Княжна

      Анна вернулась из санузла через десять минут. Прийти в себя, ободриться не помогла даже ледяная вода, какой Князева умыла лицо, запястья и шею. Мало того, ещё и тушь, про которую девушка забыла совсем, под глазами осталась тенями, что злило чуть ли не до ломки пальцев на ногах.              Вошла в приёмную. Голову она держала высоко, следя, чтоб подбородок был параллелен полу, но взор потупила куда-то вниз. В голове, прямо в такт сердечному пульсу, раз за разом повторялся один и тот же вопрос без ответа:              «Когда этот день кончится?»              Она села на диван, на котором провела чуть ли не целые сутки. Прислушалась к тишине приемной роддома — теперь совершенно идеальной, не прерываемой даже помехами едва живого радио. Видимо, медсестра после коротко разговора с Князевой решила приёмник перепрятать, выключить — по крайней мере, на время.              Теперь Анна, если и слышала что, то только чьи-то редкие шаги на верхних этажах и тихий пульс, отдающий постукиваниями неврологического молоточка по вискам.              Девушка не понимала отчего, но спать хотела ужасно. Хотя спала почти семь часов в ночь на день очередного политического замеса, и после обеда уснула, но глаза всё-равно слипались. Как будто ресницы сегодняшним утром красила не тушью, а клеем. Строительным.              Аня постаралась в сотый, вероятно, раз отвлечься. Она посмотрела в конец одного из трёх коридоров, отчего-то наивно полагая, что если не сейчас, то через минуты две оттуда появится мама, несущая к ней радостные новости. О том, что Ольга родила и хорошо себя чувствует, что малыш — или малышка, Князевой самой абсолютно без разницы было, кому быть троюродной тётушкой — здоровенький…              Тишина прервалась. Но не шарканьем маминых кроксов, а телефонной трелью.              Князева чёртыхнулась; сердце рухнуло куда-то в пятки, стукаясь о них, но не вдребезги разлетаясь, когда Аня схватилась за трубку и нажала на кнопочку приёма звонка.              В секунду, какую она подносила телефон к уху, в голове вихрем пролетели десятки, сотни мыслей: от вопросов, кто звонил ей, до предполагаемых ответов — Тома, Витя, Саша, кто-нибудь с «Софитов»…              Анна сглотнула, смачивая пересохшее горло слюной, и тогда только спросила у человека с другого конца телефонного провода:              — Алло?              — Анечка, милая! Здравствуй! — отозвался женский немолодой голос, и тогда в голове Князевой сконтачились два оголённых провода, дёргающихся под невообразимым напряжением.              Девушка что-то нечленораздельное, но очень радостное протараторила, а сама почувствовала, как стала падать куда-то в пустоту, хотя и сидела на диване.              Голос Ирины Антоновны, мамы Вити Пчёлкина, Ане был знаком с начала девяносто второго года.              За одним из совместных новогодних вечеров, когда пара наряжала ёлку, Пчёла к Князевой со спины подошёл, обнял и сказал осторожно, словно по тонкому льду ступал, что к ним днём, пока Аня на работе была, заходила мама. Принесла подарки, за которыми несколько часов стояла в очереди. Витя не любил откровенно, когда мать здоровьем не особо крепким рисковала, столько времени проводя на морозе ради какого-то чайного набора, но Пчёлкина от выговоров сына только отмахнулась.              А потом, поставив на комод коробку с сервизом, заметила за зеркальной рамой фотографию девушки, какую не видела раньше.              Анна едва ли не уронила хрупкий стеклянный шар, когда Витя, через плечи девушки перекинув колючую красную мишуру, Князевой сказал тихо, что матери поведал о возлюбленной своей. А Пчёлкина в ответном восторге захлопала в ладоши и пригласила пару на новогодние праздники знакомиться.              Тогда девушке хотелось за голову схватиться; отчего-то спустя полгода отношений Ане тот жест показался крайне опрометчивым. Она до самого третьего января девяносто второго года сопротивлялась, Пчёле говоря, что для встречи с родителями рано ещё, но пятого числа всё-таки предстала перед Ириной Антоновной и Павлом Викторовичем, чувствуя себя девкой на смотринах.              Конечно, всё прошло прекрасно, — Анна другого варианта развития допустить бы не смогла — но в первые часы всё-равно была как на иголках. Она говорила много об учёбе своей, видя, как у мамы Вити глаза блестели в свете низкой люстры, пару фраз на французском сказала, чем у Павла Викторовича вызвала уважительный кивок, и расслабилась чуть-чуть, только когда Пчёла вернулся с Остоженки, откуда привозил забытый подарок. Потом были теплые посиделки, полные военных историй, рассказанных папой Вити, и сытный обед, после которого Аня с матерью возлюбленного своего ушла на кухню, уже за раковиной продолжая Ирине Антоновне рассказывать о её знакомстве с Пчёлкиным.               Уезжали они ближе к десяти вечера, отказываясь от предложения переночевать на Новочерёмушкинской улице. Анна взяла гостинцы, которые ей мама Вити сложила прямо в руки, и, уходя, много-много раз попрощалась. Спустилась чуть по лестнице; лёгкие от откровенно неловкого прощания чуть ли не скрутились в узел, когда Пчёлу отец на пороге задержал.              