в этом проблемы.   Успела она или нет, а на входе дома Долорес ждали не крик разъяренной матери и нравоучения отца, обращённые к сыну, а... плачь. Горький, пробирающий до глубины души плачь её мамы и слабый дождь. Пепа уже не вопила и не билась в истерике, а лишь горько плакала, уткнувшись носом в крепкое мужское плечо, пока Феликс нежно гладил жену по волосам и спине, обратив свой взгляд на сына. Этот взгляд не был похож на тот, с которым папа смотрел на своих детей, когда те по-настоящему накосячили, это был взгляд, пытающийся заглянуть в душу и найти ответы на всевозможные вопросы. Не заковыристые и провокационные, нет, напротив; заботливые, такие, с какими обращаются любящие родители к своему ребенку, когда хотят помочь и от чистого сердца желают только самого лучшего. Долорес опешила.   Она не колебалась, выбирая между сбежать и присоединиться к разговору; постучала аккуратно по деревянной арке, привлекая внимание, и спросила, может ли подойти. Камило оказался неприхотлив и позволил сестре принять участие в откровениях, в конце концов, ему уже нечего скрывать. Пусть добивает.   Теперь они остались втроём. Пепа решилась идти в одиночку. Феликс не стал противиться, понимая, что стоит дать жене свободу и возможность поговорить с Бруно, всё же, он её родной брат, и в их разборках кто-либо другой, за исключением их старшей сестры, будет лишним. Долорес оставалось скрестить пальцы, подражая дяде, чтобы всё было хорошо, а Камило отчего-то и без подобных ритуалов был в этом уверен. — Говорят, — повторила Долорес утвердительной интонацией. — мама снова плачет. — Ты уверена, что я не должен? — Пап, — девушка нахмурилась. — она взрослая женщина, он взрослый мужчина, пусть и разбираются сами, по-взрослому.   Феликс понимающе кивнул. Слишком он уж беспокоился о жене, зная её нрав. Да и за товарища было страшновато, хотя навряд ли теперь Феликс сможет с абсолютным спокойствием смотреть на своего шурина. Подумать только, как странно всё сложилось...   Камило вдруг, почуяв беспокойство отца, повернул на него голову и спросил: — Ты хочешь со мной об этом поговорить?   Тот в удивлении вскинул брови. — Да, наверное, но я и сам не знаю, что говорить. — На что ты только надеешься... — прошептала Долорес и опустила взгляд в стол. — Ты правда считаешь, что мои чувства односторонние? — Камило перевел внимание на сестру. Её сомнения ничуть не удивили юношу, и вопрос его прозвучал чересчур спокойно для буйного подростка, у которого юношеский максимализм в одном месте играет. — Я не знаю, просто... наверное, не хочу в это верить.   Долорес говорила тихо, гораздо тише, чем обычно. Камило пожал плечами. — С ним я чувствую себя хорошо и спокойно. — Хочешь сказать, он твое лекарство? Не глупи, такого не бывает... — Как скажешь.   Феликс молча наблюдал за разговором детей, переводя взгляд с дочери на сына и обратно, в зависимости от того, кто подавал голос, и всё никак не находил слов на сею ситуацию. Он не мог понять, что пугает его больше: болезнь сына или его романтические чувства в своему дяде. Несомненно, что уклон шёл в сторону болезни, ведь даже если Джульетта не смогла помочь... но и новость о неродственной любви стала для Феликса дополнительным гвоздем в крышку его гроба. Может, он что-то упустил? Ведь и раньше, ещё только когда Бруно вернулся в семью, а их с Камило дружба положила свое начало, Феликс замечал, как смотрел его сын на своего дядю, как сверкали его ореховые глаза, и как больше привычного мальчишка тянулся к Бруно обниматься и целоваться в щеки. Стоило заметить это раньше... ничего бы не изменилось, но подобная новость тогда бы не стала столь ошеломительной. Наверное...   Феликс чувствовал себя дураком. Несмотря на то, что главой семьи была и остаётся по сей день Альма, ответственность за свою жену и детей несёт он. Потому он всегда находится рядом с Пепой, потому не терпит грусти на лицах сыновей и дочери, потому стремится подбодрить и утешить... потому что любит. Безмерно любит, и любовь эту ничто не сломает. Феликс в этом убедился. — Почему именно он? — спросил мужчина то ли у сына, то ли у самого себя; по большей части это прозвучало, будто мысль, риторический вопрос, почему-то сорвавшийся с уст. Камило расплылся в глупой улыбке. — А почему ты полюбил именно нашу истеричную маму? А почему Долорес полюбила именно дурака Мариано? Почему тётя Джульетта полюбила именно неудачливого дядю Агустина? Эти вопросы покажутся глупыми, но от твоего ничем не отличаются. Сердцу не... — Прикажешь, — закончил Феликс за сыном и грустно усмехнулся. Он сам учил детей такой философии. И в этих трёх словах, что так часто звучат абсолютно ни к месту, на деле куда больше смысла, чем может показаться.   