Пепа долго плакала. Не сдерживала себя и не пыталась сдержать, плакала истошно: то изнывала о тяжкой ноше, то переходила на истерический смех, сжимая ткань своего платья на груди, в области сердца. Она лежала на коленях своего сына и чувствовала, как его рука нежно гладит шелковистые рыжие волосы, чувствовала, как накопившиеся боль и эмоции уходят неспеша вместе со слезами.
Очередной ливень уже давно прошел, и теперь только моросящий грибной дождик мочил деревянные полы, оседал каплями на стеклах зеркал, впитывался в одежду и постельное белье, но всё это дурацкие мелочи; влага испарится, одежда высохнет, а память о человеческом понимании и заботе останется с ней навсегда. Пепа редко позволяла себе плакать именно так, она практически не плакала при детях и порой скрывала свои слезы даже от мужа: уходила из дома далеко-далеко в поля, где никто не смог бы её потревожить, где тихо и одиноко. Она молчала всю жизнь и только на пятьдесят третьем году жизни позволила себе развязать тугую тряпку, сжимавшую все это время её рот...
Казалось, что здесь и сейчас она проплакала всю свою жизнь.
Бруно тоже был рядом. Сидел под боком племянника и молчал, погруженный в свои мысли. Его взгляд был устремлён в одну точку, язык то и дело нервно облизывал засохшие губы, пальцы неестественно сгибались, напрягаясь, и перебирали бахрому на пончо. Он думал о многом и одновременно не думал совсем; так пугающе было погружаться в эти раздумья. И самое страшное, что ему предстояло сделать — это заглянуть в будущее. Снова. Дурацкий, дурацкий дар.
В тот момент, когда он с криком отпер дверь своей комнаты, Бруно успел потерять любую надежду на лучшее и подготовиться принять очередной и, как он думал, последний удар судьбы, а затем — удар молнии, который наконец остановил бы его жалкое существование, но... этого не произошло. Что-то будто оборвалось, когда он выплеснул свой гнев и отчаяние наружу и увидел свою сестру такой... подавленной. Такой же подавленной, как он сам. Что-то оборвалось, что-то сломалось и пошло наперекор любым ожиданиям, показало, что ещё далеко не всё потеряно. Их с Пепой разговор определённо откинул некоторую часть вопросов и переживаний, что горой давили на плечи Бруно, но вовсе не исключил остальную часть — ту, что касалась его и Камило. Провидец не сомневался, что в их взаимоотношениях возникнут трудности даже в том случае, если им удастся отвоевать право на, как минимум, существование этих отношений, но... положение дел было чересчур плачевным со стороны Бруно. Он прокручивал в голове их ночной разговор и не мог перестать царапать свои ладони ногтями, впиваясь ими в кожу так сильно, что оставались следы. Его слишком волновал этот дурацкий вопрос, и он не знал, что в его случае хуже: остаться в неведении и забыть, наслаждаясь тем, что есть, или узнать настоящую причину такого ответа племянника.
Бруно медленно склоняет голову вбок, неуверенный в своих действиях, и кладет её на юношеское плечо. Камило только прижимается виском к его макушке и, что Бруно видит чрез зеркало напротив, улыбается.
Камило сам не знал этой причины.
Последние капли дождя ударяют о пол, и лёгкая дымка, окутавшая комнату, рассеивается, когда Пепа тяжело вздыхает и неспеша поднимается, присаживаясь рядом с сыном. Голова раскалывалась от такого количества пролитых слёз, но на душе стало значительно легче. Не настолько, чтобы почувствовать себя счастливой в полной мере, но достаточно, чтобы найти в себе силы бороться дальше. Жизнь всегда была жестокой, такой жестокой, что даже Смерть на её фоне — спасение и освобождение от тягостей этого мира, но то не повод ударять лицом в грязь, когда всё уже решено. Пепа подняла взгляд на сына и брата, что смотрели на неё обеспокоенными глазами.
— Как ты себя чувствуешь? — аккуратно спросил Камило.
— Мне лучше. Правда лучше... простите, что это снова произошло.
— Всё в порядке, — он слабо улыбнулся, давая понять, что всё взаправду хорошо. Пожалуй, даже слишком хорошо для подобной ситуации.
Пепа провела ладонями по лицу, вытирая мокрые дорожки слёз, чтобы немного привести себя в чувства. Она снова расплакалась. Расплакалась именно так, как позволяла себе плакать только в одиноком поле, это было... весьма смутное чувство. Что-то между виной за свою слабость, выставленную напоказ, и искренней радостью за то, что она смогла быть честной с собой — ей нужна поддержка. И эту поддержку ей оказал её сын. Её мальчик, её заботливый милый мальчик, который переживал куда более трудный период, но всё ещё оставался человечным. И Пепа гордо считала, что это та черта Камило, которая делает его им. Черта, которая терялась в убеждениях о том, что все люди вокруг него — враги, и что именно они довели Камило до такого состояния. В этом была толика правды, далеко не все люди способны на человечность и понимание, но... Камило способен. А если эта его часть ещё не утеряна, значит, есть надежда. Пепа просияла.