Князева помнила, как стояла на пролёт ниже и увидела оттуда, как Павел Викторович, закрывая дверь, сыну в одобрении явном показал большой палец.              Тогда дышать захотелось глубже.              С того момента мама Вити частенько Анне звонила на выходных. Спрашивала, как у девушки на работе дела, не тяжело ли ей с бытом, Пчёлкина постоянно помощь свою предлагала и чуть ли не каждую субботу звала в гости. Ближе к лету девяносто второго года Князева привыкла, перестала дёргаться от голоса Ирины Антоновны в трубке, но, сидя в частном роддоме в Коньково, у неё, прямо как в первые недели знакомства, язык отсох, стоило услышать по ту сторону провода маму Вити.              Нельзя было сказать, что Аня злилась её звонку. Просто в тот миг явно не с ней хотела разговаривать. Да и догадывалась Князева, что Ирина Антоновна у неё спросить могла, и предположения собственные Ане не нравились. Вот прям совсем.              Девушка незаметно для самой себя перевела дыхание и улыбнулась так, что, вероятно, натянутостью своей улыбки напугала бы любого. На выдохе Анна в явном лукавстве протянула почти радостно:              — Ирина Антоновна, добрый вечер! Как хорошо, что вы позвонили!..              — Всё пыталась дозвониться до тебя, а линия занята была, — жалобно проговорила с другого конца провода мама Пчёлкина, и у Ани снова рухнуло сердце. Она почувствовала, будто ей кто-то уголки губ силой опустил, и приподнялась на месте, разглядывая спину медсестры за стойкой регистратуры.              Так ей, значит, звонили?..              — Это не у меня было занято, — уверила всё-таки Князева, стараясь всё так же высоко-радостно говорить. — Это линии были перегружены…              — Ой, милая, да что же такое-то творится!.. — перебила её тяжелым вздохом Ирина Антоновна. Такие горечь, отчаяние скользили в голосе матери Вити, что у Анны самой что-то из жизненно важных органов в комок под рёбрами сжалось.              — Чего же им всё неймётся, скажи вот? Ведь весь Дом Советов разбомбили, весь, все верхние этажи обгорели, чёрные стали! А крови пролилось невинной, Батюшки!.. — она чуть ли не со всхлипом перевела дыхание.              Князева стала чувствовать себя беспомощной.              — Сколько погибло, Господи… Сколько не упокоённых будет!..              — Ирина Антоновна, не плачьте, пожалуйста, — проговорила Аня спешно. Самой стало противно от слабости своего аргумента. Ни то от больно религиозных восклицаний мамы Пчёлкина, ни то от дрожи в голосе с другого конца провода, но волосы на затылке приподнялись, отчего руки атаковали мурашки неприятные.              А Князева продолжила стелить мягко-мягко, самой себе этими популистскими высказываниями напоминая современных политиков:               — Ваши слёзы, как бы то печально не было, ничем не помогут, время вспять не обернут. Берегите здоровье и нервы свои, это сейчас самое главное.              — Мне Паша то же самое говорит…              — Послушайте Павла Викторовича! — чуть смеясь, точно надеясь выдавить из матери Пчёлы капельку веселья, сказала Князева и пригладила пряди, заправляя их за уши. — Он сам как?              — Да как… — протянула она таким тоном, что Аня увидела, как Ирина Антоновна или плечами пожала, или рукой в сторону гостиной, где муж сидел обычно, махнула. — Злится, что по всем каналам одна и та же трансляция была. А ему всё матч Динамо со СКА подавай…              Тогда Анна рассмеялась, но уже совершенно искренне. За эту непробиваемость она отца Вити уважала, в глубине души даже завидовала, мечтая тоже такое спокойствие в себе воспитать. Ведь даже в миг, когда в стране творился полный беспредел, Павла Викторовича волновала только отмененная хоккейная игра.              Такому, правда, оставалось только учиться.              — Анечка, милая, скажи мне, — проговорила Ирина Антоновна, за один раз голосом, тон которого обратно подскочил в напряжении, прекращая смех Князевой. — Ты в порядке сама? Надеюсь, ты дома? Двери все заперла, к окнам не подходишь?              Воздух в лёгких будто схлопнулся. Князева замялась на секунду, думая, стоило ли мать Вити посвящать в подробности её местонахождения и причину, по которым Анна поздним вечером сидела в пустом родильном доме на окраине столицы. Потом пальцем провела по капроновым колготкам, проверяя, не поставила ли нигде случайную затяжку.              Ирина Антоновна, вероятно, всё равно узнает — рано или поздно — о произошедшем. Всё-таки, она в курсе беременности Ольги была, да и радовалась чуть ли не сильнее тёти Тани, которой даже сердце прихватило от вести, что осенью та станет бабушкой.              Но Белова рожала уже почти двенадцать часов. Если воды отошли утром, а ребёнок так и не появился на свет, то… всё могло проходить очень тяжело — как для матери, так и для её дитя.              «И надо ли такое — тем более, сейчас — слышать Ирине Антоновне? С её-то любовью за других переживать?»              Князева всё-таки прикусила язык, отгоняя свои переживания и мысли, насчёт которых её не спрашивали, и прощебетала певчим соловьём:              — Со мной всё хорошо, Ирина Антоновна. Я сразу, как узнала, домой с работы побежала.              Кто-то поблизости выразительно усмехнулся с её примитивного вранья — Анна уверена в том была. Даже голову вскинула, оглядываясь.              