"when the party`s over" Billie Eillish
Первым, что увидел Гарри, когда его ресницы распахнулись, был сгорбившийся силуэт. Размытая фигура, словно воскресшая с холста Анри Тулуз-Лотрека. Юноша протёр глаза, зевая. — Зейн? — хрипло позвал он. Наконец-то Зейн обернулся. Краснота вокруг его зрачков сбивала с толку, на бледной коже виднелись синяки. Одет он был просто. Никакого костюма, который скрывал бы его несуразность, только выцветшие вельветовые брюки и растянутая чёрная водолазка, заляпанная розовой краской. — Прости, Гарри, — прошептал он. — Где Луи? — нахмурился юноша, подтягиваясь к изголовью. — Где Луи? — снова спросил Гарри, сильнее укутываясь в тонкую простынь. Зейн помотал головой, закрывая лицо ладонями. Гарри замер. Его фарфорово-бледное лицо медленно покрывалось красными пятнами. Он смотрел на серую стену напротив, сжимая пальцами наволочку. — Прости, Гарри. — Не шути так, Зейн. Где Луи? — Его… его больше нет, — сквозь всхлипы, едва не задыхаясь, ответил Малик. — Где Луи?! — вдруг воскликнул Гарри, толкая Зейна в плечо. — Ты просто шутишь! — липкое чувство страха заполнило каждую частичку его лёгких, не давая воздуху добраться к лёгким. — Ты шутишь! — он толкнул Зейна ещё раз, тот поднял голову, проводя запястьем по мокрым ресницам. Гарри посмотрел ему в глаза и вдруг сорвался. Он подскочил, пытаясь выпутаться из простыни, но та будто насильно схватила его лодыжки, не позволяя выпрямиться. Беспорядочные удары обрушились на плечи Зейна. Гарри вырывался, хотя его никто не держал. — Он не мог! Ты слышишь меня?! Он не мог! Ты просто шутишь! Я не верю тебе! Это же Луи! Он не мог! Он обещал мне, Зейн! Скажи, что он жив! Это же Луи! Луи не мог! Скажи, что он жив, Зейн! Зейн всё мотал головой, вдруг перехватывая запястья юноши и прижимая его к себе. Гарри наконец успокоился, кладя подбородок на плечо Малику. Невидящим взгляд он снова уставился на стену, впиваясь зубами в нижнюю губу. Луи не мог оставить его. Луи не мог оставить их. Всё вокруг замерло. Поникло. Побелело. Опало. Всё потеряло смысл, стало безнадёжным. Словно в замедленной съёмке Гарри соскочил с кровати, отбрасывая простынь. Его руки тряслись. Он побежал в ванную, едва успев открыть крышку унитаза, прежде чем его стошнило. Луи не мог. Гарри замер в дверном проёме, разглядывая смятую постель. «Я люблю тебя.» Юношу пробрала дрожь. Он задержал дыхание. Этого не могло случиться. Луи не мог оставить его. Зейн встал, подходя ближе. Он едва держался на ногах. Каждое несказанное слово оседало на ламинат тонким слоем — таким, как пыль. Вроде, незаметно, но чихать хочется. — Ты хочешь… тебе нужно… я… мы… его тело, — через несколько минут тихо сказал он. Гарри кивнул. Он натянул на себя джинсы, схватил толстовку Луи, которая всегда была в этой квартире, но всё ещё пахла так, как пах его любимый.***
Зейн сжал запястье, давая Гарри понять, что они на месте. Вместо загородного дома, в котором Стайлс был лишь однажды, их ждали дым, кирпичные стены и остатки сожжённой мебели. Гарри вышел из машины, следуя за парнем. Лиам стоял у входа, прижимая к себе маленький пакет – такие обычно продают в аптеках. И именно на таких мелочах обычно пытается сосредоточиться мозг, чтобы сердцу было не так больно. Лиам посмотрел на юношу заплаканными глазами, поджимая губы. Пейн снова был в своих очках – он постоянно поправлял их, даже не пытался скрыть нервозность. Единственное, что Гарри расслышал, – обрывки фраз о том, что кто-то успел что-то забрать и теперь не знает, куда это деть. Лиам всё продолжал лепетать о том, что они даже не обсудили, как всё проверить, что-то говорил о выстреле, говорил, что не может смотреть на это, говорил, что ему страшно. Но Гарри не понимал, почему у Лиама было так много эмоций, если Луи больше нет. Без Луи было пусто. Зейн тяжело