Просьба о предсказании.
Женщина уставилась в потолок с широко раскрытыми глазами, прежде чем расслабить напряжённые мышцы лица и опустить взгляд на сына и брата, всё ещё тихо сидевших в неизменной позе. Теперь она не могла не подмечать мелочи, которых ранее попросту не замечала: например, то, как умиротворённо Камило выглядит рядом с Бруно. Её сердце жалобно защемило.
— Могу ли я, — замялась слегка. — присутствовать во время ритуала? Или вам лучше побыть наеди...
— Да, — неожиданно для обоих подал голос Бруно. — нам лучше побыть наедине. Не беспокойся, hermana, на этот раз... мы ничего от вас не скроем. Lo prometo.
Камило ухмыльнулся.
— Bien, bien, lo entiendо, — отпрянула Пепа, поглаживая мокрую косу. Она глубоко вздохнула, прежде чем скромно добавить:
— И... спасибо.
— За что?
— Просто... спасибо. За твои старания. Спасибо.
Бруно улыбнулся, искренне радуясь тому, что может видеть свою сестру такой. Пепа всегда была заносчивой, не умела признавать вины и вела себя чересчур инфантильно для взрослой женщины и матери троих детей, но её можно было понять. Её дар — её проклятие, её характер — гадость, её навязанное матерью чувство вины за собственные эмоции — ужасная боль, терзающая её на протяжении всей жизни; совмещать все эти вещи в себе по-настоящему тяжело, и Пепа заслуживает уважения, а её отношение к столь серьезной ситуации — новая ступень. Бруно был горд. Он протянул руку к сестре, чтобы нежно погладить её всё ещё трясущиеся руки и улыбнуться не менее нежно, дабы Пепа поняла, что всё в порядке. Бруно не пытался быть грубым, он им не был, он просто... научился говорить "нет"?
Пепа кивнула ему в ответ, прекрасно понимая, что означает этот жест брата. Язык тела Бруно порой мог заменить любые настоящие слова.
— Скоро вернётся Джульетта, я... поговорю с ней.
Пепа аккуратно отстранилась и поднялась с кровати, отряхивая свое платье. Женщина тяжко вздохнула, более не в силах здесь находиться; ей нужно покинуть окутанное печальной аурой место, чтобы окончательно успокоиться. Она поспешила к выходу, извиняясь последний раз перед тем, как запереть за собой дверь.
— Oraré a Dios para que todo esté bien.
— Что Вы ей такого сказали? — спросил Камило, развеяв своим голосом вдруг нависшую тишину.
Он смотрел на Бруно через зеркало напротив, пытаясь прочесть эмоции на его лице.
— Я? Кажется, это ты сейчас её утешал, а не я.
— Es así, — с лёгкой улыбкой ответил мальчик. — Но я имею в виду ваш с мамой разговор.
— Ох, это, — Бруно выдохнул. — просто был откровенен, — он не двинулся с места, только ближе прижимаясь макушкой к шее племянника.
— А о чем так задумались? Вы выглядели очень напряжённым, когда мы молчали.
— О том, что нас ждёт.
Камило вопросительно мурлыкнул, ожидая продолжения. Бруно пожал плечами.
— Просто я снова задумался о том, что будет с нами. О предсказании, о сестрах, о тебе и...
— О нас?
Бруно запнулся на секунду.
— И о нас.
Камило выдохнул с улыбкой. Он медленно провел рукой по бедру дяди, ведя к его рукам, что покоились между коленей, и обвил его ладонь своей, чтобы в конце концов плавно переплести их пальцы между собой. Провидец не дёрнулся, а только сильнее сжал его столь крохотную и худощавую на фоне его собственной кисть руки.
— Трещины заросли.
Камило, не разобрав дядиных слов, вопросительно хмыкнул, надеясь, что он повторит сказанное ещё раз. Бруно явно не обращался к племяннику, скорее озвучивал мысли вслух — дурная привычка. Он часто говорил сам с собой, и порой это ставило его в крайне неловкое положение, а иногда помогало сказать то, о чем сознательно он бы никогда не сказал.
— Трещины заросли, — повторил мужчина. — их было больше. Значительно... больше.
— Да, — кивнул парнишка, осматривая раму зеркала. — Я думаю, они олицетворяют мою душу или вроде того... звучит смешно, конечно, но ведь моя комната и все вещи в ней волшебные.