Но за спиной никто не стоял. Даже медсестра, девушке не понравившаяся своей наивной простотой, кажется, разговор Князевой не подслушивала. Вряд ли бы смеялась.              «Может, сама над собой смеюсь? Просто не замечаю..»              — Ой, милая, как я рада!.. — на выдохе воскликнула Пчёлкина. — Правильно сделала, что домой поехала! У тебя театр, вроде, возле Петровского парка. Там, конечно, спокойнее, чем на Остоженке, но, всё-таки, у себя хоть сердцу хорошо! Молодец, что поехала…              — Да, — откровенно глупо поддакнула Анна, не зная, что ещё матери Вити сказать. Затихла, думая только, чтобы Ирина Антоновна не задала вопроса, на который вранья бы придумать не смогла, даже если б очень того захотела.              Оставалось надеяться, что Пчёла матери раньше позвонил. Если у него, безусловно, появилась такая возможность.              У девушки пустой пищевод скрутился почти что в узел от мысли, что Витя не звонил. Что у него не было попыток связаться ни с Ириной Антоновной, ни с Аней, ни с кем-либо вообще.              «В порядке он», — кинула себе Князева с такой твердостью, словно тоном собственных мыслей думала прогнать дурные мысли, словно от её уверенности действительно зависел исход всех событий.              Как фаталистично глупо.              «Не знаешь, что ли, Пчёлкина? Он всегда выходит сухим из воды. Пора бы уже привыкнуть»              — Анечка!.. — проговорила Ирина Антоновна, и сразу по интонации её Аня поняла, что мама Пчёлы спросит. Она сдержалась, чтобы не сбросить вызов, потом не вешать на уши лапшу, приговаривая, что у них «связь оборвалась».              — А Витя-то с тобой? Вы вместе в квартире сидите?              — Нет, — честно сказала Князева.              Пчёлкина ахнула так, что, вероятно, осела на пол.              Аня же ногти пустила в шею себе, понимая, что враньём бы только скорее себе могилу вырыла. Ведь поняла быстро — если бы сказала матери Вити «да», то она бы попросила трубку сыну передать.              Тогда бы точно пришлось скинуть, но, вероятно, Ирина Антоновна ложь раскусила бы быстро. И только б сильнее стенать стала в неведении, где сын её.              Анна чувствовала, что каждым своим словом и шагом себя в угол загоняла. А потом Князева прикрыла глаза, себе приказывая думать активно, быстро, сочинить что-нибудь срочно, и пояснила всё-таки:              — Он с ребятами уехал на пару дней в Котельники. Там у Валеры давний товарищ по спорту женится, так он к себе на свадьбу всех их и пригласил. Даже Саша сразу с самолёта к ним поехал! Витя вчера вечером собрался, поехал, — и под конец кинула в удивленном оправдании:              — Я думала, он вам скажет!..              — А, — промямлила мать Вити, и Анна, хоть и почувствовала явные угрызения совести за обман столь доверчивой женщины, какой-то частью своей осталась довольна коротким аканьем.              Короткий гласный звук сказал лучше других слов и фраз: Ирина Антоновна поверила.              Уголки губ в несимметричной усмешке дёрнулись вверх.              — А что же он тебя с собой не взял?..              — Да что мне там делать? — окончательно войдя в образ, цокнула языком Князева и поёрзала на месте в попытке поудобнее усесться на диване, который излишней мягкостью и был неудобен. — Я не знаю там никого. Да и Вите, думаю, тоже не было бы особого удовольствия со мной одной весь праздник просидеть.              — А-ну, перестань! — вдруг воскликнула Ирина Антоновна, тоном и интонацией Анне ужасно напоминая Яниса Петровича — её куратора и по совместительству любимого преподавателя, искренне злящегося на студентов только за их неуверенность в себе. До сих пор помнила, как профессор Князеву песочил, чуть ли не всеми правдами-неправдами запрещая сомневаться в своих силах и знаниях!..        И тогда мама Пчёлы точно так же возмущалась — словно мысль, что Аня её сыну надоесть могла, выводила Ирину Антоновну из себя.              — Глупости какие-то говоришь, право слова, Анечка!.. Витенька всегда, когда мы о делах твоих с Пашей спрашиваем, так про тебя заливается, что заслушаться можно. А глаза-то блестят!.. Поэтому, не думай даже об этом и езжай с ним в следующий раз обязательно. Вы молодые, когда вам гулять, если не сейчас?              Она улыбнулась почти искренне, не позволяя себе оголять зубы и не понимая, как сумела нарваться на комплимент. Аня только в смущении что-то неясное для самой себя протараторила, в ответ на что мама насела увереннее.              — …Ну, Анечка, как можно было? Сейчас сидишь одна без него, переживаешь… Ты не пыталась до него дозвониться? — спросила мама Вити и раньше, чем Князева успела придумать очередное вранье, девушке помогла, сама на вопрос свой ответила:              — Хотя Витя, наверно, не слышит…              — Да, скорее всего. У Капитонова — друга Валериного — программа свадьбы обещала быть очень интересной. Так что, им скучать там некогда!..              — Сейчас бы вот танцевала, отдыхала! — снова удрученно кинула Ирина Антоновна, и Анна тогда уже едва сдержалась, чтобы глаза не закатить.              