Княжна

      Сложно было сказать, на чём спалось слаще — на диване в приёмной роддома или на кушетке в кабинете у матери. Анна проснулась с затёкшими плечами, мышцы которых, видимо, защемились в неправильной позе сна. Часы показывали раннее-раннее утро — Князева не помнила, чтобы по своей воле просыпалась в начале шестого часа.              Помятость чувствовалась как в голове девушки, так и во внешнем виде: волосы, высоко собранные заколкой, растрепались, ещё и юбка, задравшаяся ночью до самых бедренных косточек, смялась. Аня посмотрела на свой макияж и, поняв, что терять было нечего, умылась прохладной водой, чтобы хоть как-то проснуться. Зубной пасты не было. Пришлось довольствоваться обычным ополаскиванием рта, что разозлило безумно — утро, в понимании девушки, не было полноценным без достойного умывания.              Мама, видимо, была на обходе — проверяла состояния новоявленных мам и их детей, подводила итог ночных смен для двух, как показалось самой Князевой, совершенно безалаберных медсестёр и заполняла в приёмной документы.              Приведя себя в относительный порядок, какой могла воссоздать, Анна убрала в сумку миниатюру своих духов. Проверила кошелёк и две связки ключей в боковом кармане.              Первые ключи открывали квартиру Пчёлы на Остоженке, а вторые уже по привычке даже не лежали, а, скорее, валялись, пылились в углу ручной клади Князевой и были от квартиры в Беляево, в которой Екатерина Андреевна жила ещё с начала шестидесятых годов.              Князева надела на палец самое крупное кольцо из связки и, перекатив на ладони силиконовый брелок с котом, у которого краска стёрлась с хвоста за долгие годы эксплуатации, посмотрела в окно.              Там было тихо. Действительно тихо. Даже птицы не пели — у них вовсю уже перелётный сезон начался, и теперь, вероятно, говор скворцов и городских ласточек можно было услышать где-нибудь на Балканах. Анна подошла к раме, у самых углов стекла увидела небольшую изморозь, которая к восьми утра пропадёт бесследно и большинством горожан останется незамеченной.              Под окнами кабинета матери была дорога, заасфальтированная в прошлом году. Солнце, только поднимающееся из-за горизонта, но осветившее самый низ небосклона, косым светом подчеркивало обилие дорожной пыли на бордюре.              Если бы у Князевой доступа не было к средствам массовой информации, то не подумала бы ни за что, что прошлым днём по столице неслись танки, стреляющие по зданиям своего же города, а ближе к ночи «блюстители закона» с торца здания выстрелили в подростка.              У девушки дрогнули связки, промерзая чуть ли не насквозь; хотелось бы верить, что за переворотом что-то изменится, устаканится, что лишившиеся власти социалисты не возмутятся, не поднимут новую бучу, какая выльется в гражданскую войну.              Анна дёрнула губами, не накрашенными помадой, ощущая, как больное горло скрутилось едва ли не в узел, мешая дышать ровно, и попятилась от окна. Так, будто следы от дождя, прошедшего на прошлых выходных, были на деле давно высохшими ручейками крови, каплями моросящей с затянутого неба.              Аня отвернулась от окна, когда от холода ладонями перестали чувствоваться подушечки пальцев, и, растягивая свитер в мелкий рубчик, кулаки постаралась спрятать в узких рукавах.       Посмотрела в очередной раз на трубку телефона, стоящую на мамином столе похоронным обелиском.              Телефон, по массивности своей напоминающий кирпич, одним своим присутствием наэлектролизовал воздух кабинета. Девушка посмотрела на аппарат так, словно он сам по себе заговорить мог в любой момент.       Ладони загорелись, как от аллергической сыпи, расчёсанной вплоть до влажной сукровицы на пальцах, чтоб набрать Пчёлу.              Не могут же их, в самом деле, вечно держать в СИЗО?..              Несмотря на собственный указ признать, что не обязательно в следственном изоляторе мужчина Анин торчит, Князева в настырности, за которую себя в тот миг ненавидела, других вариантов не рассматривала. Вероятную причину такой «уверенности» Князева знала, но не рисковала озвучивать — говорить о страхе иного развития события было… боязно? Стыдно?              Анна не знала, как правильно переживания свои объяснить, и потому, сжимая челюсти чуть ли не до боли в молярах, закинула телефон в сумку. Чтоб не раздражал, не соблазнял, не спровоцировал отбить пальцами по кнопкам номер, изученный до такой степени, что на одном дыхании можно было произнести.              Вышла из кабинета матери с такой резвостью, будто боялась, что он взорвётся парой килограммов тротила, если Князева хоть на миг лишний задержится внутри.              Она спустилась по лестнице на пару этажей. Ключи от квартиры на Беляево в кулаке согревались, когда Анна оказалась в приёмной, в которой вчерашним днём крепко спала, в объятьях сновидений пережидая государственный переворот.              Мама, явно устав, клевала носом, но упорно кому-то набирала по дисковому телефону. На миг у Князевой дёрнулось в болезненном сокращении сердце, стоило увидеть, как палец её дрожал, прокручивая колесо до шестёрки, и жаль стало Берматову.              Так же сильно, как в школьные годы, когда Анна собиралась утром на уроки и сталкивалась с мамой, пришедшей с ночной смены, лишь у самого порога.              