— В этом есть смысл. И как давно они..?
— Не знаю. Не помню... но они явно заросли уже после разговора с родителями, и...мне правда стало легче после него. Думаю, здесь есть связь. И ещё: чувство, что я... осознал что-то важное. Но теперь совсем не могу вспомнить, что именно.
— Я тоже.
— М?
— Я... ох.
Бруно поднялся с плеча Камило и расцепил их руки, чтобы провести пальцами по лицу и зарыться ими в свои волосы, крепко сжимая. Он хотел изложить свои мысли более структурированно и внятно, нежели так, как было с Пепой; на Бруно накатило слишком много эмоций, чтобы он мог тогда высказаться четко, а не просто трясти сестру за плечи и плести несвязный бред, настолько странный, что у Пепы глаза из орбит вылезли. Обычно она пугает брата своим непостоянством, а не наоборот.
Сейчас же Мадригаль был в более здравом уме. По крайней мере, он надеялся, что не сморозит очередную чушь и не споткнется на полуслове, не начнет запинаться раз через раз и не расплачется, как малое дитё, когда у него не выйдет желаемое. Бруно достаточно сильно изменился за эти три года. Бруно достаточно сильно изменился за эти долгие недели. Достаточно сильно, чтобы научиться смотреть правде в глаза с такой же уверенностью, как сделали это Камило и Пепа. Они смогли переступить через себя, через свои страхи, смогли, и Бруно тоже должен... нет, обязан.
— Я думаю, что все это время предсказания пустовали из-за меня.
Младший в удивлении обернулся на Бруно.
— Что?
— Я имею в виду... столько лет прошло, а я, как обладатель этого дара, до сих пор не могу разгадать принцип его работы. Предсказание всегда одно на конкретную ситуацию или конкретного человека, аномалия в виде предсказания для Мирабель — первый случай, когда я осознал, что мой дар способен на гораздо большее, чем просто одна непонятная картинка. Есть предсказания, которые не могут видоизменяться, даже если прокручивать их по несколько раз; есть те, в которых можно... найти что-то вроде потайного хода? То, что сделала Мира, когда попросила меня заглянуть в будущее ещё раз. Она показала мне, что судьбу можно взять в свои руки и изменить, потому что она должна была измениться. Понимаешь, — Бруно сдержал паузу и поднял на Камило глаза. — Будущее и судьба... это такие непредсказуемые и непостижимые для нас вещи. Они проистекают хаотично и далеко не всегда нам подвластны, поэтому, если что-то всевышнее решило дать человеку возможность изменить будущее, у него появляется право выбора. А если это всевышнее непоколебимо в своем решении... то, противясь неизбежному, ты ломаешь ход событий. И это... очевидно, приведет к хаосу.
Камило слушал внимательно, не отводя глаз от дяди, и поглаживал слегка его бедро, стараясь таким образом приободрять то ли Бруно, то ли себя. Его слова на первый взгляд казались бредом сумасшедшего фанатика, но то до тех пор, пока не повторишь их про себя и не задумаешься над сказанным всерьез. И Камило задумался, впервые за небольшой монолог провидца опустив глаза в пол.
— Я думаю, — протянул мужчина, формулируя мысль на ходу. — что неопределенность твоего будущего — моя вина, ибо... оно напрямую связано со мной.
— Хм?
Бруно пожал плечами, не зная, что ещё сказать. Он высказал своё предположение настолько четко и ясно, насколько это вообще было возможно, учитывая, какой парадоксальной в своей концепции была его идея. Но это ещё не значило, что она лишена смысла, наоборот, Камило сам бы о подобном никогда не подумал. Точнее, подумал бы, но в куда более узком масштабе, нежели Бруно. Он наверняка много размышлял о своем даре, экспериментировал, изучал. Как и все Мадригали, впрочем; немногих ещё подобное привело к чему-то действительно хорошему, а не к разочарованиям. По крайней мере, к разочарованиям на пути изучения своего дара пришел Камило. А ведь когда-то способность превращаться в кого угодно казалась безумной и потрясающей.
Многое меняется. Камило меняется.
Они сидели в тишине, размышляя, пока Камило продолжал держать свою ладонь на бедре дяди, время от времени поглаживая вверх и вниз. Бруно опустил на его руку взгляд, и его вновь прошибла больная мысль. Он захотел спросить об этом напрямую. Лучше обстановки для этого уже всё равно не будет.
— Камило.
Мальчик дёрнулся от внезапного обращения к себе.
— Да?
— Почему ты... ничего не почувствовал после нашего первого поцелуя?
Он замер.
— Dios mio...