Что же, можно подумать, пьянка на чьей-то свадьбе — даже свадьбе выдуманной — была важнее всего, что в стране, в мире творилось?              У Князевой горько-горько стало внутри, будто ей сердце кто-то молотым перцем натёр. И девушка в череде реплик Ирины Антоновны вдруг пообещала себе, что провода оборвёт, если то потребуется, но до Вити дозвонится. Остаток дня у трубки проведёт, но набирать будет, пока не ответят.              Надо, надо попробовать!..              Прощания Аня не запомнила. Она, загоревшись мыслями своими, что и душили в боли, и били по щекам, злобой заводя, на все слова Ирины Антоновны поддакивала. Не волновалась даже о вещах, с которыми соглашалась. Сбросила, когда Пчёлкина тихо в трубку сказала Князевой:              — Храни тебя Господь Бог, Анечка.              И после того плечами передёрнула, словно от упоминания имени Божьего всуе на спину ей лёг чей-то тяжелый взор, способный вывернуть душу наизнанку.              Девушка перевела дыхание, заглянула за стойку регистратуры, позволяя себе лишь на десяток секунд отсрочить череду звонков на хорошо знакомый номер.              Медсестра явно клевала носом, что-то калякая в бумажках, в обилии которых можно было затеряться. Она явно в разговор с Ириной Антоновной не вслушивалась, полностью поглощенная рисованием случайных узоров на полях, и, вероятно, другими беседами бы не интересовалась.              У Анны всё равно неприятно засосало под ложечкой. Мало ли, вдруг притворяется только равнодушной, а сама уши под медицинской шапочкой греет?..              Девушка поднялась на ноги и, оставляя на диване сумку, направилась к выходу по коридору, вдоль которого сегодняшним утром неслась, как на пожар.              Первая медсестра, ещё в первом часу дня велящая ей надеть халат, дремала за своим постом и во сне подрагивала от холода, тянущего с приоткрытой двери. Князева замедлилась за пять метров до девушки, чтобы не разбудить стуком каблуков, и оглянулась; и почему закрыться нельзя было?..              Девушка вышла на узковатый порог.              По козырьку, висящим над дверью, стучали редкие капли, но самого дождя не было; сентябрь девяносто третьего, на удивление, выдался сухим и тёплым. Анна на то жаловаться, конечно, не смела — ведь так любила одеваться в тонкие кофты в конце первого осеннего месяца!.. В свитерках утром и днём не было холодно, а по ночам Князева на улице не появлялась.              Сегодняшние сутки стали исключением из правил. Во всех смыслах.              Если бы Аня на себя со стороны, с чужого балкона дома напротив посмотрела, то подумала бы обязательно, что вышла, чтоб покурить, тяжечками отравляя воздух. Выкинула спешно мысли о сигарете, от которых раньше выразительно отворачивалась, — ещё, мол, чего придумаешь?              Вместо того она взглянула на массивную трубку в руках.              Князева не пожалела об обещании своём, когда пальцами забегала по кнопкам. Наизусть изученная комбинация в голове проявлялась быстрее в сравнении с экраном — вот как уверенно она набирала номер Пчёлы.              Она, прямо как днём, прижала трубку к уху и прикрыла глаза. А под веками опять тьма, на фоне которой чуть ли не порохом простреливались цифры, сменяющиеся в счёт гудкам.              Анна могла бы сосчитать удары сердца в ушах, если бы оно билось в полтора раза медленнее.              До семи гудков Князева была спокойна. А потом губы дрогнули в предательстве, веки плотно сжались, что «восьмёрка» перед глазами поблекла на фоне простреливаемых в глазах фейерверков. Обратные стороны коленей напряглись, подобно канатам, и если бы не перила, на которые девушка поясницей опиралась, то явно бы полетела с невысоких ступеней на землю, сердце себе в коротком падении разрывая.              «Дьявол. Пчёлкин, не пугай. Не смей пугать»              На этот раз звонок сбросился после десяти гудков. Анна вздрогнула, когда тишина сменилась одновременно и высокой, и низкой нотой, будто этот звук её по плечам кнутом огладил.              Снова в упрямстве, сходном во многом со страхом, перенабрала.              «Возьми. Возьми, Витя»              Князева выдохнула и заметила вдруг в каком-то отстранении клуб пара, какой изо рта вырвался. Тогда она руку поперёк груди прижала, второй трубку у уха держа, шею в плечи вжала, нахохливаясь, подобно снегирю.              Холодно — равно как на улице, так и под рёбрами.              Анна продолжала отсчитывать цифры, чувствуя, что с каждым прошедшим гудком откуда-то от висков нервные окончания сгорали в пепел. Жар сходился с холодом в шипении, оглушающем Князеву сразу на оба уха.              Но не грело. Ни капли.              На этот раз звонок прервался ещё раньше. На пятом гудке. Анна, услышав протяжное «пи-и-и» в трубке слишком рано, снова вздрогнула и взглянула на трубку в кулаке так, словно та оказалась неисправна.              Князева чуть постучала по пластиковому её корпусу, думала этими поистине гениальными познаниями в электрике вернуть телефон в норму, и снова стала номер набирать.              По улице Опарина, с другой стороны от входа в родильный дом, проехалась чья-то машина, и отчего-то Князеву этот звук остановил.              