Князева остановилась у стойки, положив на ту кулаки, и в тишине наблюдала за матерью, пока Екатерина Андреевна вслушивалась в тишину по ту сторону провода.              Минутная стрелка совершила полтора оборота, прежде чем мама цокнула языком в раздражении и положила трубку обратно на телефон. Пластик отозвался глухим скрежетом, отчего по рукам Князевой прошлись неприятные мурашки.              Она подумала недолго, прежде чем уточняюще спросила:              — Саше набирала?              Мать кивнула. Анна почувствовала себя одновременно и плохо, и хорошо. Не нравилось ей совершенно, что двоюродный брат не отзывался на звонки с самого того момента, как из Америки в Москву вернулся.              Но отчего-то радостно стало, что Князева не стала набирать Пчёлкина минутами ранее.              Если Саша не отвечал, то Витя, вероятно, то же бы трубку не взял. Только нервы бы себе лишний раз измотала, если бы позвонила, и бродила бы из угла в угол, пока гудки друг друга с оттягом сменяли.              У Князевой в онемении дрогнули пальцы, отчего ключи, зажатые в кулаке, ударились гранями своими о дерево стойки. Звук в утренней тишине показался оглушающим, отчего мама встрепенулась и на дочь посмотрела так, что Анна поняла сразу, как сильно Екатерина Андреевна в мыслях своих, напоминающих зыбучие пески, застревала.              — Оля как себя чувствует?              — Спит все ещё, — ответила мать и, предугадывая следующий вопрос Князевой, заранее проговорила: — Ванька хныкал, но сейчас дремлет малость. Через часик-другой подниму Ольку, чтобы сына покормила.              У Анны отчего-то от этого небрежного, но крайне тёплого на тон «Ванька» стало тесно под рёбрами. Даже предрассветные сумерки чуть отступили, выше Солнце поднимая над землей и прогоняя последствия первых заморозков.              Она сдержала улыбку, чтобы та не выглядела оскалом, и, почувствовав напряжение у самых щёк, спросила:              — Оле надо что-нибудь из продуктов?              В ответ мама только усмехнулась, в ехидстве уточняя:              — Где ты в пять утра открытый продуктовый найдёшь?              — Могу сама приготовить что-нибудь и ей принести, — пожала плечами Анна, не пугаясь ответственности, какую на себя взяла. — Омлет какой-нибудь, бутерброды, кашу манную. Если только, конечно, Оле можно такие вещи при вскармливании.              Берматова в ответ только снова, будто проверяя дочь на стрессоустойчивость, внимательным взором окинула. Подумала какие-то мгновение, какие Князевой показались полноценной минутой, и потом только уточнила:              — Ты, надеюсь, не к себе ехать собралась?              — Сюда, — махнула рукой Аня куда-то за спину свою, где примерно могла проходить улица Введенского. — Ты же не против?              — Бога ради, — ни то фыркнула, ни то хохотнула мать. Потом снова о чем-то подумала, и сказала Князевой: — Ларёк помнишь Наташкин? В соседнем дворе стоит… Так вот, он с семи работает. Купи яблоки, кисть винограда… Сухофрукты можно. Сладость какую-нибудь захвати.              — Какую? Прям шоколад, что ли, можно?              — Какой ещё шоколад? — чуть ли не возмущенно вскинула брови мама, чем Анну едва ли не разозлила. — Совсем, что ли, Ань, не соображаешь? Это ведь такой аллерген!              Князевой показалось, что, будь у неё в руках что-то хрупкое, то она бы бросила обязательно в стену предмет, чтобы хоть за грохотом бьющегося стекла скрыть недовольство; можно подумать, она больно что понимает в тонкостях послеродового периода!..              — Какую сладость тогда надо? — перевела дыхание Анна в явной тяжести, крепче сжимая брелок от связки ключей.              — Пастилу можно. Печенье, но, главное, не сдобное! Что ещё?.. Кисломолочки ты у неё, наверно, не найдёшь, но, в случае, если будет что — кефир или, того лучше, пастеризованное молоко, — захвати обязательно, — проговорила Екатерина Андреевна, чуть помолчала и подытожила: — Всё, пожалуй. Справишься?              — Справлюсь, — буркнула Князева и уже думала двинуться в одиночестве к выходу из роддома, как мать поднялась из-за стойки регистратуры и зашаркала кроксами по плитке.              Она потрепала дочь по плечу, по тонкому свитеру, и нахмурилась:              — Ты бы хоть мою куртку взяла, чтоб до дома дойти. А там уже бы пальто старое своё надела, раз на работу без верхней одежды мотаешься!..              — Я на метро, не замёрзну. Стрелой — туда-обратно.              — Одну станцию, что ли, не пройдёшь?              Князева этот вопрос оставила без ответа и только быстрее застучала каблуками, какими всё-таки надеялась не очень громко ступать, дабы никого не разбудить случайно. Мама, к удивлению самой Ани, не стала новыми вопросами сыпать или за плечо трясти в ожидании ответа.              Только вороватым движением, суть которого девушка понять не смогла, обернулась за своё плечо и сказала громким шепотом:              — Ты записку Ольке в продукты положи. Чтоб «типа» от Сашки.              Тогда Анну будто окатили ушатом ледяной воды. Предсердия и желудочки сердца дрогнули, как от удара под дых, и девушка поняла в горечи, открывающей глаза, для чего мама оглядывалась по сторонам. Боялась, видимо, что Белова, по классике жанра, в самый неподходящий момент выйдет из палаты и услышит вещь, что для неё должна была остаться в тайне.              