Камило уставился в пол, подмечая, насколько интересным вдруг стало рассматривание узоров на деревянном покрытии. Казалось, его ответ, данный в ту злополучную ночь, по-настоящему ранил Бруно. Вонзился в самое сердце и застрял в нем острым лезвием, что продолжало все это время покалывать, стоило лишь вспомнить это тихое и стыдливое "ничего".
— Потому что это был не я.
Камило ответил, практически не колеблясь. Он даже не понял, что сказал это вслух, как вдруг осознал, что это чистая правда, а не мимолётная глупая догадка, и это... напугало.
Поцелуя желал он, но почувствовал его кто-то другой. Кто-то, для кого не существует хороших людей и положительных чувств, а только ненависть и боль. Кто-то, кто давит Камило, когда он пытается выбраться наружу, забирает его чувства, его ощущения, его эмоции, ставит на их место что-то абсолютно противоположное тому, что мог бы испытать настоящий Камило. Он не почувствовал дядиных губ, он не почувствовал ничего, кроме неестественного холода, исходящего от чужого тела, и животного страха.
Камило насупился.
— Как? — Бруно в удивлении вскинул брови.
— Так, — Он расплылся в дурацкой улыбке, норовя разразиться в истерическом хохоте. Его дыхание сбилось, и брови поползли вверх.
Возможно ли вот так измениться? Возможно ли превратиться из жизнерадостного мальчишки в серьезного молодого человека за такой смехотворный срок? И плохо ли это или?..
Когда-то Камило уже задавался вопросом о том, как не забыть себя.
Страх.
А как заставить людей не забыть, кто ты на самом деле? Заставить людей любить тебя не только за дар, за пользу, за, возможно, внешнюю красоту или излишнее добродушие, которым люди не чураются пользоваться.
Разочарование.
Как перестать влюбляться в человека, который стал единственной опорой для него, и осознавать, что он никогда не получит взаимности?
Отчаяние.
Ненависть к себе. Попытка перестроить себя. Попытка угнаться за чем-то недостижимым; за чем-то, за чем гнались Мадригали, не понимая цели, но желая её достичь.
А ради чего?
Ради чего это всё?
Ради того, чтобы однажды стать заложником собственного разума?
Здесь нет ничего паранормального. Здесь есть только глубоко раненный ребенок, не способный найти свое место в этом жестоком мире.
Камило тяжко вздохнул, чувствуя, как теряет силы. Эта мысль казалась... слишком сумасшедшей, чтобы в полной мере её осознать.
Камило в очередной раз почувствовал то, как сильно он нуждается в Бруно. В единственном, кто знает настоящего Камило. В единственном, рядом с кем он чувствовал себя спокойно, с кем он мог быть собой, насколько это возможно.
— Камило? Камило, всё в порядке?
— Sí?
Бруно придвинулся ближе, беря племянника за руки и крепко сжимая его ладони.
— Всё в порядке? Ты так замолк, я перепугался, Камило...
— Скажите это ещё раз.
Мальчик поднял на него глаза, полные страха, и стал растерянно бегать зрачками по лицу напротив, ища утешения. Так сладко и по-родному звучало его имя, когда слетало с уст Бруно... то, с какой любовью провидец произносит его имя, то, как он искренне волнуется и держит его руки, прижав их к своей теплой груди, где бешено колотится сердце.
— Сказать... что?
— Зови... зовите меня по имени.
Бруно свёл брови у лба, его губы заметно задрожали, и глаза заблестели от влаги, что скапливалась в них вопреки желанию оставаться непоколебимым. Однажды Бруно допустил ошибку... Бруно допускал ошибку каждый раз, когда отталкивал Камило от себя.
Он не хотел делать этого.
Но делал. Почему?
Он больше не хотел лгать своему Камило. Он больше не хотел лгать себе.
— Камило... — он приблизился, прижимаясь лбом ко лбу юноши. — Камило... Камило, Камило, Камило, я...
— Я люблю тебя.
Бруно вдруг стало тяжело дышать. Он уже слышал эти слова из уст своего племянника, но не сейчас... не в момент, когда он так близок к тому, чтобы расплакаться и начать расцеловывать своего мальчика, со слезами обещая, что больше никогда его не оттолкнет. Что будет рядом. Что будет любить, более не в состоянии давить эти омерзительные чувства, съедающие его изнутри.
Камило чувствовал, как потеют дядины ладони и как его сердце пробивает брешь в рёбрах.
— Камило, я...
Он проглотил ком в горле, слыша, как надломился его голос.
— Я тоже люблю тебя.