выдохнул, сказал, что в любом случае не нужно говорить об этом при всех. А потом они зашли внутрь. Было много незнакомых людей, снующих из комнаты в комнату, но, стоило добраться до той, что на самом последнем этаже, вдруг всё исчезло. Луи был же прекрасным, как в тот ноябрьский день, когда они впервые встретились. Слишком прекрасным. Между его губ виднелась тлеющая сигарета, рукава на рубашке смялись, черты лица смягчились. Гарри не мог разглядеть, где был след от выстрела, куда именно попала пуля, но сейчас Луи казался живым больше, чем в их первую встречу. Лишь на белоснежных клавишах покоились красные пятна. Луи не мог. Юноша почувствовал, как ком подбирался всё ближе, то ли сковывая его тело, то ли лишая любой власти над собой. Луи выстрелил. Гарри вдруг развернулся, чуть ли ни подбегая к стене, и уже замахнулся, но Зейн схватил его за руку, встряхивая. — С ума сошёл? — Дай сигарету. — Ты же не куришь, Гарри, — усталым голосом произнёс Малик. — Я не спросил, курю я или нет. Дай сигарету. — А может тебе леща дать, чтобы в себя пришёл? — В себя пришёл?! — вскрикнул Гарри. — Ты, блять, шутишь?! В себя пришёл?! Слёзы потекли по щекам, вызывая прерывистые вздохи. Гарри выбежал из комнаты, спускаясь вниз. У входной двери он оттолкнул растерянного Доминика. Он всё бежал, бежал, пока внутри всё сгорало, бежал до тех пор, пока ни оказался где-то внутри леса, в пространстве между деревьями и оглушающей тишиной. Гарри пнул камушек, падая на грязную траву. Его грудь разрывали рыдания, он не мог дышать из-за подступающей тошноты, всё вокруг плыло и переворачивалось. Он вдруг так точно и абсолютно полно осознал, что такое ужас. Что такое неизбежность. Что такое страх. Что такое трагедия. Трагедия – это каждый поцелуй, который Гарри не успел оставить на губах Луи. Это каждое «я люблю тебя», не произнесённое в слух. Это каждое прикосновение. Это каждый раз, когда Луи звонко смеялся, потому что теперь этот звук – лишь эхо в голове Гарри. Трагедия – это каждое «если», которое никогда не осуществится. Это остывший следующим утром чай, который зачем-то приготовит Гарри, позабыв, что Луи никогда к нему не притронется. Хотя они ни разу вместе не завтракали – и это тоже трагедия. — Гарри… — выдохнул позади него Лиам. — Гарри, ты нас так напугал. Он подошёл ближе, кладя ладонь на плечо юноши. Гарри поднял на него заплаканные глаза, вытирая тыльной стороной ладони слёзы. На его лице застыл страх, сплетённый с болью. — Он обещал мне, — прошептал Гарри, громко всхлипывая и прикрывая ладонью рот. — Он обещал мне… Трагедия – это моменты, разделённые на двоих, но оставшиеся воспоминаниями лишь для одного. Это не подаренные цветы. Это не прочитанные книги. Это смятые простыни. Это чёрная рубашка на полу в квартире Гарри. И это прозрачная занавеска, которая тоже больше не коснётся спины Луи, пока тот наполняет свои лёгкие дымом, исследуя ночной Нью-Йорк. Это разговор на крыше и песня, звучавшая в машине, когда они ели дешёвый фаст-фуд. Это отблеск луны в глазах во время танца прямо на улице. Это чувство внутри Гарри, зародившееся одним зимним вечером на балконе, когда они говорили о Шекспире. Каждый вдох и каждый выдох без Луи – это трагедия.***
"Fourth of July" Sufjan Stevens