Князевой на плечи упала тяжесть, какой не держали на себе Атланты.              — Думаешь, стоит? — спросила девушка. Не договорила своего вопроса, но мама и без того все опасения её поняла. Дёрнула щекой чуть ли не в раздражении и ещё сильнее голос понизила, невесть кому и на кого жалуясь.              — Она всё, пока ехала со схватками, спрашивала о Белове: прилетел ли, знает ли… Ночью тоже, где-то в третьем часу, во время обхода пыталась узнать, в курсе ли Сашка, что батькой стал, — призналась Берматова и подхватила дочь под локоть, чуть медленнее вынуждая идти по коридору.              До двери осталось совсем немного.              Анне вдруг захотелось завыть.              — Если до того улизнуть от ответа получалось, то сейчас… Не выйдет. Дай Бог, Тома рано приедет, ещё время потянет разговорами своими, но, всё-таки, Ань, лучше перестраховаться. Накалякай там что-нибудь, а? — протянула мама, чуть ли не укладываясь на плечо Князевой. — Что «люблю-целую», «спасибо за сына»…              — Я постараюсь, — проскрипела зубами Анна. Пальцы обвили ручку и почти дёрнули на себя дверь, но Князева обернулась почти у порога.              Она на мать с прищуром посмотрела, будто так насквозь могла Екатерину Андреевну прочесть, и поставила условие:              — Ты Белову звони по возможности.              Голос дрогнул, когда акушерка в таком же прищуре наклонила к дочери голову, а сама Аня вдруг в волнении каком-то объяснять стала свои слова:              — Ведь, буча с переворотом чуть утихла; если их утром загребли, то, в принципе, спустя сутки должны отпустить…              — Буду, — кивнула в усталости Берматова. Анна думала сказать, чтобы мама сразу, как узнала бы что новое, сразу с ней связалась, но в лицо Екатерине Андреевне посмотрела. А во взгляде у неё прямо-таки читалась фраза из разряду: «ну, когда ты уже пойдёшь?».              И тогда Князевой расхотелось просить о вещи, какую могла счесть за самоунижение, и резко распахнула дверь.              Свежий воздух, бодрящий приближающимся октябрём, порывом смыл желание сжать веки вплоть до белизны перед глазами.              Девушка пожалела тогда чуть ли не впервые за всю осень, что в сумку какой-нибудь кофточки — даже самой лёгкой, тонкой — не положила. От дыхания изо рта вылетали клубы пара, быстро развивающиеся.       Анна скрестила руки на груди, вжала в плечи шею и направилась, не задерживаясь для прощаний, к ближайшей станции.              

***

             Ноги почти не сгибались ни то от холода, ни то от странного чувства, описать которое Князева бы не смогла, даже если бы очень захотела. Но, если сравнивать с чем-то, то такое, наверно, испытывали люди, боящиеся испортить какой-то момент. Анна не хотела рушить тишину утра тридцатого сентября даже дыханием, когда, обнимая себя за плечи, шла по дороге к метро.              Девушка прижала подбородок к ключицам, чтобы горла не застудить, и оттого взглядом упиралась в носки ботильонов, которые, вероятно, после дня рождения Вити, придётся поменять на демисезонные ботинки. Дорогу она знала хорошо, на погоду насмотрелась через окно маминого кабинета — оглядываться по сторонам было совершенно лишним.              Аня шла быстро, стараясь темпом своим согреться, раньше дойти до станции Коньково. И Князева, вероятно, не сбавила бы скорости шага. Только вот стоило ей чуть отойти за стену родильного дома, как прямо под ногами, перед глазами оказался след крови.              Девушка зажала рот рукой ровно в тот момент, когда осознала, откуда лужа появилась.              Анне показалось, что она оглохла — ведь даже шум гуляющего сквозняка перестал слышаться. Она чуть наклонилась, и тогда металлический запах крови ударил по носу так, что Князева едва ли удержала равновесие.              След уже почти впитался в придорожную землю, чем, наверно, в ночи бы больше напомнил комок сухой грязи.              Пустой желудок, в котором с прошлого утра была одна кружка объективно хренового чая, скрутился в узел. Аня не сразу поняла, что реакцию такую вызвало, — долгий голод или впитавшаяся в землю кровь — и тогда её кинуло в жар.              На секунду холод перестал ощущаться, а потом порыв мёрзлого утреннего ветра прошелся, показалось, насквозь, через все мышцы, нервы и вены, вынуждая челюстями клацнуть.              Князева в последний раз взглянула на место мгновенной смерти парнишки, которого она никогда не увидит и не узнает, и обогнула густую лужу по окружности.              Первые пять метров шаги продолжали быть такими же неуверенными — Анна всё оглядывалась то через одно плечо, то через другое, и всё чувствовала какие-то странные угрызения совести. Вторые пять метров дались проще от того, что Князева ледяными пальцами вцепилась в виски свои, ударяя резьбой дверного ключа по кончику носа, и проговорила себе тоном, какому училась старательно:              «Что ты могла сделать? В чем твоя вина? Что жить захотела, что не подставилась под какого-то сопляка? Своя жизнь дороже! Иди, иди… Ты уже всё-равно ничем не поможешь»              Третьи и последующие пять метров Анна почти бежала.              Впереди показался спуск в метро.              