***
Время близилось к обеду. Топот каблуков, шумные домашние разговоры о делах и о бессмыслице, цоканье тарелок и прочей посуды друг о друга, стук ножа о разделочную доску и треск половиц Каситы, помогавшей своим домочадцам — приятная семейная суета охватила до сего момента погруженный в тишину дом. Зал запестрил новыми красками, когда Исабелла, вернувшаяся из города в очень хорошем настроении, пустила целую череду ярких экзотических растений вдоль стен Каситы, на что та радостно затрещала плиткой, выражая свою благодарность флористке. Мирабель оценила по достоинству проделанную сестрой работу, продемонстрировав ей свою лучезарную улыбку, прежде чем перевести внимание на подошедшую к ним Луизу. Девушка опустила на младшую сестру взгляд, и они ухмыльнулись друг другу, явно понимая, почему Исабелла сейчас так светилась от счастья и выращивала на ходу потрясающие подсолнухи; сегодня в городе она, краснея и накручивая локон волос на палец, общалась с милейшей девушкой, на платье которой распускались точно такие же цветы. Мирабель только хихикнула в кулак, припоминая свою раскрасневшуюся сестру. Ей нравилось видеть Исабеллу по-настоящему счастливой. И ей, чего уж там, нравилось видеть своих родных по-настоящему счастливыми; мысль об этом заставила её насупиться, когда она вновь почувствовала лёгкую тревожную ауру, исходящую от... Мирабель даже не могла сказать, от кого она исходит, наверное, от дома в целом; после получения титула хранительницы свечи она стала до ужаса чуткой, теперь буквально чувствуя, когда что-то не так в семействе Мадригаль. Однако понять, что именно, пока не удавалось.
— Оу, — Мирабель вынырнула из своих раздумий, когда заметила проходящую мимо сестёр тётушку. — доброго дня, tia Пепа!
Женщина подпрыгнула на месте и резко обернулась, схватившись за сердце. Пепа была слишком сильно погружена в мысли, чтобы вообще обращать внимание на людей вокруг, и внезапное обращение к ней напугало не на шутку. Она с трудом выдохнула, осознав, что выглядела сейчас чертовски глупо и очень похоже на своего нервного брата, который подпрыгивал от любого слишком громкого шороха. Она слабо улыбнулась и помахала племянницам рукой.
— Buenas tardes, queridos.
И прежде, чем Мирабель успела спросить о настроении тёти, Пепа сбежала. Её одежда и волосы всё ещё были немного влажными, хотя свой макияж она уже успела привести в порядок, но вряд ли это поможет ей скрыть произошедшее от своей любопытной племянницы. Пепа предпочла как можно быстрее очутиться на кухне, чтобы избежать нежеланного разговора. Сейчас она настроена совсем на другой лад.
На кухне, как обычно, трудилась Джульетта; признаться честно, гораздо страннее было бы не увидеть её здесь, нежели наблюдать за тем, как она горбатится у плиты всё своё свободное и не очень время. Кухня казалась совсем иной, когда пустовала, какой-то непривычной и даже тревожной, если учесть, что именно здесь пару часов назад Пепа с Феликсом узнали то, к чему они явно не были готовы.
К слову о Феликсе. Пепа окинула кухню взглядом и не обнаружила ни мужа, ни дочери, ни зятя, который обычно бегал вокруг своей жены и предлагал ей помощь. Пепа смело предположила, что сейчас Феликс с Агустином либо пошли развеяться, либо колоть дрова или что-то в этом духе, а дочь... Долорес определенно нужно было побыть одной. Впрочем, поговорить с Джульеттой один на один — лучшее, на что рассчитывала Пепа.
— Джули, querida, ¿puedo hablar contigo?
— Por supuesto. Что-то случилось? — она ссыпала нарезанные овощи в миску рядом и, отложив нож с доской обратно на столешницу, вытерла руки. Джульетта выглядела безумно уставшей и сонной, но её лицо по-прежнему украшала нежная улыбка.
— Это... это по поводу Камило.
— Ох! — женщина машинально закрыла ладонями рот и вскинула брови. — dios mio... — она глубоко вздохнула, успокаиваясь и не понимая, почему так сильно испугалась. Джульетта была готова к тому, что однажды её дорогой племянник наберётся смелости рассказать о своей проблеме родителям, но... её все ещё не покидало чувство, что она поступила подло по отношению к сестре, не рассказав ей о происходящем с её же сыном. — Он?..
— Sí. Он рассказал нам обо всём, и я... я пообещала поговорить с тобой и сделать всё, что в наших силах, чтобы помочь ему. Но теперь я... теперь я даже не знаю, что говорить, если честно, — Пепа оперлась поясницей о борт столешницы, стыдливо опуская взгляд в пол. — чем мы вообще можем помочь? Вот, например... твое лекарство ему помогает?