Девушка взглянула на трубку так, словно она не только двух людей между собой могла соединить, но и сама разговаривать умела. Несмотря на тёмный вечер, понятно стало, прямо как в самый ясный день, что телефон попросту не у Пчёлы.              Он не мог не знать, что за ужас творился на Арбате, возле Дома Советов, который, вероятно, скоро переименуют во что-то иное. Но точно знал, что Князева ему не просто так звонила в день госпереворота. И, как никто иной, знал, как девушка разнервничаться могла после пропущенных звонков.              Витя не стал бы её сбрасывать. Даже если бы он очень занят был, нашел бы секунд десять, чтобы ответить, сказать, что жив-здоров, услышать от Ани в ответ те же слова и пообещать перезвонить позже.              Ведь Пчёла явно не по своей воле на связь не выходит больше двенадцати часов. Значит, не может. Не дают.              Князева уверила в это так сильно, как, вероятно, далеко не каждый прихожанин мог уверить в высшие силы на уровне Богов, ангелов и демонов, вершащих чужие судьбы.              Температура, упавшая до отметки десяти градусов со знаком «плюс», перестала казаться такой холодной.              — Ну, вот ты где! Сколько можно тебя искать!.. — раздалось вдруг из-за двери родильного дома. Княжна, успев перевести дыхание и мысли, снующие туда-сюда, чуть успокоить, обернулась.              Дверь раскрылась так, что Аня попятилась сильно назад, дабы не получить по лицу увесистый удар наотмашь. Дыхание чуть спёрло от скрипа петель, какие она отчего-то сравнила с лязгом точенного ножа.              На пороге появилась мама.              Первым порывом было кинуться ей на шею, прямо как в детстве, да так крепко обнять, чтобы все переживания остались за кольцом рук, гладящих её так, что можно было бы укрыть от нападок всего мира. Но Анна посмотрела на усталое, а оттого и недовольное лицо мамы.              Екатерина Андреевна роды принимала больше десяти часов, да и не у абы-кого. Мама, будучи главным врачом-акушером, должна была держать всё, в первую очередь, себя, под контролем, но всё-равно за супругу своего племянника изнервничалась вся. Ведь не могла иначе.              Тогда Князева сдержалась и, посмотрев на маму, позволила себе только взять её под локоть.              — Привет, мам.              — Ну, здравствуй, милая. Ты где бродишь-то? — спросила тётя Катя с привычной простоватостью. Аня дёрнула щекой в странной смеси горечи и спокойствия, думала уже ответить, но мама раньше того взмахнула руками и возмутилась: — Ещё и раздетая!              — Вите звонила, — ответила всё-таки Князева и, отпустив её, снова нахохлилась снегирём. Откровенно душой покривив, добавила выразительное: — Точнее, пыталась.              — Не взял?              — Телефон не у него, — с уверенностью ответила Аня и на маму посмотрела так, что Берматова не посмела спорить. Но только, наверно, потому, что с дочерью согласна была.              Она кивнула, наконец стянула с себя медицинскую шапочку, и сказала, ухая на выдохах:              — Конечно, не у него. Ещё бы им в обезьяннике телефоны оставляли, п-хах!..              — Ты что-то знаешь? — спросила девушка подскочившим тоном, за который в следующую же секунду себя отругала. Мама в ответ только посмотрела, вскинув сильно брови и моргнув выразительно глазами.              — Да было бы, чего не знать! Можно подумать, не могли выслать на них какой-нибудь наряд спецназначения, — Берматова на перила рядом с дочерью облокотилась, тише заговорила, словно боялась, что их в реалиях новой России, где у стен были глаза и уши, подслушать кто-то мог:              — Менты, Аньк, всё-таки, тоже понимают, что при таком хаосе у бандитов руки развязаны… Чтобы больше жертв не было, на некоторых облаву устроили. И наших, видимо, загребли… Да что мне, вправду, тебя учить, что ли? — встрепенулась вдруг мама и на Анну посмотрела, с выразительной усмешкой прохохотав:              — Кто из нас, в конце концов, с рэкетиром третий год под ручку ходит?              Если бы с Князевой мама так о другом человеке говорила, то Аня подумала, что она отношений дочери не одобряла. Что зубами скрипела, когда Пчёла на Введенского Князеву привозил, что глаза закатывала, видя руку дочери на локте у Вити. Но девушка на акушерку посмотрела внимательно, и по улыбке хитро-уставшей поняла, успокаиваясь, что мама юлила.              Как, в принципе, и всегда.              Анна не стала говорить, что у матери были далеко не самые действенные способы поддержки. Вместо того она переступила с ноги на ногу, взглянула на трубку телефона.              Была в словах мамы правда — да и, по всей видимости, не доля, не крупица. Девушка посмотрела на Берматову, утёршую со лба капли остывающего пота, и понадеялась, чтобы так и было всё на самом деле. Чтобы Пчёла, Саша и Фил с Космосом сидели где-нибудь в Лефортовском следственном изоляторе, пережидая всю бучу за стенами общей камеры с другими бандитами.              Отчего-то эта перспектива не казалась Анне такой печальной, какой мерещилась полная неизвестность.              Князева вдруг посмотрела на маму так, словно увидела впервые, и тогда что-то в горле у неё щелкнуло с серьёзным запозданием.              «Роды у Оли ведь мама принимала!..»              — Мам, — позвала Анна голосом, дрогнувшим от переживаний, пластом рухнувших на плечи. Берматова снова вскинула подбородок, на дочь посмотрела с вопросом явным, когда в узком зрачке увидела какую-то мысль, какую, вероятно, сама могла прочесть.              Князева тогда, дав себе секунд пять, чтобы вопрос правильно сформулировать, прошептала:              — С Олей что?              — Наконец-то, опомнилась, — всплеснула руками тётя Катя, едва ли не плюясь в ни то смехе, ни то возмущении. — Я-то думала, ты и не спросишь!              — Мама?..              — «Что с Олей, что с Олей?»… Иван Александрович у неё родился, вот что с Олей, Анька! — воскликнула мама, со вскинутыми ладонями к дочери подошла, словно приглашая в объятья свои.              На мгновение Князева даже смысл любых слов забыла, на акушерку посмотрела во все глаза, по лицу пытаясь произошедшее осознать и понять. А потом вернулся слух в сопровождении дыхания и рационального мышления, но и то ушло быстро на второй план, стоило Анне повторить заново слова, сказанные мамой.              Иван Александрович родился… Сашка отцом стал. А она — троюродной тётушкой для маленького человечка, своим появлением сделавший день двадцать девятого сентября не таким плохим, каким он казался с самого утра.              Голос стал сырым, когда Князева ахнула в радостном смехе и взялась руками за ладони мамы.              — Родила!..              — Два шестьсот пятьдесят! Рост сорок один сантиметр! Для тридцать шестой недели — богатырь! — воскликнула мама и вдруг дочь обняла. Она покачала её в руках так, словно Анна на свет сама недавно появилась, но быстро вздрогнула и прошипела:              — Ну, Анька, вот почему пальто не носишь? Хочешь дома с температурой валяться, Витьку соплями своими заражать?..              — Крепыш какой! — проговорила девушка, не слыша маминых нравоучений. Она вообще больше не слышала толком ничего, вдруг поняв, как легко стало дышать после решения, как минимум, одной её проблемы.              Уткнулась лицом в стерильную рубашку, уже не так сильно мерзнув в объятьях мамы. Глубоко вздохнула.              Но глоток кислорода стал в горле комом, когда кто-то пробежал вдоль полутораметрового забора родильного дома с холодящим душу воплем:              — Спасите, убивают!!!              Анна развернулась к дороге, разделившей центр акушерства и многоквартирный дом, но не увидела ни лица бегущего, ни фигуры его за кованной решеткой. Да совсем юнец, видимо, дёру давал, если даже верхушки его головы за забором видно не было!..              Сердце, превращаясь в лёд, едва ли не рухнуло из груди, когда она в тишине услышала частые тяжелые, весом, вероятно, в несколько тон, вздохи неподалёку, вдогонку которым раздался снова ор, разрывающий душу в клочья:              — Силовики!!! Прячься все!!!              А потом из-за угла родильного дома с главной дороги метнулся свет от фар чьего-то автомобиля.              Князева будто окаменела, сложив быстро два и два. Она, наверно, так и осталась бы на ступенях стоять, даже не пытаясь спрятаться от риска поймать пулю, если бы мать не дёрнула ту за локоть, затаскивая Аню в приёмную роддома.              — Пошли! Чего ждёшь? — шикнула мать и захлопнула дверь. Дочь оглянулась, не поняв, отчего медлительной стала вдруг, и в злобе на саму себя вздохнула громко.              Мама осторожно, чтоб лишний раз не засветиться в окнах коридора, почти вплотную к стене продвигалась.              А Князева, все ещё отчего-то неподвижная, так и осталась у порога. Дверь закрылась слишком громко, разбудила дремлющую медсестру; Аня же прислушалась к скрипу шин за порогом, стараясь даже не дышать. Шорох резиновых покрышек по гравию асфальта стих, почти не слышась за отчаянным криком подростка, какой всё бежал, зовя на помощь, вместе с тем всех по домам разгоняя…              А потом раздалась короткая автоматная дробь из трёх выстрелов.              Всё вокруг стихло. В первую очередь шумом отзываться перестало Анино сердце.              

***

             После долгих лет работы на одной и той же должности маму всё-таки повысили — если открытие частных медицинских компаний, появившихся в России после распада Союза, можно было назвать «повышением». Но, как бы то ни было, Екатерина Андреевна Берматова своему долгожданному званию главного врача-акушера в платной клинике была очень рада.              Вместе с ней больше всех радовались Аня и Саша Белый, который под своё «крыло» взял роддом в Коньково, чтобы совсем точно обезопасить тётку от установок других рэкетиров. А те, наверно, носу бы побоялись сунуть на территорию бригады — авторитет Белова, Холмогорова, Пчёлкина и Филатова рос не по дням, а по часам.              И это, вероятно, чувствовала не только Москва, но и весь ближний круг бригадиров. Князева так уж точно это не только чувствовала, но и видела ясно.              Анна зашла в мамин кабинет, в котором бывала достаточно редко — мало того, что Екатерина Андреевна только как год перебралась на новое место работы, так и сама Князева редко появлялась в районе Беляево-Коньково, с девяносто первого года прочно обосновавшись в центре столицы.              