***

             Князева нашла в кармане какую-то мелочь, что раньше, буквально несколько лет назад, показалась бы студентке филфака целым состоянием, и выменяла её на жетон. Бегом спустилась по ступенькам, ведущим на перрон, и принялась ждать поезд, без конца переминаясь с одной ноги на другую, оглядываясь по сторонам и чувствуя непривычное чувство удушения, чем-то напоминающее страх.               Вокруг было не так много людей. Преимущественно пенсионеры. Преимущественно они стояли по левую сторону перрона — именно с неё прокладывались рельсы, дорога которых вела к центру города. Преимущественно москвичи не смотрели по сторонам — Князевой казалось даже, что бабушки и дедушки разучились двигаться ровно до того момента, пока к «Коньково» не подойдёт поезд — и не искали чужих взоров.              Дежурный милиционер хмуро проходился от одного конца неширокой станции к другому, напоминая своими вышагиваниями смену караула у стен Кремля.              Анна, когда мужчина с погонами на плечах поравнялся с Князевой за её спиной, вдруг перестала дышать.       Волнение, душащее лозой, перестало давить на виски обручем, только когда из глубины тоннеля блеснули фары подбирающегося к перрону поезда. Ноги в капроновых колготках огладил воздух с сильной концентрацией креозота.              Немногочисленная толпа двинулась к вагонам, когда машинист полностью остановился. Анна слышала, как под водой, записанный голос диктора, объявивший станцую, назвавший следующую, указавший не облокачиваться на автоматически открывающиеся двери. Будто пробки были в ушах.              Князева зашла внутрь одной из последних. Сидячих мест толком не осталось, да и были они все в другом конце, до которого Анне добираться не захотелось. Всё равно, выходила же на следующей.              Она дождалась, пока двери закрылись, и прислонилась к стене совсем рядом от них.              Поезд тронулся, привычно медленно беря разгон. Стало трясти. Девушке снова захотелось спать.       Аня подняла взор, чтоб носом совсем ясно не клевать, и оглядела москвичей, с которыми ехала в вагоне. Она не рассматривала их одежды, сумки или головные уборы, это всё не казалось таким интересным.              Что-то, щёлкая в голове небольшим, но ощутимым токовым разрядом, дало Князевой указ смотреть глубже. Видеть больше.              И она увидела. На лицах стариков, почти у всех, как у одного, было одинаковое выражение лица. Прямо как маска — единая на всех, даже без прорезей для глаз и рта. Анна посмотрела на дедушку, сидящего на тройном сидении в окружении двух одинаково молчаливых пенсионерок, и увидела такую потерянность в его взгляде, что мороз прошёлся по коже, чуть ли не покрывая ту изморозью.       У всех людей вокруг неё какая-то пугающая пустота в глазах и, вероятно, головах, мыслях. И пустота эта — равномерная смесь ужаса осознания как произошедшего вчера у стен Домов Советов, так и событий грядущего будущего.              Как бы Анна саму себя не подбадривала, как бы Тому не пыталась убедить, что всё обойдётся, в том московском вагоне она посмотрела правде в глаза.              Легко не будет. Скоро так трясти будет, что с трудом на ногах устоять выйдет.              Старик, в лицо которого Князева столько вглядывалась, вдруг прямо посмотрел на неё, переводя взор откуда-то из бесконечности на Аню. Девушка встрепенулась, чувствуя себя нарушителем, покусившимся на что-то неимоверно святое, неприкасаемое, и оттого подобралась.              Сердце ухнуло, чуть ли не падая из грудной клетки под ноги Анне.              Колеса поезда стали реже друг о друга стучать, и по инерции девушку чуть качнуло. Она взялась за поручень, отвернулась от пожилого мужчины, который всё так же на Князеву смотрел с каким-то спокойным смирением, и помечтала только, чтобы вагон быстрее пришел к перрону станции «Беляево».              Двери открылись только через пару десятков секунд, девушке показавшиеся более долгими, чем до того. Анна вылетела из вагона, так и чувствуя меж лопаток взгляд старика, познавшего жизнь во всех её проявлениях.              Дышать стало легче только на улице, постепенно пробуждающейся ото сна, какой прошлой ночью сошел за явную благодать.              

***

             Квартира мамы не менялась толком, наверно, с того самого времени, как у Ани стала развиваться память. Как в детстве Князева помнила положение мебели, десятки лет не знающей перестановки, так и в девяносто третьем году прихожая встретила зеркалом в прямоугольной раме, висящим над обувницей, табуреткой с обувной ложкой и зонтом в углу.              Девушка напоминала себе, что задерживаться долго не может, и, стягивая с себя свитер, взглянула на часы. Начало седьмого; ещё около сорока минут есть. Надо успеть позавтракать, сходить в душ, в идеале — чуть подкрасить губы с ресницами, найти среди маминых вещей какую-нибудь старую свою куртку, чтобы не окоченеть на обратной дороге.              