Ему казалось, что Камило делает первые шаги во взрослую жизнь, ведь рассуждал он сейчас достаточно здраво и спокойно, Феликс даже усомнился в своей мудрости и вместе с тем почувствовал гордость за сына. Больного невесть чем и любящего своего родственника, но сына. Родного ребенка, которого они с Пепитой родили и вырастили, который так забавно в детстве передразнивал старших своим даром, который любит воровать сладости со стола, который столь добр и искренен, что сломался под давлением ненасытного общества. Которого сломали именно они. — Хм!   Кружка со звоном ударяется дном о поверхность стола. Долорес в удивлении распахивает глаза и закрывает рот ладонью, а мужчины, удивлённые не меньше, синхронно оборачиваются на неё. — Что-то случилось?   Долорес молчит, не веря услышанному. — Я думаю, — она оборачивается на брата. — вам с tio Бруно предстоит поговорить. — Не вижу в этом проблемы. Я бы в любом случае вытянул его на разговор.   Долорес сводит брови домиком, рассматривая лицо Камило так, будто видит того впервые. Почему-то на душе тревожно. — Ты точно в порядке? — срывается с её губ. — В полном. А что? — Не знаю, так монотонно отвечаешь... на тебя не похоже. — Бывает. Этот разговор выжал из меня все соки. — А лекарство ты пил?   Камило задумчиво чешет указательным пальцем щёку, вспоминая. — Нет.   Долорес насупилась, подрываясь с места. Цокая каблучками, она в пару шагов оказалась перед столешницей, где в самом её углу стоял небольшой чайник, оставленный тётей Джульеттой ещё утром. Звон хрустальных чашек, журчание воды, полминуты — тихий звон сервиза о стол. Пред Камило оказалась чашечка, полная голубой отравы, что успела настояться и приобрести очень насыщенный цвет и не менее насыщенный вкус. Эту дрянь словами Камило не мог описать никак: не то имбирь, не то приправы, которые впустую не едят, не то какой-то неизвестный ему сок вперемешку с сахаром и солью. Камило выпивает его залпом, морщась от привкуса.   Рассматривая пустое дно кружки, он хмыкает. — Я пойду, наверное. Приведу себя в порядок.   Долорес с Феликсом переглянулись недоверчивыми взглядами, но просить юношу остановиться было уже поздно; он оставил за собой грязную чашку и удалился из кухни, желая немного побыть наедине, а заодно проверить одну вещь, с которой всё это началось.   Ступая по лестнице, Камило уныло вёл пальцами вдоль перил, на что Касита тихонько отзывалась, перебирая ступенями вслед за парнишкой, будто пыталась подражать кошачьему мурчанию. На такой ответ он ухмыльнулся и нежно погладил деревянную поверхность, прежде чем сойти с трапа и направиться неспеша к своей комнате.   В доме царит тишина; как же спокойно в этом месте, когда нет толпы родственников, бегающих подобно муравьям кто куда. Только доносятся со стороны башни тихие постукивания капель дождя о пол...   Камило с тяжёлым вздохом отпирает дверь. Он не был здесь всего час или два, ориентироваться во времени всё ещё было трудно, но его не покидало ощущение, что что-то здесь изменилось. Будто бы хозяина комнаты здесь не было очень, очень давно; будто она больше не излучает жизнь, а только её остатки. Или это мировоззрение и восприятие его так изменились? Кто знает.   Он проходит к кровати, садится на её край, напротив злополучного зеркала, и смотрит в него без каких-либо эмоций. Трещины. — Что ж это за магия такая? Ты отражаешь мое моральное состояние? — он подрывается с места, чтобы прильнуть к дурацкому зеркалу и, схватив его за рамы, начать рассматривать то трещины, покрывающие её, то свое отражение. Их определённо стало меньше, будто бы даже практически все они заросли после разговора с родителями. — Моральное спокойствие? И надолго ли оно? А ты чего вылупился, ублюдок? Напомнить, по чьей вине я в этом дерьме?   