На стенах кабинета висели какие-то грамоты и почётные листы, на части из которых возле имени мамы стояла фамилия «Князева», носимая покойным Аниным отцом и самой дочерью Берматовой. На столе валялись многочисленные дела и папки. У стены напротив стояла кушетка, спрятанная со стороны двери белой ширмой.              Князева положила сумку на стол. Мама щёлкнула чайником, а сама подошла к небольшой раковине у входа, взглянула на себя в зеркало с усталостью бескрайней, умыла лицо.              — Чай будешь?              — А кофе есть?              — Я тебе что в детстве говорила? — тётя Катя хмуро зыркнула глазами в зеркальную гладь, прежде чем прополоскала рот водой из-под крана. — Кофе вредно для сердца!              — Меня в сон клонит.              — Так поспи, кушетку никто не выносит отсюда. Хочешь, подушку найдём в кладовой?              — Я и без того днём на диване заснула, — хмуро подметила Анна.       Мама выразительно хохотнула то ли в удивлении, то ли в веселье, дочери не ясном. Акушерка прокрутила кран, стряхнула капли с рук, брызгая на стены и зеркало, Князеву вынуждая поморщиться от небрежности.              — Что, кавалер по ночам спать не даёт?              Девушке показалось, что её по лбу щёлкнули, отчего мозг в голове по стенкам черепа застучал глухо. Язык к нёбу прилип, будто клеем смазанный; Анна, шире распахнув глаза, смогла только пристыжено воскликнуть:              — Мама!              — Да ладно тебе, — не смущаясь совершенно ни взора Князевой, ни темы, куда какими-то косыми дебрями зашёл их разговор, тётя Катя махнула рукой. Последние капельки с её ладоней долетели до лица Ани и едва ли не испарились сразу же — вот каким горячим было лицо девушки.              Мама же села за свой стул, упёрлась локтями в деревянную поверхность и, чуть закатывая глаза, проговорила:              — Вот чего ты стесняешься? Ни о чём безобразном я же тебя не расспрашиваю. Вещи это… совершенно естественные, а ты всё, как в четырнадцать лет, кудахчешь, всё «мама-мама!..».              Анна выдохнула через рот, одним этим действием на все восклицания мамы отвечая, и отвела взор в сторону электрического чайника. Объяснять, что личная жизнь Князевой касалась только её одной, девушка не захотела — за два года, отделившие Аню от окончания рижского филфака до сегодняшнего момента, она поняла, что мать попыток залезть ей в душу не оставит всё равно и всяческими способами попытается узнать, что к кому Князева чувствует, что от кого хочет.              Потому, что человек такой.              Тонкий голос в черепной коробке Ани отозвался гаденьким шепотом, предполагая ядовито, что девушка бесилась так только потому, что мама прямо в точку едким вопросом попала. Ведь Пчёла в ночь на двадцать девятое число действительно Князеву любил…              Да так, что у него, вероятно, до сих пор спину саднило от царапин, а у самой Анны ноги дрожали в подколенных связках.              Девушка подобралась в кресле от догадки, кольнувшей под рёбра кончиком ножа, и настырно вперила взгляд в синий пластик чайника, не планируя оборачиваться к маме лицом. По крайней мере, до тех пор, пока вода не вскипятится.              Но интерес Берматовой уже потух. Она теперь сидела напротив, в почти что тишине перебирала какие-то записки на своем рабочем столе. Половину от бумаг мама, не глядя, скинула в мусорное ведро.              — Роды тяжелые были?              Акушерка только приподняла взгляд, не задирая подбородка, ответила, чуть помедлив:              — Тяжелые, — а потом, снова дав себе какие-то секунды на «подумать», добавила: — Любые роды, начинающиеся раньше положенного срока, тяжелые.              Князева прикусила язык, чтобы матери не сказать, что вообще материнство считала неимоверной тягостью, и потупила всё-таки взор. Она посмотрела на руки, какие в помещении никак согреться не могли, сжала их в кулачки.              — Кесарево делали?              Мама отсортировала среди оставленных бумажек ещё часть ненужных и выкинула — тоже без подобия какой-то там жалости. На столе среди всех не разобранных кип осталась только небольшая стопка из пяти-семи документов.              — Нет. Сама.              Анна подняла взор до того, как чайник щёлкнул, но о своём обещании на мать не смотреть вспомнила поздно.              Отчего-то скользко стало на душе. На коже тоже почувствовался слой грязи, лёгшей капельками. Девушка сжала правый кулак до привычного хруста большого пальца, закусила внутреннюю сторону щеки.              Она знала, у матери такая «политика» была — кесарево сечение Екатерина Андреевна приказывала делать в самом крайнем случае и своим медсестрам говорила, чтобы роженице схватки вызывали всячески, чтобы девушка всё-таки сама матерью стала, а не из-под ножа.              Князева этой позиции не одобряла нисколько — ведь сколько времени и сил занимали такие натужные роды! Да и для кого это было лучше? Явно ни для матери, ни для ребёнка.              Берматовой об этом Анна не говорила, и не столько оттого, что мать явно больше в акушерстве смыслила. Просто, и без того было много тем, точки зрения относительно которых у них сильно различались.              