Всё Анне удалось. Первым делом она помылась, струями воды убивая желание в который раз рухнуть в долгий сон, и чуть ли не заново родилась, когда помыла волосы. Пока чайник на газовой плите закипал, Князева резала себе бутерброды, по большей части хватая ломтики сыра на ходу. От кофе из пакетиков девушка отвыкла ещё в прошлом году, но альтернативы у Анны не было — или хреновый кофе, или ещё более хреновый чай.              Свой выбор она сделала быстро, хотя и кривилась долго. Мама, ну и отрава, как пила такое раньше?..              Девушка успела собраться — волосы подсушить у корней, накрасить глаза маминой тушью, припудрить лицо, даже найти в шкафах квартиры на Введенского свой старый изумрудный тренч, привезённый ещё из Риги — почти вровень к семи. Двери квартиры Екатерины Андреевны щёлкнули во второй раз, когда стрелки часов показывали четверть восьмого.              К тому времени ларёк тёти Наташи, какую Анна, по честности, помнила крайне плохо, был открыт. Сама продавщица, Князеву на пороге увидев, так и осела на табуретку за прилавком с приоткрытым ртом.              — Мать честная… Аня!.. — ахнула тётя Наташа, схватилась за голову, в кулаках сжала прядки стрижки под мальчика.              Князева вернула ей неуверенную, малость раздраженную улыбку; ей в роддом, к Ольге, Ване, Томе и матери надо, а не с едва знакомыми соседками стоять.              — Ну, не узнать! Какая ты стала!.. Женихи, наверно, толпами бегают, а, красопетка?              Анна почти сказала, что Пчёлкин остальных кавалеров к ней близко не подпускает, но вовремя прикусила язык, себе напоминая сразу три вещи. Во-первых: это было личным. Во-вторых: за ней никто не бегал, потому что Князевой и Вити было достаточно — да что там достаточно, с головой…              В-третьих: Пчёла не жених ей.              Князева опять дёрнула уголками губ, демонстрируя ни то тёте Наташе, ни то самой себе что-то, напоминающее оскал.              Потом осмотрела прилавок и откровенно осталась недовольна ассортиментом; не густо, да и цены высоковаты. Не столько для самой Анны, сколько… в принципе завышенные; не стоила кисть винограда, какая морщиться начинала от времени, двадцати семи тысяч, ну, никак!..              Князева сдержалась, чтобы носа не сморщить, но по итогу указала на полки за спиной продавщицы, которая в ответ на неё всё так же пораженно смотрела:              — Полкило яблок, вон тех, зелёных. Печенья…              — Сколько хочешь, Анька?              — Две пачки, — ответила девушка, вдруг чуть не передёрнув плечами от этой формы своего имени. Её так мать называла вечно, и чувствовалось в «Аньке» какое-то пренебрежение, какое для Князевой было сродни красной тряпкой для быка. — И… чернослив есть?              Торговка вскинула палец и из-под прилавка достала почти приличный лоток с сухофруктами, пахнущими пряно. Девушка чуть наклонилась, перебрала фрукты; на языке от одного аромата появился кисловато-сладкий привкус кураги.              — Триста грамм взвесите?              — Разумеется, — ухнула продавщица и стала щёлкать клавишами весов, а вместе с ними и языком затрепала, снова возвращаясь к личности Князевой:              — Ну, Анька, ты прям совсем другая стала после Риги-то своей! А я ведь помню, как ты во дворе играла иногда, тайком от Катьки на нашу площадку прибегала. Все дети в догонялки носились, а ты на качелях целыми часами — туда-сюда, туда-сюда, пока мамка не придёт уши надрать… А теперь всё. Мадам прямо-таки!              — Мадмуазель, — не удержалась и поправила тётю Наташу Анна. Уголок губ дёрнулся в чувстве, граничащим с презрением, но мамина подруга приняла реплику за проявление строптивого кокетства и рассмеялась, демонстрируя рот без нижнего резца:              — Ой, ну, это ещё будет!              Князева смерила продавщицу взглядом, от которого сама, наверно, волей-неволей стушевалась бы. Точно болотистой тиной обмазали нутро, отчего сами по себе поджимались губы.              Она при разговорах, хоть косвенно, по касательной касающихся детства, чувствовала себя не то, что не в своей тарелке. Не в своем теле. Не в своей вселенной будто была.              Аня достала из кошелька две купюры в пятьдесят тысяч рублей. У соседки слова какие-то о далёких воспоминаниях её студенческой жизни застряли в горле настоящей глыбой. И взор так на Князеву выпучила, что глазные яблоки, вероятно, взорваться могли, остатками по щекам потечь.              Девушка усмехнулась тихо, довольствуясь восторжествовавшей тишиной, и забрала из рук тёти Наташи продукты, оставила деньги поверх листа газеты, служащей клеёнкой.              Анна улыбнулась:              — Сдачи не надо. До свидания.              И вышла на улицу, чувствуя себя бомбой замедленного действия, механизм которой был запущен ещё множество часов назад. В ответ с ней никто так и не попрощался; продавщица, вдруг забыв, как и чем могла дышать, прижала руки ко рту и во все глаза смотрела на первую за тот день выручку.              Сотня спрятала под гранями своих купюр фото обгорелого Дома Советов, помещенного на первую полосу «Известий».              