Найл приехал почти через месяц. В то время у Гарри не получалось спать. Только тело касалось холодных простыней, становилось зябко, будто он угодил под проливной дождь, шагнул в лужу и смотрит на своё расплывающееся отражение, пока вода пропитывает каждый участок одежды, даже носки. Но уже в следующую секунду — жарко, мокрая ткань прилипала к коже, создавая иллюзию ловушки. Душный воздух закупоривал легкие. Казалось, кто-то зажимает нос, но не стискивает пальцами горло — не хочет убить, просто хочет его беспомощности, хочет окунуть его лицо в ту же лужу, хочет, чтобы он захлёбывался дождевыми каплями. В такие ночи — то есть в каждую — Гарри переворачивался набок, смотрел в окно, и приходило ощущение, будто вместо ударов слёз Дионы о стекло, он слышит выстрелы — не один, перестрелку с самим собой. Встав с постели, Гарри шёл на кухню и наливал себе стакан воды — а что ещё сделать? Больше никакого кофе, он и так совсем не спит. Своей приятной мягкостью вода освободит горло, смоет горечь хотя бы на секунду — ту самую, в которую прохлада и мурашки берут верх. Но стоило голове коснуться подушки — всё снова повторяется. Он так и не узнал, куда выстрелил Луи. Где именно остался след? Иногда Гарри водит подушечками пальцев по груди, проверяя, нет ли там ран. Не застряла ли пуля? Или трёт висок — может быть, так он избавится от всех кошмаров, преследующих его? Ночи ещё никогда не казались такими длинными. На смену выстрелам приходят мысли о последних днях — о нежных прикосновениях, честных разговорах, трепетных признаниях, жарких поцелуях, родных объятиях — похоже на мазохизм. На то самое чувство, когда ты выходишь из метро и первый порыв воздуха поражает тебя своей свежестью, прохлада вызывает мурашки. И потом ты настолько скучаешь по этому ощущению, по этой свободе, заставляющей в блаженстве прикрыть глаза, настолько скучаешь, что возвращаешься в душный транспорт, в эпицентр толчеи людей. «Когда они скажут... не плачь». О, воспоминания, они рождены среди пожара. Словно языки пламени, они окутывают тело Гарри, оставляют любовно жаркие, жалящие поцелуи, и до Луи уже никак не добраться. Луи уже нажимает на курок. Страшнее всего не чувствовать потери. Сначала Гарри эгоистично подумал: «Наверное, я научился справляться без него, когда он уходит, вот и теперь… то же самое…». Вскоре стало ясно, что это — чушь собачья. Просто Гарри верил тем словам, верил Луи, — «Тело — всего лишь инструмент души». Поэтому всеми клеточками своего существа Гарри ощущал его эфемерное присутствие. Словно Луи был одним из солнечных лучей, заглядывающих в комнату и звонко смеющихся. Словно следующим утром он вернётся. Тогда Гарри наливал себе стакан воды, клал туда кусочек лимона, ставил на стол и следил за тем, как закатный проблеск добирается до спокойной воды. Или, может, Луи был одним из цветов, спрятанных в книгах среди страниц с любимыми строчками. Или следом от пасты синей ручки на подушечках пальцев. Гарри искал его во всех своих странностях, потому что знал, что Луи был единственным, кто их по-настоящему любил. Ему казалось, что именно они поддерживают этот баланс, который вот-вот намеревается рухнуть, потому что Луи больше нет. И не было в этом ничего «того же самого». Луи просто больше не было, и Гарри не был уверен, что ему нужно делать дальше. Плыть по течению? При любой возможности он сиганёт вниз с водопада. Переехать? Нет… Нью-Йорк всегда был их с Луи защитной тканью, в которую они кутались, чтобы насладиться друг другом, разделить одно дыхание на двоих. Этот большой и безжалостный город стал их спасителем, их убежищем. Он сталкивал их друг с другом вновь и вновь. Его магия поразила их словно выстрел. Выстрел. Что он повёл за собой? Ответ прост — трагедию. Потом Гарри уехал к морю. Просто нужно было видеть незнакомые лица, потеряться среди прохожих и совсем других, не таких, как дома, зданий. Волны бились о скалы, будто море пыталось выбраться на свободу. Хваталось руками, изящными пальцами за всё, что могло помочь остаться здесь, в этом мире. Влюблённые люди похожи на волны – они цепляются за плечи друг друга, сжимают друг другу ладони, прижимаются друг к другу губами, задерживаются в объятиях, нежно проводят по коже. Влюблённые люди тоже пытаются остаться там, на затворках собственного мира, не хотят раствориться в океане памяти. Чайки летают над берегом, а море