Княжна

      Пока они ехали прочь от треклятого клуба на Ильинке, Анна старалась просто дышать. Не думать ни о чем. Закрывать глаза и представлять под веками идеальную белизну, погружаться в неё мыслями, как в мягкие перья.              И у Князевой это почти получилось. Машина рычала мотором, когда скользкий ком в горле рассосался, падая куда-то вниз, в полупустой желудок. Аня проморгалась, избавляясь от мути перед глазами, и, крепко сжав всё такие же холодные руки на коленях, прикрытых тканью платья, повернулась на Пчёлу.              Он вёл машину, смотря на дорогу. Девушка не знала, поглядывал ли Витя на неё до того, но в миг, когда Пчёла ехал, петляя между рядами с резвостью, характерной Михаэлю Шумахеру, по Третьему Транспортному Кольцу, мужчина следил за соседними авто, чтобы никто их не подрезал часом.              Хотя, вероятно, только смертники могли поиграться в догонялки с иномаркой, несущейся со скоростью, которой не могли похвастаться машины советского автопрома.              Аня посмотрела на профиль мужчины, на поджатые губы и напряженный взгляд, тяжесть которого доставала до неё, даже сидящей сбоку. Вероятно, стоило бояться сосредоточенности такой, но Князеву, если и волновали какие-то чувства, то явно не страх.              Смысл ей бояться, если гнев Пчёлы обернется не против неё?              Девушка задумчиво дёрнула щекой, прогоняя последние дурные мысли, выскребая их остатки откуда-то из-под коры головного мозга, и заметила вдруг интересную со-зависимость.              Её паника, граничащая и, наверно, даже перешедшая в истерику, по мере удаления от клуба уменьшалась, как пропадали волнения жертвы, вырвавшейся из хищнического захвата.              А злоба Вити, наоборот крепла, подобно остывавшему от каления железа и возвращающего себе былую твердость, остроту.              Князева чуть собственным вздохом не поперхнулась от мыслей своих и ассоциаций, удачно лёгших на всё произошедшее. Опять взглянула на мужчину.              Аня, не найдя в голове, ставшей пристанищем для, казалось, миллиона дум, веского повода отказать себе в прикосновении к руке Пчёлы, положила свою ладонь поверх его на рычаг передач.              Витя перевёл дыхание, в очередной раз пытаясь направить мысли в единый поток, но те с ним издевательски играли — разбегались в стороны, путались, сбивались между собой. Рука Князевой была меньше его ладони, но девушка пальцы так широко развела, что полностью смогла обхватить кулак Пчёлы.              Он переложил ладонь Анину на рычаг коробки передач и сверху своей рукой накрыл.              Ласковая девочка. Его девочка, так касаний хочет, так ластится в спокойствии…              Пчёлкина тряхнуло, словно ему под сердце подложили маленькую искрящую петарду. И взорвалась она ровно в тот миг, когда Князева большим пальцем его погладила по фаланге мизинца.              Витя выдохнул и крепче сжал руль.              Девушка чуть повернулась к нему боком.       Ветер с открытого окна Пчёлы буйствовал, играясь с воротом рубашки, и от скорости машины, окатывающей одну из множества столичных магистралей, вечерней свежести казался холодным.              — Мы куда-то торопимся? — спросила всё-таки Анна и поймала на себе взгляд Вити. Почему-то он с крайней внимательностью смотрел ей на щёки. «Может, тушь осела?»              Князева провела свободной рукой под глазами, стирая остатки своей слабости, и сказала:              — Если нет, то сбавь, пожалуйста, скорость.              Пчёла хотел ответить, что Анна могла не бояться, — не его, не рядом с ним, — но в горле было сухо, словно он воды не пил неделю. Мужчина взглянул на стрелку спидометра — девяносто четыре километра в час.       Многовато, может, и права.              Он кинул взгляд в зеркало заднего вида, чтобы своим торможением никого не подрезать, и стал выжимать тормоз так, чтобы шины не скрипнули по магистрали, не задымились от излишнего трения.              Князева осторожно приподняла уголки губ, немо благодаря, и опять провела пальцем по фаланге.Какая-то тёпло-смиренная любовь захлестнула волной.       Так ощущалось совместное зализывание ран, так ощущалась безмолвная поддержка, которая в касаниях находила бо́льшую правдоподобность, чем в словах.              Аня положила голову на подголовник, посмотрела на Пчёлу возле себя. Они проехали мимо очередного фонаря, отбрасывающего на лицо мужчины тёплые тени, и девушка вдруг поняла, как легко ей думалось, сидя справа от Вити и чувствуя его руку своей.              Уже и нереальным казалось, что какие-то десять минут назад она уходила из клуба на Ильинке, опираясь на эту самую руку и душа всхлипы в складках его рубашки.              Витя продолжал вести автомобиль, каждые четыре минуты нажимая на кнопку, возвращающую предыдущую композицию. «Enjoy the Silence» играло снова и снова, пока Князева, так и рассматривающая профиль Пчёлы вплоть до чувства, что душило приятно, не задремала.              