Джульетта медленно убрала руки от лица и кивнула, собираясь с мыслями, чтобы ответить что-то внятное.
— Да, вроде как... по крайней мере, в то время, которое он принимал лекарство, всё было хорошо, а потом... что-то пошло не так. Бруно рассказал, что он расстроил Камило, и после этого мне пришлось поэкспериментировать с дозировкой, чтобы лекарство оказывало эффект. Я не знаю в подробностях, что в тот день произошло, прости, hermanita.
Пепа покачала головой.
— Они любят друг друга.
Джульетта замерла.
Пепа вовсе не собиралась рассказывать об этом всем подряд, но... ей просто нужно было с кем-то об этом поговорить. Она пообещала принять эту связь и сдержит свое обещание, однако как можно не беспокоиться об этом? Как можно не беспокоиться и не думать о том, что твой сын питает романтические чувства к собственному дяде, и, что ужаснее — эти чувства взаимны. Пепа не сомневалась в своем брате, она была целиком и полностью уверена, что может доверить ему своего мальчика, но... это всё так странно. Так пугающе. И если уж выбирать собеседника для обсуждения столь тревожной темы, то заботливая понимающая сестра — лучшая из лучших претендентов.
— Да, — кивнула Пепа головой, чувствуя недоверие, исходящее от Джульетты.
— И что вы?..
— Я думаю, что... думаю, что они имеют право на счастье. Наверное... я не знаю, я просто... — она сжала ткань платья в руках. — я хочу, чтобы все было хорошо. Чтобы мой сыночек был в порядке. И чтобы Бруно... тоже был в порядке. Я даже не могла предположить, что он всё это время с трепетом заботился о Камило, пока я спала спокойно...
— Пепа, не вини себя, пожалуйста, — Джульетта положила ладонь на её спину, поглаживая, как это обычно делал Феликс. Это оказало должный эффект, и Пепа выпрямилась, обернувшись на сестру.
— Я понимаю, спасибо...
— Вы ведь уже поговорили на эту тему, так? — Пепа кивнула. — Значит, всё не так плохо. Посмотри на это с другой стороны: вы были откровенны друг с другом, я думаю, недопониманий станет гораздо меньше. Порой недосказанное и скрываемое может сыграть ужасную шутку, я рада, что ты так понимающе отнеслась к их выбору. Ты замечательная мать и сестра, mi querida.
Она придвинулась ближе, чтобы заключить Пепу в теплые объятия. Прикосновения и слова Джульетты, казалось, обладали тем же эффектом, что и её волшебная выпечка, они успокаивали и исцеляли. Джульетта и вправду восхитительная женщина.
— Камило продолжит пить лекарство, мы договоримся, чтобы он обращался к нам всякий раз, когда ему станет плохо. Мы будем внимательнее к нему и его состоянию. Мы все должны стать... капельку внимательнее друг к другу.
Пепа кивнула, соглашаясь со словами сестры.
— А что ты, — вдруг спросила женщина, переводя тему. — думаешь насчёт такой связи?
Джульетта замолкла на мгновение, обдумывая этот вопрос. Пожалуй, она по натуре своей была чересчур понимающей ко всему, чтобы испытывать негативные чувства по отношению к брату и племяннику лишь из-за того, что они не контролируют. Счастье и благополучие родных для Джульетты всегда было и будет на первом месте, даже если было что-то, что она понять была не в силах. Это уже её забота — понимать или нет, главное — принятие.
— Я буду счастлива, если они будут счастливы. Они ведь всё ещё mi amado hermano y maravilloso sobrino...
— Ты права. Только, прошу, давай этот разговор останется между нами? Я не хочу доставлять им проблем и нарушать их личное пространство...
— Соmo quieras. Мне нравятся твои серьезные рассуждения, дорогая.
— Спасибо, я полагаю, — Пепа нервно посмеялась, отстраняясь от сестры. — Бруно собирается ещё раз заглянуть в будущее. Я надеюсь... я молюсь, чтобы все было хорошо.
— Yo también rezaré.
***
— Dios mio...
Дверь со скрипом отворилась, и недовольный писк потревоженных крыс, разбежавшихся по углам, наполнил темную комнату, а вместе с тем в нос ударил застоявшийся запах влаги, пыли и засохшей крови. В комнате тихо и темно, и рассмотреть в этой темноте можно только блестящие изумрудные осколки, разбросанные по полу; не нужно быть гением, чтобы догадаться, что здесь произошло. У Камило скрутило желудок от осознания того, насколько страшно и одиноко было Бруно в этот момент; как его трясло, когда он со злостью и отчаянием бил предсказания, раня свои руки.