Она поджала губы, чтобы не озвучить мнения своего, какое мамой могло приняться за выразительное «фи», и вместо того спросила:              — Ольга сама как?              — Отдыхает девочка. Спит.              У Анны дрогнуло что-то внутри. Если бы она сравнить боль в груди могла с чем-либо, то, наверно бы, сказала, что сердце у неё покрылось железной облицовкой, поверх которой кто-то заскрёб ножами — поранить было бы нельзя, но скрип металла о металл поднял волосы у самого затылка чуть ли не дыбом.              Чайник вскипел. Князева поднялась на ноги.              — Я поеду.              — Куда это ты собралась? — и не скрывая удивления, мама откинулась на спинку своего кресла. Она в привычке, какая Анне не нравилась совсем, вскинула брови, распахнула глаза.              Девушка крепче сжала ручку сумки.              — Домой. Завтра утром буду.              Мать чуть помолчала. На секунды Князева даже поверила, что тётя Катя останавливать её не станет, и поправила рукава свитера. Но, когда шаг сделала к запачканному зеркалу, чтобы распутанные волосы поправить, мамины пальцы сжали запястье Анны так, что девушку назад потянуло, как корабль якорем тянуло к стоянке.              Она ругнулась на себя за излишнюю простоту, мол, «неужели действительно так легко думала уйти?». Дёрнула уголком губ, разворачиваясь к акушерке.              Та смотрела на неё с всё тем же выражением физиономии, в каком Анна никогда не хотела своего лица видеть, и у дочери спросила, моргнув убийственно медленно:              — Ань, ты, вроде, девочка у меня умная, но иногда такое скажешь, что хоть стой, хоть падай. Ну, вот куда ты собралась, на ночь глядя? Через весь город, а!              — Ты сама только что ответила на свой вопрос, — кинула Князева, но шагу не сделала. Не захотела запястья из маминого хвата рвать, натирая кожу — ведь понимала явно, что она бы не отпустила.              Берматова снова моргнула:              — Вы с Пчёлкиным чуть ли не напротив Дома Советов живёте. Там оцеплено всё сейчас, ты не проедешь на Остоженку, не понимаешь, что ли? Да и сама видела: и на окраине города менты стреляют! Думаешь, кто-то разбираться будет, кто ты такая и чего хочешь ночью у «Белого дома»?              Анна не ответила, но неприятная щекотка, напоминающая поглаживания лезвия ножа, всё-таки отозвалась першением в горле.              Князева перевела дыхание в какой-то холодной злобе на судьбу и маму, которая, как бы того девушке признавать не хотелось, была права — она сама меньше часа назад с похожей интонацией похожие вещи объясняла наивной медсестричке, свято верящей пропаганде с радио.              Девушка отвела взгляд в сторону в недовольстве, которое воздух кабинета сгущало в камень.       Мама тогда, словно почувствовав, как иголки, которые Анна показывать любила, спрятались обратно под кожу Князевой, убрала пальцы с запястья почти что гладящим движением.       — Давай, Анька, не глупи. Сейчас ни автобусы не ходят, ни метро не работает. Пешком, что ли, пятнадцать километров будешь топать? — задала Екатерина Андреевна явно риторический вопрос.              Князева, зная самый рациональный ответ, перевела дыхание протяжным выдохом; угораздило же Бориса Николаевича стрельбу по Дому Советов именно сегодня устроить!..              Мать на Аню посмотрела, в усталости, на лице её восседающей плотной маской, качнула на кушетку головой:              — Отдыхай, если спать хочешь. Завтра утром поедешь, даст Бог, всё спокойно будет, — и перекрестилась в жесте, от которого Князеву отчего-то передёрнуло.              Мама из тумбочки под столом достала две чашки, на боках которых остались тёмные следы от прошлых чаепитий. Пальцы Анны дрогнули, чуть ли не выворачиваясь на все сто восемьдесят — ни то брезгливость, ни то недовольство.              От собственного бессилия хотелось топнуть ногой жестом, каким капризные принцессы решали все свои проблемы.              Девушка оставила сумку на столе, когда мама поднялась, наливая в чашки кипяток. Дверь открылась, выпуская Аню в коридор.              Тётя Катя уже почти чертыхнулась в недовольстве на дочь, но, только кинув в чашки по пакетику чайному, услышала почти у порога голос девочки, какую недавно, казалось, только на руках качала:              — Алло, Том? — тишина. Наверняка, ждала, пока Филатова в трубку угукнет. — Не разбудила?.. Оля родила. Мальчика. Ваню. Не шучу я, что ты, какие шутки!..              Акушерка совсем недолго у порога постояла, и только, когда голос дочери, скрашивающей каждый день Екатерины Андреевны даже одним воспоминанием, сказал Тамаре завтра приезжать, Ольгу проведывать, Берматова села за свой стол и глотнула почти крутого кипятка.              Она в мысли свои углубилась, в которых было место и Анне, и дежурству ночному, и последствиям государственного переворота. Женщина на палец накрутила ниточку от пакетика, на миг упустив связь с реальностью, и не услышала, как попрощавшаяся с Тамарой Князева задержалась в коридоре ещё на минуту.              Вернулась в кабинет Анна, чувствуя себя подавленной, и отпила ненавистный пакетированный чай жестом, каким дворовые мужики водку хлестали рюмку за рюмкой.              Очередной её звонок на номер Пчёлкина ушёл вникуда.              Князевой захотелось спать.