***

             Приехали. На Воробьёвых горах, на которых они всей бригадой кутили по возвращении Белого с армии, было пусто и тихо, что радовало безбожно. Пчёла припарковался примерно там же, где парковался в восемьдесят девятом году Космос на своей чудо-тачке, — даже такую мелочь Витя помнил более чем хорошо, — и обернулся на Анюту.              Девушка спала, но сном некрепким. Её веки дрожали от картин, что мерещились в полудрёме, и рука под пальцами Пчёлы иногда дёргалась, крепче сжимая неподвижный рычаг передач.              Витя на неё взглянул коротко. Анна цепляла взор, даже когда спала, даже когда под глазами залегали тени от туши и тяжёлого дня двадцать первого рождения.              Нижние рёбра, крепящиеся к грудине, будто кто-то сжал в попытке сузить, скелет деформировать.              Пчёла вздохнул. Выдохнул. Чуть скатился по спинке своего кресла, не переставая смотреть на Анютку-Незабудку.              В голове было столько мыслей сразу, что от их количества рассуждения стали какими-то безликими. Пустыми. Потому, что уже много раз всё обдумал. И уже злость, грусть, не были такими явными. Они блекли на фоне мыслей о собственной ошибке, за которую по бо́льшей части поплатился не он, а Аня.              Какая же она…               Витя посмотрел, как девушка дёрнула в полусне бровями, и покосился на магнитолу, по которой пел «Depeche Mode». Возможно, сквозь дрёму этот звук пугал.              Пчёла не хотел её будить, хотя и явно на Воробьёвы вёз не для того, чтобы Князева сопела на переднем сидении автомобиля. Чуть подумал, потянулся к колесику, которое регулировало громкость играющих песен, и сильно убавил звук.              Анна, на удивление, именно от тишины и проснулась. Она пару раз моргнула, оглядываясь по сторонам. Пчёла усмехнулся, протёр собственный глаз; пока он ещё с родителями жил, отец часто засыпал в кресле за просмотром хоккейного матча. Витя помнил, что мама зачастую выключала телевизор, когда заканчивался третий период, и до исхода игры оставались какие-то минуты, и именно в те моменты батя просыпался, басисто-сонным голосом утверждал, что «вообще-то, смотрел!»…              Взгляд Ани в тот момент точь-в-точь, как у папы был.              Князева размяла шею свободной рукой, не избавляясь от ладони, которую Пчёла держал на рычаге передач, и оглянулась по сторонам. Воробьёвы горы она не любила особо никогда, редко бывала возле главного здания Московского Государственного, но склон узнала.              Девушка обернулась на Виктора, улыбнулась осторожно.              — Приехали?              — Да. Выйдем? — спросил Пчёла и свободной рукой похлопал себя по карманам. Наверняка, подумала Аня, курить хотел.              Только вот Витя за прошедшие часы столько выкурил, что горчило у корня языка. А по карманам стучал, чтоб найти припрятанную бархатную коробочку, о содержимом которой Пчёла не говорил даже самому дьяволу.              Девушка кивнула, отвечая ему на вопрос. Посмотрела на себя в зеркальце авто, словно переживала, что потёкшая тушь или размазанная помада могла Витю оттолкнуть. Коротко поправив след от остатка тонкой линии стрелочки, выведенной с уголка глаза, она вышла раньше Пчёлкина.              Он заглушил авто, воспользовался секундами одиночества и перебросил коробочку в карман брюк, к ключам от квартиры.              Когда Витя ступил на площадку Воробьёвых гор, ноги чуть дрогнули, словно хотели вывернуться в обратную сторону. Пчёла вздохнул полной грудью. Прохлада почти ночной Москвы заползла под рубашку, приятно холодя кожу, а вместе с ней — и нервы, которые с пугающей периодичностью в три-пять минут выбрасывали в стороны снопы искр, как бывало с некачественной проводкой при высоком напряжении.              Анна отошла к перилам смотровой площадки, когда Витя подошёл к ней со спины. Не спрашивая даже, холодно ли ей, он надел на плечи девушки свой пиджак. Белый. К её платью подходило.              Князева в ответ на это усмехнулась и, когда Пчёла справа её обошел, развернулась, прижалась спиной к перилам, чтобы в лицо своего мужчины смотреть.              — Может, мне не холодно?              — Лишним не будет, — кинул Витя, локтями упёрся в ограждение и посмотрел на город — никогда не спящий, но исправно погружающийся в дрёму на время от заката до рассвета.              — Не лето уже, Анют. И ты мерзлячка. Да и, в конце концов, задремала. Ото сна тёплая ещё.              — Какой наблюдательный, а! — коротко рассмеялась Князева; хохот её прошелся колокольчиком над склоном горы. Витя взглянул на девушку, которая во тьме столицы своей улыбкой для него заменяла зашедшее Солнце, и у самого уголки губ вверх потянулись.              Да, за ней мелочи не замечать, не запоминать не выходило. Короткие мысли, наблюдения откладывались в голове, в отдельную стопку собирались. И знал Пчёла, что Аня мерзлячка. Что любит рис пересоленный, особенно с рыбой на пару. Что иногда на других языках ругается. Что гордая до ужаса, отчего слёзы счастья даже слабостью считает.              Что на горло своим страхам любит наступать, но до того, как каблуком придавит переживания, себя измотает в край.              Сердце сжалось от тоски не сладкой, а приторной, нутро наизнанку выворачивающей, когда Пчёла на смеющуюся Анну посмотрел. Очень хорошо получилось ему представить, что сейчас в голове у неё творилось.              По спине поползли, точно жуками-скарабеями, мурашки. Мерзкие.              Он передёрнул плечами, не собираясь делать вид, что час-другой назад не произошло вещи, его Княжну серьёзно надломившую, и произнёс, заглядывая Ане в глаза.              — Сладость, прости меня.              Она затихла, перестав смеяться. На секунду в глазах зелено-карих блеснуло непонимание, но быстро оно пропало, явив за место себя осознание. И понимание это обоим напоминало тупой нож — серьёзно поранить им было нельзя, но попытки всё-равно боль доставляли.              Аня не спросила, за что он извинялся, и этим только лучше сделала. Объяснять, подбирать лишние слова Пчёла явно бы сейчас не смог.              Он в каком-то тумане нашёл её пальцы, сжал ладонь между своими руками. Чуть расслабилась удавка на шее, когда Князева, смотря так же прямо в глаза, разжала ладонь, позволяя Вите всё, что он бы посчитал нужным, с рукой её сделать.              — Прости, Анюта… — повторил Пчёла, чувствуя, что голова, хоть и была трезвой, стала кругом идти от её покорности в действиях, внимания во взоре. Он сжал крепче девичью ладонь в своей, сделал шаг, какой мог сравнить с шагом в пропасть, и шепотом сказал: — Прости… Я должен был оградить тебя от этого.              — Не извиняйся, — ответила ему девушка. Она думала, что словами своими сделает легче, но на деле у Вити чуть душа не взорвалась от её гордости, совершенно не вяжущейся с дрожанием руки в его кулаке. — Не ты же того захотел.              — Я должен был помешать, — упрямо повторил Пчёла.              Анна заглянула в любимое лицо, на котором успела изучить почти каждую родинку, ямочку и впадинку, и руку положила на шею ему.              — Ты не мог пойти против обстоятельств, Вить. Но пытался, я знаю, — прошелестела так, что прозвучала чуть громче говора листьев, тронутых ветерком. Пчёла в глаза ей продолжал смотреть, по ширине зрачка думал определить, насколько Анна была искренна, и отпустил руку её, обнимая за талию, подныривая ладонями под пиджак.              Её губы оказались в каких-то десятках миллиметрах от лица мужчины, когда Князева приказала самым шелковым тоном:              — Не смей винить себя.              — Прости меня, Бога ради, Ань, — снова попросил Витя, наклонившись к её лбу так, что головы соприкоснулись. Он качнулся, девушку крепче к перилам прижал; поджатые губы за секунды тишины слиплись так, что кожаная плёнка едва не потрескалась. — Я бы…              — Я знаю, — прервала его девушка так, что он дыхание Князевой на щеке ощутил.              Она прикрыла глаза на секунду, у себя спросила, не совсем ли дурой была, что бралась утверждать вещи, вслух не озвученные. А потом посмотрела на Пчёлу, который так близко стоял, так тихо говорил, словно на исповедь к ней пришёл, и ответила себе.              Не дура. Видела просто, что не врёт он ей. Честен.              — Была бы на то твоя воля, я уверена, ты бы не подпустил меня к переговорам даже близко — ни в день рождения, ни в любой другой день. Но вины твоей нет, — повторила в который раз, а потом двумя руками его за щёки обняла, вынуждая наклонить голову.              Пульс в Витиных висках отдал ей в ладони, когда Князева произнесла:              — Если надо это тебе, то… знай. Я прощаю.              Камень над сердцем тогда рассыпался в крошку, горсть которой была легче пенопласта.              Захотелось глубже дышать. В идеале — через губы Анины.              Сердце под рёбрами работало на износ, качая кровь почти с болью, когда Витя качнул головой, снова прижимаясь к ней лбом.              — Спасибо, — он оставил поцелуй на кончике носа, словно проверял, не замёрзла ли дама его. В ответ Аня только прикрыла глаза и уронила руки с гладко выбритых щёк на плечи, позволяя себя прижать так близко, насколько то вообще было возможным.              Пчёла этим воспользовался. Сделал шаг и почувствовал, как коробочка в кармане брюк прижалась к бедру девушки.              — Знаешь, — протянул он, укладывая подбородок ей на голову, закрывая глаза. Руки под пиджаком заходили вверх-вниз, в неспешности гладя. — Ты меня удивила. В хорошем смысле. Тем, как собралась, как держалась, как… вообще себя вела. Ты как на родном говорила по-французски, Кос так охренел, ты бы видела его лицо!..              Она хмыкнула в складках его рубашки, почти рассмеялась, но в последний момент сдержала хохот, подняла голову на мужчину. Он прижал подбородок к ключицам, и взор Аниных глаз вдруг стал напоминать ему взгляд брошенного на улицу животного.              — Вить, я больше в эти дела ваши не полезу.              Петля, что после её прощения висела на шее бесполезной удавкой, снова затянулась так, что, наверно, могла натереть шею, укоротить его тело от темени до подбородка.              Он на Анну посмотрел; концы пальцев похолодели. Княжна почувствовала это и через ткань атласа.              Оба понимали, что такие вещи она говорить должна была не Пчёлкину. И оба понимали, что не сказать того тоже не могла.              Витя отчеканил, как рыцарскую присягу:              — Ань, я того не допущу. Слышишь? Хочешь, поклянусь?              — Ни за что?              — Никогда.              И Князева снова поверила. Желания «дурой» себя назвать за опрометчивость не возникло. Какая тут могла быть опрометчивость, если бронхи сужались под взглядом и словами Витиными до тонкости спичек?              Она кивнула, прикрыв глаза, и под веками заходили искры, напоминающие брызги от фонтанов. Если это сравнить можно было с чем-либо, то Анна, вероятно, не нашла бы достойного описания. Просто… сердце вдруг затрепыхалось отчаянно, как после долгой погони, и не думало сбавлять пульс даже в кольце рук, готовых защитить, и мысли в голове закрутились быстрее, чем в центрифуге.              Всё это смешалось в море ласки, душащей и топящей. Но Князева понимала, что не пыталась вырваться, а сама позволяла себе идти на дно камнем, специально не набирая воздуха в лёгкие.              — Люблю я тебя, Пчёлкин, — призналась вдруг Анна.              Витя в ответ обнял крепче. Князева поддалась его рукам, щекой укладываясь на ровную грудь. Руки его не стали тверже, от удивления не задубели, не забились, и разве только сердце под ухом Ани ударилось громче, тверже по рёбрам.              Он молчал, но Анна отчего-то не чувствовала волнения, какое душило ещё летом, настигало волнами после каждого, как думала, лишнего взгляда, касания и жеста. Девушка только прижалась крепче, прикрыла глаза.              Плечи Пчёлы под её ладонями размялись круговым движением, когда он сказал:              — Вообще-то, сегодня не у меня день рождение. Не мне подарки и признания должны делать.              Она усмехнулась, всё так же привычно и безобидно, когда провела явно просматриваемую параллель. Подняла голову, когда Витя вдруг взял её за локоть и развернул к себе спиной, вжимая Анну в грудь себе.              Второй ладонью он скользнул в карман брюк. Снова в горле стало сухо, словно прямо в глотку сыпанули песка.              — К слову, о подарках, — протянул Пчёла, руку положил параллельно талии Князевой. Она вдруг хохотнула опять, как не смеялась минуты назад, и запрокинула голову чуть назад, надеясь на Витю посмотреть с лисьим лукавством:              — А я думала, ты не вспомнишь!..              Пчёла дёрнул щекой, решив промолчать о том, что ещё со вчерашнего дня думал о коробке, какую мог сжать в кулаке, о спектакле, который планировал разыграть прямо сейчас, и на выдохе достал «обёртку» своего презента.              Вытянул коробочку перед лицом Анны.              Она прекратила смеяться.              Витя под пальцами, под дорогой скользящей тканью почувствовал выступившие на животе Князевой мурашки. Он лица её не видел, но догадывался, что у Ани сузились до невозможности зрачки, и дыхания их стали синхронными — одинаково глубокими, рваными.              Усмешка кривая, волнующая в первую очередь самого Пчёлкина, скосила губы, когда девушка развернула голову за свою спину и на Витю посмотрела, взором одним спрашивая, в своём ли он уме.              Ведь в таких коробочках преподносят дорогую ювелирию. Причем не обычную, а такую, которую надевают на палец. Безымянный.              Мужчина дёрнул подбородком на красную коробку, немо попросил — или приказал — открыть. Анна выдохнула так тяжело, словно её лёгкие сковали цепями, и обернулась обратно к Москве, видимой с гор, и подарку. Витя видел, как дрогнула рука девушки, когда она взяла, всё-таки, коробочку в руки.              Картинка перед глазами на какой-то миг сделалась красной от крови, с силой давшей по вискам.              Князевой было бы проще считать вторую половину дня одним большим розыгрышем: начиная от «сюрприза» Валеры Филатова и заканчивая коробочкой, лежащей у неё на ладони. Она не верила.              Ну, глупости какие-то, невозможно! Пчёлкин не дурак, чтобы… это делать. Ведь чуть больше трёх месяцев друг друга знали.              Аня незаметно подбросила коробку. Лёгкая.              Она поджала губы, борясь с щекоткой, царапающей горло, и на выдохе раскрыла коробку.              Пусто.              На миг Князевой показалось, что это — не больше, чем оптическая иллюзия, играющая с ней злую шутку. Что переживания, эмоции накрыли сильно. Только вот прошли секунды, и пустота не развеялась. Коробочка была всё так же без чего-либо.              — Пусто, — подсказал Пчёла, и девушка хмыкнула, поддакивая. Да, пусто.              Бригадир перевёл дыхание, понимая, что это было только началом, и запустил руку в карман брюк. Захватил оттуда связку ключей, положил её в раскрытую коробочку перед Аней, тогда уже сказал:              — Потому что это не поместилось сюда.              Связки дрожали от слов, а вместе с ними дрожали и нервы. Они Вите напоминали ставшие худыми провода электропередачи, от старости своей сыпавшие искрами направо и налево.              Чуть натяни — того и гляди порвутся, чуть усиль ток — лопнут. К чертям собачим.              Кусочки паззла собрались у Анны в голове.              Она знала эти ключи. Потому, что сама не раз ими пользовалась, открывая дверь Витиной квартиры на Остоженке, пока сам Пчёла с полными руками продуктов топтался на лестничной клетке. Потому, что сама иногда закрывала, точно наощупь, дом Вити, когда мужчина к стене её прижимал, губами мажа, скользя по щекам, губам, ключицам.              — Это ключи от моей квартиры, — сказал, перебарывая сухость в горле, Витя. Быстро поправился, вдруг став свободной рукой сжимать-разжимать перила смотровой площадки: — От нашей квартиры.              И мотнул головой, снова уточняя:              — От нашей квартиры, если ты того захочешь.              Пчёла перевёл дыхание, ожидая от молчавшей Анны хоть какой-то реакции. Но девушка как зачарованная смотрела на брелок, висящий на цепочке из мелких звеньев, в окружении четырёх ключей — первые два от двери, третий от почтового ящика у лифта, четвертый… ещё от чего-то.              Князева чуть наклонила голову. Сердце билось в горле, словно хотело изо рта выпрыгнуть и покатиться куда-то прочь.              Витя не знал, что на её молчание говорить. Объяснять своё решение? Просить съехаться? Говорить, какой ключ какой замок отпирает, подразумевая под тем, что другого ответа, кроме согласия, не примет?       