— Lo siento... — выдавил из себя юноша, зажав рот рукой. Несмотря на то, что всё закончилось относительно хорошо, чувство вины не покидало его. Камило всегда чувствовал вину за что-то, чего порой сам не мог объяснить.
— Всё в порядке. Мне нужно было это сделать. В некоторой степени я должен быть тебе благодарен, mijo.
— С чего бы? — он закрыл за ними дверь и проследовал в глубь пространства вслед за Бруно, стараясь не обращать внимания на размазанную по полу кровь. Жутко.
— Благодаря тебе мы с Пепой наконец-то поговорили. Благодаря тебе я наконец-то... почувствовал уверенность в себе? Просто впервые за долгое время я постоял за себя. Знаешь, я вправду был зол и обижен. Посчитал, что ты поступил эгоистично, но мне кажется... что это я вел себя как трус. Чувствую себя безумно глупым. Я слишком много упускал, пытаясь сбежать от проблем и прикрываясь здравым смыслом. Может, сначала я правда потакал этому здравому смыслу, но потом... просто в страхе сбегал.
— Тем не менее, ты очень многое сделал для меня. Realmente te lo agradezco. Sin ti, me volvería loco, — Камило прошел за ним под песочной аркой, прикрывая голову. Касита позаботилась о наличии нормальной лестницы от арки к залу, за что Бруно был ей безмерно благодарен; каждый раз скатываться по этой горе песка было мучительной пыткой.
— Что ж, кажется... мы помогли друг другу. Я не задумывался над тем, как на самом деле сильно мы связаны, — хмыкнул провидец, переходя практически на шёпот.
— И кого же тогда благодарить? — Камило посмотрел на него и непроизвольно ухмыльнулся, понимая, как глупо прозвучал его вопрос.
— Как верующий, я благодарю Бога, — Бруно позволил себе усмехнуться, не обращая внимания на волнение, что растекалось по его жилам.
— Всё-таки я предпочту поблагодарить тебя.
Они спустились в главный зал.
Башня Бруно всё ещё была безумно огромной, и лестница, ведущая, казалось, в самые небеса, никуда не делась, хотя теперь в её существовании смысла совсем не было. Во всем остальном это место не изменилось, оставаясь таким же привычно тревожным из-за сочетания пастельных песочных тонов и общей тишины и загадочности, что окутывали его. Пожалуй, если бы не воспоминания из детства, когда Камило, вопреки маминым запретам, пробирался в дядину комнату, это помещение сейчас не казалось бы таким жутким. Наверное.
— Я не буду ничего жечь. Мы заглянем в будущее без предвзятости. ¿de acuerdo?
— Не я здесь предсказатель, чтобы выставлять условия.
— Хорошо, — он тяжело вздохнул. — садись напротив.
Бруно плюхнулся на песок без промедлений, кажется, наконец ощущая себя в своей среде. Он принял позу лотоса и, устроившись поудобнее, выставил руки перед собой, закрыв глаза, чтобы сконцентрироваться. Чем дольше он тянул с подготовкой к ритуалу, тем больше нервничал и переживал, а чем больше он нервничал и переживал — тем меньше хотел даже думать о проведении ритуала, почему предпочёл поймать себя на храбрости и начать медитацию прежде, чем у него снова скрутит живот от страха. Странный выходил предсказатель, боящийся будущего. Но на самом деле никто просто не мог представить себе, каково это — знать, какой ужас ждёт тебя и твоих родных.
Камило же сел неспеша, ощущая небольшой дискомфорт от общей обстановки и песка, что забивался в сланцы и впивался в пятки. Единственное, что отвлекало его от накатывающей паники — образ сосредоточенного Бруно перед ним. Он вправду... становился совершенно другим человеком, когда гадал. Его серьезное лицо, насупленные брови, плотно сжатая линия губ, слегка трясущиеся руки и ровное дыхание, что отдавалось эхом в тишине безмолвной башни. У Камило закружилась голова.
— Давай-ка возьмёмся за руки.
Камило протянул руки вперёд, вкладывая свои ладони в ладони дяди и чувствуя, как крепко он их сжал. Юноша сглотнул, только сейчас заметив, насколько бешено стучит его сердце.
Ничего не выйдет.
Ничто не поможет.
Нет... нет. Всё хорошо, всё будет хорошо.
Не будет.
— Sol, ты в порядке?
— Замолчи!
Камило выкрикнул это с горечью, так громко, что его голос разлетелся эхом в стенах помещения. Он с удивлением уставился на дядю, смотревшего на него с не меньшим шоком, и ощутил на своей щеке медленно стекающую слезу. Он правда боялся. Чертовски боялся, что всё это напрасно, что ничего не выйдет, что он всё равно потеряет всё, что ему дорого. Он затрясся.