всё рвётся на свободу. Ветер заботливо гладит по волосам, – сочувствует. Холод мелкой гальки оставит на руках красные пятнышки, да и шарф не спасёт от промёрзших порывов воздуха. И Гарри всё кажется, что ещё секунда, всего лишь мгновение, и на его плечах окажутся холодные пальцы, заберутся под свитер вместо ветра. Говорят, праведный гнев усмиряет разочарование, приносит с собой смирение. Даже если так… на кого Гарри гневаться? На кого срываться и кричать? Он не может представить ни один расклад событий, из которого бы следовала хоть чья-то вина, но так, наверное, было бы легче. Возможно, ещё несколько месяцев назад Гарри смог бы злиться на себя, но за время, проведённое без Луи, он так чётко осознал, что этот путь был выбран им не потому, что у него не было другого выхода, а потому, что он хотел… — Прошу прощения? Гарри поднял голову, наконец отрывая взгляд от жемчужинок волн, едва касающихся носков его кед, прерывистое дыхание сорвалось с губ. Рядом с ним стояла женщина, укутанная в дутый жилет, и улыбалась, держа в руках современный полароид в кожаном чехле. — Прошу прощения, вы не могли бы нас сфотографировать? — смущённо поджав губы, она указала в сторону мужчины с ребёнком на руках. — Нет проблем, — улыбнулся в ответ Гарри. Вдвоём они подошли ближе к беспокойному морю. Женщина в дутой жилетке положила голову на плечо возлюбленному, малыш с красным из-за прохлады носом захохотал, когда увидел развивающейся, казалось, по бескрайнем небесам красный шарф Гарри. — У тебя шарф, как ковёр-самолёт! Шарф-самолёт! — воскликнул ребёнок как раз в тот момент, когда фотоаппарат в руках Гарри щёлкнул. Фотография проявится через несколько минут, но Стайлс уже знал, что на ней мальчик вскинул руки, указывая на него. Крошечный восторг крошечного человека. Так странно, если подумать: однажды его не станет, но он останется яркой улыбкой на маленькой фотографии у людей, имён которых он даже не знает. Почему же тогда ощущение, что у него после Луи ничего не осталось? Гарри остался один. И снова судорожный вздох. Волны всё бились о скалы, ветер трепал волосы, мороз заставлял щёки краснеть, где-то за сотни километров от него Нью-Йорк продолжал крутиться вокруг своей оси. Гарри остался один. Потому что у него был выбор, но он хотел целовать Луи. Хотел засыпать у него на плече. Хотел держать за руку и шёпотом рассказывать то, что никогда не расскажет кому-то другому. Хотел смеяться вместе с ним и гладить его по волосам. Хотел быть рядом, так что же теперь? Неужели его любовь будет осуждена праведным гневом? Нет, ни за что. Ведь тогда придёт успокоение. Щёки покалывало, в глазах блестели слёзы. Зато теперь он чувствовал себя живым. Раньше он просто существовал, – куда-то спешил, но никуда не опаздывал. Может, всё это от того, что люди, не ощутившие жар любви на собственной коже, нетронутые пламенем чувства; люди, сердце которых невинно; люди, на руках которых нет осколков души возлюбленных, – может, они никогда и не жили вовсе. Наконец Гарри сдвинулся с места. Юноша поплёлся дальше вдоль берега, иногда отскакивая чуть дальше, чтобы не намочить подвёрнутые штанины, – вдруг море схватится и за него. Вода была ледяной, а он всё шёл и шёл, после каждого удара волны о его ноги, повторяя совсем тихо: «Я умер. Примерно в 4 утра, и мою смерть показали по телевизору. Может, как раз, когда у всех была профилактика кабельного. Почему иначе мне никто не позвонил? Я ждал. Я умер, вложил ладонь в ладонь паренька на улице. Я умер или просто жизнь замерла, потому что кто-то там наверху не любит…» Гарри оглянулся, задерживая взгляд на линии горизонта. Или просто жизнь замерла. Найл сам позвонил, чтобы попросить о встрече, пока находился в городе. Это было в четверг, на следующий день после возвращения Гарри. Стайлс сидел в своей