Дёрнул щекой; всё глупо.              Вечерняя прохлада сменилось духотой.               — Мне хотелось сделать подарок последним. Да и, всё днём так закрутилось, что… неуместно бы вышло. Я… думал-думал… С конца июля ещё, наверно, предложить ко мне перебраться, но, раз тут такой случай. Решил подождать, чтобы понять точно, готов ли я, ты к такому…              Он много запинался, словно думал говорить одно, но произносил на деле совершенно другое.       Анна отстраненно усмехнулась, словно следила за театральной постановкой, — примерно такой же, какую она озвучивала в «Софитах» — и на мгновение какое-то забыла, что сама была одним из главных действующих лиц.              И сценария на руках у неё не было. Сплошная импровизация.              — И что, понял? — спросил кто-то. Анна могла бы подумать, что какой-то поздно гуляющий человек стал свидетелем их сцены, но только через секунды осознала, что сама Пчёле вопрос задала голосом, какого раньше от себя не слышала.              Пальцы в холоде дрогнули, едва не немея.              — Понял.              У неё от этого тона почему-то сравнения появились с раскалённой сталью; говорил он с жаром, каким обладал нагретый металл, и уверенностью, твердостью, появляющейся лишь при его остывании.              Пчёлкин хмыкнул на выдохе, посмеиваясь:              — Что мы, в самом деле, как подростки, то у тебя, то у меня ночуем? Вещи вечно путаем, то там, то сям оставляем…              Князева откуда-то нашла в себе силы усмехнуться:              — Что, в вещах всё дело?              — И ни в чём больше, — таким же сарказмом ответил Пчёла, а потом носом уткнулся ей в шею со спины, тремором Князевой прошивая плечо. — Я часто думаю о тебе, Анют. Люблю тоже, пропал, дурак, в тебе… Ещё летом должен был сказать. Но сейчас говорю; хочу тебя видеть чаще, по утрам там…              Девушка ощутила, как щекотка, только переставшая царапать нёбо, снова подобралась слишком близко к носу, к глазам предательской влагой. Любит… Надо же. Она давно такого признания не слышала и не чувствовала такого в ответ.              Князева моргнула, сгоняя с мыслей добрую тоску, и Витя тогда сказал:              — Не умею красиво говорить, но, надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать.              Аня была готова поклясться, что сердце не выдержало. Что надорвалось, не в состоянии удерживать столько чувств, не могло сравнять пульс.       Она взяла с коробочки ключи, почувствовав, как выдох Вити опалил от этого её движения кожу на ключицах, и, из последних сил удерживая подобие гордости, спросила:              — Ты понимаешь, сколько километров намотаешь по городу, помогая мне вещи перевозить?              Пчёлкин за её спиной подобрался, словно вопрос этот снял с него пояс смертника, и чуть распрямился. Анна перевела дыхание в приятной тяжести, когда почувствовала лопатками грудь Вити, и чуть запрокинула голову, смотря на него снизу.              — То есть, ты согласна?              — Только если ты перестанешь курить в спальне.              Секунда — обмен взглядами. Потом Князева рассмеялась и, не отводя взора от Пчёлы, лицо которого в тот миг было достойно кисти художника эпохи Возрождения, подкинула ключи, зажимая их в кулак.              Согласна…              Витя вздохнул полной грудью, а потом, не разворачивая девушку к себе лицом, запрокинул её голову, сам наклонился, целуя. Весь день того ждал и сдерживаться теперь не хотел. Он мягко прикоснулся к губам, на которых знал каждую трещинку и складочку. Плевать было, что над ртом останется след её помады, что дыхание собьётся…              Аня выдохнула в поцелуй с оттягом. Глаза, с которых постепенно сходила краснота, прикрылись, когда Пчёла запустил пальцы в сбившиеся локоны с лаской, кружащей голову. Она, раздвигая губы, зажимая ключи от квартиры, ставшей для неё новым домом, подумала — слово в слово — о вещи, которую понял ещё Саша Белов, в тот миг сидящий в большом клубе и пьющий водку с Валерой и Космосом.              Свой двадцать первый день рождения Анна Князева точно запомнит навсегда.