— Тише, тише, всё хорошо, я здесь, Камило, — Бруно сильнее сжал трясущиеся руки племянника, пытаясь заглянуть ему в глаза, пока мальчик лишь ниже опускал свою голову, не желая в очередной раз проявлять слабость. — Камило, посмотри на меня.
Этого стоило ожидать. Стоило ожидать, что приступ начнется в самое неподходящее время.
— Всё хорошо, всё хорошо. Давай покончим с этим поскорее... — Камило нашел в себе силы поднять голову и взглянуть на обеспокоенного дядю, что, судя по его взгляду, не очень-то поверил сказанному.
— Я не собираюсь подвергать тебя опасности снова, — Бруно придвигается ближе, обхватывает щеки племянника ладонями и поднимает его лицо на себя, наконец заглядывая в самый омут его прекрасных ореховых глаз. Они мутнели. — Пожалуйста, не лги мне.
Камило тяжело дышит, и его зрачки бегают по лицу дяди. Такой напуганный взгляд...
— Камило, por favor...
— Правда, я просто... мы не можем прямо сейчас всё бросить. Пожалуйста, Бруно, — он стоял на своем.
— Dios...
Бруно прижался губами ко лбу племянника, измеряя температуру и вместе с тем успокаивая себя. Камило был прав: они могут завершить начатое и выдохнуть, но и Бруно в своей правоте находился с ним на равных: нельзя так рисковать состоянием мальчика.
— А если ты рухнешься в обморок?
— Это меньшая из проблем... просто сделаем это и сразу же пойдем за лекарством, хорошо? — он прижался к дяде всем телом, слегка приобнимая. Ощущение чужого тепла всё ещё помогало держать его в этом мире, позволяя чувствовать реальность происходящего. — Меня в любом случае будет мутить, мы...
— Хорошо, хорошо, — Бруно кивает. — я сделаю это. Мы сделаем это.
Провидец медленно обхватывает трясущиеся ладони и, не отстраняясь, прижимается лбом ко лбу Камило, укладывая их сомкнутые руки себе на грудь, где стучало обеспокоенное сердце. Он никогда и никому не гадал именно так. Так близко, практически вплотную, чтобы в полной мере ощутить, что его мальчик рядом, что он в безопасности. И теперь уже навсегда.
Его тепло. Его голос. Его пружинистые кудри. Его очаровательные веснушки. Его прекрасные глаза. Его озорной характер. Его отчаяние и боль.
Всё это Камило Мадригаль. Мальчик, меняющий лица.
И всё это он. Всё это его. Его индивидуальность, его неповторимость. То, что Бруно так сильно любит и что боится потерять.
Это так больно.
Над плотно прижатыми друг к другу телами восстаёт песчаный купол, и в его нескончаемом узоре формируются людские фигуры. Они синхронно поднимают головы вверх и, затаив дыхание, наблюдают за плавно собирающейся пред ними картиной.
Бруно уже видел это предсказание, и каждый раз оно обрывалось на моменте поцелуя, просто растворялось, не давая более никаких намеков на то, что будет дальше.
У него скрутило желудок.
Помещение наполняется тишиной, которую перебивает шелест ветра и песка в его потоках. Они оба замолкли и ждали, затаив дыхание, ждали, когда начнут вырисовываться новые фигуры, но...
Ничего.
Секунда за секундой тянулись мучительно долго, над их головами сформировалась очередная пустая пластина и медленно упала на руки предсказателю, Бруно почувствовал, что его вот-вот стошнит.
Его руки предательски затряслись, и в горле встал ком.
Почему...
ПОЧЕМУ...
Бруно громко всхлипнул, пытаясь подавить слёзы. Его тело объял озноб.
Он резко метнулся взглядом на Камило, чье лицо побледнело, но не выражало никаких эмоций.
— Mierda... — Камило начало шатать. Он оперся руками о песок, голова шла кругом. Что же они делали неправильно?
Юноша качается из стороны в сторону и, не удержав равновесия, падает вперёд, в дядины объятия, хватает его за плечи, утыкается носом в шею, жадно вдыхая аромат мокрого песка и мятного чая. Тяжело дышит.
— Всё хорошо, моя любовь, всё хорошо, — Бруно сжимает Камило в крепких объятиях. — тебе нужно отдохнуть. Хватит с тебя на сегодня потрясений... Камило?
— В-всё хорошо, моя любовь, мы разберемся с этим, всё, всё будет хорошо, — Бруно сжимает Камило в крепких объятиях, его голос дрожит и норовит сорваться на плач. — слышишь? М-мы, мы что-нибудь придумаем, Камило... Камило?
Не отозвался.
Камило потерял сознание.