***

             Тома сидела в приёмной частного родильного дома на хорошо знакомом Ане диване, когда девушка вернулась в Коньково спустя два с половиной часа от своего отъезда. За регистратурой сидела уже другая медсестра — взгляд у неё был тяжелее шлакоблока, и, наверно, только от одного её взора можно было бы проглотить язык.              Князева зашла внутрь, поправляя на плечах халат. Она скинула тренч справа от Филатовой, освобождая руки, и Тамара в дрёме чертыхнулась, подобралась на месте. Девушка почти успела возмутиться, но быстро протёрла глаза и, увидев Анну, расплылась в улыбке:              — Ой, Анюта… Привет.              — Привет, — негромко поздоровалась Князева, самым краем глаза увидев недовольное лицо, повернувшееся на них со стороны стойки регистратуры. Аня подбилась к Филатовой, обняла за плечи.              Цветы, купленные Томой для Ольги, целлофаном чуть не оцарапали ей лицо.              — Ты как? — спросила Анна, сразу всё думая уточнить: и самочувствие, и настроение, и переживания. Филатова в ответ только качнула чуть вбок головой, словно размышляла кокетливо над вопросом Князевой, и покривила душой:              — Нормально.              Девушка посмотрела внимательно на глаза Тамары. Чуть красные, но припухлости нет. Врала? Или только чуть притягивала ситуацию за уши? Анна так и не поняла; она поставила на пол авоську, в которой продукты несла, как вдруг Филатова негромко, чтобы не обращать на себя внимание занудной медсестры, залилась:              — Знаешь, ты, когда вчера позвонила, я прям будто… — запнулась, формулируя правильно мысли. — Дыхание, что ли, второе открылось? Прямо… легче стало. Даже и забыла, что днём было, на радостях-то.              Князева лишь кивнула, потому, что понимала Филатову слишком хорошо. Не смогла бы, наверно, других, не сказанной Томой слов найти, чтобы ей поддакнуть, и оттого откинула голову на подголовник.              — Сегодня первым делом, как на улицу вышла, к метро двинула. Смотрю, работает, и обрадовалась так!.. Сразу в цветочный, за букетом, и сюда. Красиво? — спросила девушка, перед собой вытягивая хризантемы.              Анна к цветам этим была спокойна, но бутоны действительно пышностью своей чаровали. Не смогла не улыбнуться.              — Красиво.              Тома зарделась в гордости, словно цветы эти сама выращивала и срезала бутоны только сегодняшним утром. Искорки счастья в глазах Филатовой напоминали огни какого-нибудь невероятного мегаполиса, расположенного на западном побережье Атлантики; мелкие морщинки, оставленные вчерашними переживаниями, разгладились.              Филатова вдруг положила букет себе на колени и, выдохнув, заговорила тихо, как на исповеди:              — У Оли такие тяжелые роды были… Мне Катя рассказала. Я, пока слушала, едва уши не затыкала от ужаса. Мало того, что раньше срока, так ещё и одиннадцать часов рожала, бедняга…              Князева молчала. Знала всё, что Тамара ей говорила, но, как будто впервые, стало опять не по себе. Слова чувствовались так, что Анна, представляя ход родов, вздрагивала крупно — словно с ней самой это проделывали.              Дыхание само по себе стало реже и тяжелее, когда Филатова поджала губы, часто-часто моргая, и призналась:              — Мы с Валерой ребёнка хотим. Но… не получается. Ещё с мая. Я уж думать стала, что это знак, рано нам ещё. А теперь, когда узнала, как у Оленьки дела обстояли, что-то… совсем струхнула.               Аня снова промолчала, уже чувствуя злобу на саму себя за то, что все слова поддержки куда-то пропали. Она взглянула на Тамару, которая, как и любая женщина, задумывающаяся о материнстве, металась в сомнениях, и не знала, что сказать.              Что она права, пока не стоит? Или что, если действительно хочет, нужно постараться страх отбросить?              Князевой эта тема была совершенно чужда, — как минимум, на ближайшие года два-три, или даже пять — и оттого смогла только сглотнуть скопившуюся в горле слюну. Всё-таки подсела ближе к Томе, обнимая рукой под подбородком и притягивая Филатову к себе.              Филатова, кажется, в её молчании услышала ответ, совет, в котором нуждалась сама, и потому послушно подалась Аниным рукам, укладывая голову на грудь подруги. Князевой показалось на секунду, что она услышала мокрый всхлип из складок своего свитера, но Тома не тряслась в слезах.              Прошло, наверно, несколько минут, полных молчания и поглаживаний по золотистым волосам Филатовой. Тома продолжала держать голову на плече Князевой, когда девушка, случайно запутавшись одним из звеньев браслета в волосах подруги, спросила:              — Мама тебя встретила?              — Да. Она у Ольги была, сына ей несла на кормление.              — Так ты видела Ваню? — едва ли не ахнула Анна, чем вынудила медсестру за регистратурой выпрямиться и посмотреть недобрым взглядом на пару на диване. Сердце совершило тройной флип в груди, отчего пересохло в горле, когда Князева взялась за руки Томы и спросила: — И какой он?              — Хорошенький, как и все дети, — улыбнулась Тома нежно, словно не о чужом ребёнке говорила. — Пухленький, щёчки розовые. Глаза огромные!.. Голубенькие. Не плакал даже, всё «агу-агу».              От описаний Филатовой у Анны у самой сердце защемило в какой-то светлой тоске. Всё-таки, вероятно, стоило это закутанное в пелёнки чудо того, что Ольга перенесла; теперь сын её, вероятно, отдушиной станет, и за него цепляться будет, даже когда Белого долго рядом не будет по «работе».              Целлофан букета царапнул колготки, едва не ставя затяжку. И тогда Князева поняла, что что-то не сходилось.              — А ты чего с мамой не пошла к Ольге?..              В ответ Тома лишь пожала плечами, демонстрируя тыльные стороны ладоней в жесте самой искренней невинности, и оторвалась, наконец, от Анны. А у Князевой от странной, неосознанной догадки возле шеи точно затянулась лоза ядовитого плюща.              