Переведя взгляд вбок, Камило встречается со своим же лицом. Вблизи он выглядит ещё уставшее, чем со стороны. — Ну? Отвечай! Почему, когда ты нахер никому не сдался, ты тут как тут, а когда нужен — хрен достучишься? Совестно тебе, что ли? Увидел наконец, как я превозмогаю все эти глупые преграды? Родители на моей стороне, мне большего и не надо. Я наконец-то чувствую облегчение. Я не знаю, как долго оно продержится, но сейчас я... думаю, сейчас я способен на всё...   Не выстоишь. — А пошел-ка ты с такими заявлениями знаешь куда!..   Камило резко отстраняется, когда слышит два коротких стука о стекло. Из зазеркалья на него смотрит он. Махает рукой, зазывая, и расплывается в гадкой улыбке, что ещё долго будет видеться Камило в кошмарах. — Да ты просто глупая галлюцинация, — он отдаляется назад, не сводя глаз с чудовища. — ты не можешь мне навредить, я тебя уже не бо- аа!   Его прерывает стук в дверь. Тварь растворяется на глазах, и в отражении огромного зеркала Камило вновь видит себя. Что за чертовщина? — Кто там? — он оборачивается на дверь, то ли сердясь на названных гостей, что прервали его отдых, то ли с облегчением выдыхая, что ему не пришлось оставаться наедине с этой дрянью. Всё же, что ты там Камило не говорил, а подобные галлюцинации — страшно. Он привык видеть на себе чужие облики, но... — Дорогой, можно войти? — слышится с той стороны нежный и слегка дрожащий голос матушки. Камило отвечает краткое "да" и плюхается обратно на кровать. Вновь беседы по душам; сегодня он не выдохнет. Впрочем, это было очевидно ещё тогда, когда он решился на разговор с родителями. Это нужно пережить, чтобы в будущем было легче. Немного, но легче.   На пороге его скромной комнаты, вопреки ожиданиям, оказывается не только Пепа, но и Бруно; он стоял позади сестры и неловко переминался с ноги на ногу — забавная его привычка. Камило украдкой улыбается, видя в дверном проёме дядю. Складывалось ощущение, что они не виделись очень давно... — Всё в порядке, mamí? — мурчит он, всем нутром ощущая непривычное для матери спокойствие. Это радовало. — Да, да, просто, мы поговорили и...   Пепа широкими шагами подходит к кровати и, наклонившись к сыну и заключив его щеки в объятия ладоней, покрывает всё веснушчатое лицо поцелуями, что-то мямля между делом. С её уст срывается горькое «mijo, мой дорогой, прости меня», и Камило не совсем понимает, в чем дело, однако не сдерживает дурацкой улыбки. Его мать была на деле куда более нежной женщиной, чем считали горожане, привыкшие к бойкому и порой очень агрессивному нраву средней дочери Альмы; Камило это знал. Он любил выводить матушку на нежности, ибо сам был таким же, но реже бывало такое, чтобы она вот так прибегала сама... тем более, просить прощения. За что же она извинялась? Наверное, за свою слепоту. Пепа тоже не могла дать чёткого ответа. Она просто нуждалась в этом, чтобы успокоить своего ребенка, чтобы успокоить себя... — Всё будет хорошо, милый мой, всё будет хорошо. Джульетта вернётся к обеду, мы с ней обязательно поговорим, мы сделаем всё, что в наших силах, Камилито, мальчик мой, — Пепа уже не наклоняется, а стоит на коленях у кровати, будто верующий в ногах Бога, просящий прощения за свои грехи. Камило назвал бы это излишним, но прерывать момент раскаяния вовсе не хотелось.   Камило улыбается. Пепа расслабленно вздыхает, узнавая своего сыночка пред собой. Это всё ещё Камило, всё ещё её любимый мальчик, такой взрослый, но обречённый навсегда остаться в глазах родителей маленьким ребенком... что бы ни происходило с ним сейчас, Пепа уверена, что надежда умирает последней, и что пока она видит, как вырывается наружу её сын, она будет бороться. Мадригали совершают ошибки. Мадригали учатся на своих ошибках. — Хорошо, мама, — он, покрыв ладони матери своими, переводит взгляд на Бруно, что продолжал неловко мяться около входа, боясь нарушить идиллию матери и сына. — А Вы?.. — Я? А я так, так, за компанию... — Брунито, — голос Камило звучит достаточно твёрдо, чтобы заставить дядю поверить в серьезность его слов. — я уверен, что сделал правильный выбор. Заглянешь в мое будущее?   Бруно видит её — эту наглую ухмылку, манящую за собой, в провокационную игру. Эту ухмылку, что некогда украшала лицо племянника изо дня в день. Ухмылку, за которую он отдаст всё, лишь бы Камило не прекращал так улыбаться.   Потому что только Камило Мадригаль умеет улыбаться так.