Пальцы дрогнули, выворачиваясь в обратные стороны, когда Филатова сказала:              — Велела тебя дождаться.              Анна отчего-то не поверила. Не стала бы мама Тамару в приёмной держать только потому, что Князева по Беляево бегала, покупая продукты для Оли. Не сходится, пустила бы Филатову точно, хотя бы для того, чтоб поздороваться!..              Вдруг с лестницы, появляющейся из коридора слева, раздался звук шаркающих кроксов. Князева встрепенулась, словно на электрическом стуле сидела, и обернулась на бегом спускающуюся маму, которая, подобно курице-наседке, держала кулаки возле плеч, отводя локти в стороны.              — Приехали! Увидела их с окна на втором!.. — проговорила она громче, чем следовало говорить. Медсестра в приёмной оглянулась почти злобно, но стихла, увидев главного врача.              И Анна, пользуясь карт-бланшем на шум, подскочила на ноги, кинулась к окну так, словно от скорости её движений зависело всё в этом мире.              Она увидела два хорошо знакомых автомобиля — Линкольн Макса Карельского и обновленную прошлой зимой машину Космоса Холмогорова. Телохранитель Белова остался снаружи, куря.              Князева, чуть не рухнув на пол из-за слишком напряженных ног, подрагивающих в икрах, вцепилась в косяк и к стеклу прижалась так, чтобы посмотреть на двери роддома. Внутрь заходил сам Космос и мужчина, которого Анна не знала.              В тот же момент из глубины коридора раздалась череда шагов, периодичностью своей напоминающую автоматную дробь.              У Томы губы растянулись в мягкой улыбке. Она медленно, почти царственно поднялась с дивана.              Аня хотела к ней подойти, чтобы за локоть взяться, — ни то Филатову на ногах удержать, ни то самой сохранить равновесие — но каблуки ботинок стали единым целым с плиткой, какой был выложен пол.              Прошла декада секунд, прежде чем Князева увидела Белова, возглавляющего колонну. Он в вещах, какие даже при его связях нельзя было в России найти, прошел мимо Анны с улыбкой, какую девушка знала хорошо.              Если Саша Белый улыбается так, что клыки его видно, то настроение у него просто отменное.              — Анька!.. — позвал он, но раньше, чем закончил, к двоюродной сестре подошел, увидел тётку свою. Саня махнул ей рукой, чего Анна за мутной пеленой, вдруг застившей глаза, увидела плохо, и Берматовой радостно проорал: — У меня сын родился!!!              Князева почти рассмеялась, но вдруг увидела, как Валера подошёл к Тамаре. Медленно, почти как принц ступал к принцессе, он взял руку жены в свою и поцеловал таким жестом, что у Филатовой загорелись щеки, а вместе с ними — и глаза.              Тома приняла от него букетик георгин, когда Анна вдруг поняла, что видела всех бригадиров.              Всех, кроме своего.              Она развернулась так, что шея едва не хрустнула, и увидела в проёме приближающегося к ней Пчёлу.              Мир раскололся.              

***

             Витя держал в кулаке сразу три букета: для Ольги, ставшей вчера матерью, для Екатерины Андреевны и своей Княжны. Едва не ледяной коркой покрылись кулаки, когда машина Макса, в которой бригадиры радостно песни горланили и цветы для дам поправляли, остановилась возле Коньково.              Мужчина вышел, чувствуя, как покалывало меж ребёр ни то от радости за Белого, ни то от осознания, что его вынужденная разлука с Анной подошла к концу, секундами их друг от друга отделяя.              Шёл, как в тумане, почти полностью игнорируя указ голосистой мелкой медсестры надеть халат. Перед ним маячили спины Саши и Валеры, но Пчёла перед собой видел лишь лицо Князевой, которое помнил более чем хорошо.              Он знал, она извела себя ужасно, и оттого крепко под нос ругался. Сжимал стебли цветов так, что те чуть ли не ломались. Дышать было непросто, а ноги все быстрее его несли к приёмной, в которой Витя уже заприметил дожидавшуюся их Тамару.              А потом — пять секунд. И вот она, перед ним. Выглядела собранно, но сразу, как увидела, глаза стали стеклянными, и Анна, не помня неизменного правила всегда держать лицо, подбежала к Пчёле.              Она налетела на него, как чёртово торнадо. Аня обхватила мужчину своего так, что под ребрами сжался тугой обруч. Грудь саднило ни то от резкого столкновения, ни то от больно сокращающегося нутра; Виктор на ногах чуть устоял, попятился назад, когда Князева спрятала лицо в складках его рубашки.              Он замер меньше, чем на миг, а потом, чувствуя биение сердца Ани, вжал пальцы в её плечи, спину, прижимая к себе ближе. Хорошо знакомое тело, каждый сантиметр которого Пчёла множество раз оцеловывал, оглаживал, сжалось от объятья, и Вите вдруг душу взорвала эта несдержанность Князевой.              Она правда его ждала.              Над ухом девушки раздался выдох с запахом никотина; теплотой дыхания Пчёлкин пустил по телу один табун мурашек за другим. Анна крепче прижалась головой к ключицам мужчины своего и вдруг почувствовала, как намокли глаза в слёзах успокоения.              — Ну, что ты, Анюта, — прошелестел Пчёла, свободной от цветов рукой зарылся в собранные волосы девушки. На миг Князевой показалось, что она голоса его не узнала, хотя и не видела всего-лишь сутки.              И омерзительная петля сдавила горло в чувстве удушения, какое, к удивлению, приносило лишь облегчение.              Каменная глыба, что последние двадцать четыре часа висела над Анной не видимым, но ощутимым грузом, в крошку разбилась под её ногами. Она вздохнула почти полной грудью, когда Витя наклонился и губами оставил след на макушке возлюбленной.              — Всё же хорошо со мной. И ты в порядке у меня, девочка моя… Очень сильно напугалась?              — Не знаю, — ответила Анна совершенно искренне, но голоса своего не узнала, вот каким надломленным он оказался. Но Князева действительно не знала, была ли напугана? Относительно чего? Расстрела Дома Советов? Или пропажи его? Она только крепче обняла, хотя и думала, что у неё сил на то не хватит, и призналась: — Просто… навалилось всё.              — Я понимаю, — убедил Витя, говоря искренне.              Наверно, они все охренели знатно, когда в «Курс-Инвест» нагрянули силовики, сгрузившие их всех в Бутырку, и поняли, что сидеть в изоляторе будут вплоть до следующего утра — и то, в лучшем случае. Без связи, радио и малейшего понимая, что за стенами камер происходило.              Белый всё про Ольгу говорил, на себя сетовал, повторяя, что муж плохой, на нарах сидит, пока жена рожает. Пчёла на пару с Филом и Фариком активно от Сани эти мысли отгонял, но сам понимал, что телефон, изъятый у него каким-то сопливым ментом, пиликал от звонков Анны. И сердце рвалось, тихо по швам треща, ровнехонько под самобичевания Белого.              И прав ведь Витя оказался; вон, как Анюта переживала, аж до сих пор тряслась.              Милая Княжна…              Он ещё сильнее голову наклонил, переносицей упираясь о голову Анны в самом искреннем жесте, какой Князева могла только себе вообразить, и спросил так же тихо:              — Но сейчас же всё хорошо?              Она подумала совсем недолго. Слеза впечаталась в ткань чёрной рубашки Пчёлы, когда Князева, чувствуя, как бабочки из живота поднялись куда-то в район грудной клетки, где и без них было вплоть до боли сладкой тесно, кивнула болванчиком:              — Хорошо.              Витя улыбнулся так искренне, что Анна, если бы щёку от рубашки его оторвала, только сильнее бы расклеилась. Он изловчился, целуя приятно сухими губами в самый лоб, и поймал тогда внимательный взор Фархада, которому Космос с двумя букетами в руках объяснял что-то, активно жестикулируя и всё в сторону Пчёлы и Княжны косясь.              Князева слышала всеобщий балаган, но как-то глухо — словно в берушах ходила. Она различала радостные восклицания новоявленного отца, но не слышала толком, о чем он с Берматовой говорил.              Она перевела дыхание, вздохнула, забивая себе нос мокротой, и спросила:              — Ты маме своей звонил?       Аня руки переставила, обнимая теперь Пчёлу за плечи. Он в ответ скользнул руками по спине её, крепко держа ладони на талии, так, что Князева на носочках к нему стала тянуться.              — Звонил, когда уже подъезжали, — кинул Витя в ответ и поднял свободной рукой подбородок девушки. Чуть ли не впервые за день заглянул ей в глаза и утёр большим пальцем бегущую по скуле слезинку. — Передал Капитанову поздравления с женитьбой от мамы.              Анна хмыкнула, бубня, что у «друга Валеры» фамилия была, вообще-то, Капитонов, и почти поправила его, как Пчёла вдруг жестом безумно интимным поцеловал её в щёку. Губами коснулся ровно там, где пробежать могла стёртая слезинка, и Князеву будто током прошило от этой щемящей нежности.              Новая дорожка от ласки его едва ли не скользнула по лицу.              Лёгкая соленость отдала на кончик языка Вити, когда он шепотом ей прямо в губы сказал:              — Спасибо, Ань.              — Не за что, — так же тихо кинула она в ответ и сама не знала, откуда нашла в себе силы усмехнуться по-доброму: — Люблю ведь тебя.              — Я сильнее, — уверил Пчёла, ощущая, как от признания, ставшего почти привычным, скрутило лёгкие сильнее, чем в первый раз. Прямо как от излишне крепкого табака.              Он мазнул губами по щеке, а потом осторожно поставил девушку на ноги, протянул ей, как считал, самый красивый букет, какой только нашёл в цветочном магазине возле Новолесной улицы.              — Это тебе, Анютка-незабудка.              Она усмехнулась, но сразу же рассмеялась, когда приняла от мужчины своего букет белых пионов. Те пахли приятно, и массивными лепестками гладили пальцы, стоило Ане притянуть бутон к лицу, чтобы легкие, ещё пару часов назад нывшие от тоски, наполнить ароматом середины осени.              — Спасибо. Красивые такие…              — С тобой не сравнятся, — уверил Витя. — Я тебя очень люблю, Ань. Люблю, слышишь? — повторил Пчёла и раньше, чем Князева успела ему ответить хоть взором, хоть словом, наклонился, поцеловал. Мягко-мягко, будто она от более крепких ласк могла рассыпаться песком.              Ане показалось, что весь мир тогда завращался вокруг неё, как в центрифуге, и девушка, душа очередной всхлип в признании Вити, ответила на его поцелуи. Руку свободную положила чуть ниже ключицы, согревающимися пальцами оглаживая изгиб плеча, сама потянулась к мужчине, едва не смеясь ему в губы от щекотки русых волос, коснувшихся её лица.              Она хотела сказать опять, что любит, но Пчёла перехватил девушку свою двумя руками за талию и на ступни поставил. Пальцем свободной руки он погладил Анну по щеке, не замечая умильного, но в то же время строгого взгляда Екатерины Андреевны, уже спровадившей Сашу на второй этаж, в палату к супруге и новоявленной матери его сына.              Витя заглянул в глаза Князевой, проговорил:              — Давай, пошли с нами. Ольку поздравим. А потом домой, отдохнём. Давай?              — Давай, — кивнула Анна. Услышав только слово «домой» и «отдохнем» в одном предложении, она, вероятно, даже на полное безумие бы согласилась.              Словно в награду за покладистость Витя поцеловал её в кончик носа, а потом взял за руку и двинулся к лестнице второго этажа за Филатовыми, по ступенькам шедшим тихо-тихо, подобно мышкам.              По пути через регистратуру мужчина успел всучить букет лилий матери своей возлюбленной:              — Екатерина Андреевна!.. — вместо пожеланий проговорил Пчёла, чуть качнув ей головой. Берматова успела только охнуть, принимая уже четвёртый букет от бригадиров, и напоследок обернулась на кавалера дочери, который с Анной поднимался в палату к Ольге.              Князева облокотилась о плечо Витино.              Несмотря на усталость и натянутые до дрожи нервы свои, теперь она могла горы свернуть.