гостиной, кутаясь в чёрную толстовку и бездумно щёлкая каналы. Рядом с ним лежала вскрытая коробка от Choco-pie`я. Вообще-то он потянулся за телефоном, чтобы посмотреть объявления о котятах, нуждающихся в доме, которые ему отправила Сара, но заметил пропущенный от Найла. Наверное, не услышал. В последнее время с ним часто такое случалось. С Найлом они всё-таки встретились. Улыбнулись друг другу у кофейни, в которой когда-то давно по-настоящему познакомились. «Гарри, здравствуй! Меня зовут Найл», — вспыхнуло воспоминание перед глазами обоих. — Ты хорошо держишься. Скоро всё закончится. Я горжусь тобой, — сказал Хоран, сжимая Гарри в своих объятиях. Гарри не понимал, откуда Найл знал, что с ним что-то – всё – не так в последние недели. Юноша не говорил об этом ни с кем. Он наконец решился попросить у друзей время на то, чтобы прийти в себя, а не бросался в рутину. Гарри им всё расскажет. Обязательно расскажет, но позже. Он даже разговаривал с Рики пару раз, хотя не был готов... чувствовать. Но Гарри правда хорошо держался. Лиам и Зейн звонили ему каждый вечер и каждый раз в конце говорили: «Прости». Было не ясно, почему они чувствовали вину. Может, за то, что держались лучше. Гарри стало по-настоящему дурно лишь однажды. Он решил съездить к маме, и вдруг в новостном выпуске сообщили, что Луи Уильям Остин – джентльмен, хорошо известный в особых преступных кругах – наконец-то покоится с миром. Это был двухминутный сюжет – даже фотографию Луи не показали, но внутри всё стянуло. Будто что-то царапало между рёбер. Будто пора было возвращаться домой, а дом был сожжён. Мама спросила у него, всё ли в порядке, почему он вдруг побледнел, почему глаза на мокром месте, а ладони сжимает спинку стула... но Гарри не знал, что он мог ответить. Теперь он грел ладони о кружку, рассматривая размытые из-за дождя силуэты прохожих и пятна машин. Сложно было вспомнить, когда в последний раз он куда-то осознанно выбирался. Гарри поправил красный шарф, вдыхая аромат кофе. — Скучаешь по кому-то особенному? — вдруг спросил Найл. На секунду Гарри растерялся – почему Найл говорил об этом? Но что-то в его взгляде подсказывало, что он знал. Откуда и как так получилось Стайлс понятия не имел. Юноша поджал губы в подобии улыбки. Он решил быть честным. — Каждую секунду каждого дня. Не могу поверить… До сих пор кажется, что всё это какой-то спектакль и мне просто забыли рассказать, что я играю в нём роль. И… и, знаешь, я даже злиться не могу. На него или на себя – нет смысла. Никогда не мог злиться. Он никогда не обещал мне, что всё будет, как в сказке. И сам я в это не верил. Просто… он… я… наш конец оказался таким же глупым, каким было начало. Но я люблю его. И знаю, что он меня тоже. Что бы с нами ни происходило, мы находили себя рядом друг с другом. Единственное, о чём я жалею… я так и не познакомил его со своей мамой по-настоящему, можешь себе представить? — пожал плечами юноша, грустно улыбаясь. Взглянув на друга, Гарри понял, что глаза того застилали слёзы. Парень ничего не спрашивал, да и Гарри не ответил бы. Они посидели так ещё какое-то время: Хоран рассказывал о жизни в Лондоне, а Гарри слушал. На улице они снова обнялись, – Найл стал оплотом надежды. Они никогда не были особенно близки, но какая-то непонятная им самим связь помогала обоим. Хоран посмотрел на Гарри, проводя ладонью по его предплечью. Он опустил руку в карман, вынимая оттуда сложенный вчетверо листок. — Ваш конец не может быть глупым, потому что он ещё не наступил, Гарри, — сказал парень, протягивая юноше записку. — Это для тебя. От нашего общего знакомого, — улыбнулся он, и, как полагается среднестатистическому Найлу, исчез, садясь в непонятно откуда взявшуюся машину. Гарри нахмурился, разворачивая лист покрасневшими от осеннего мороза пальцами. Он стоял на тротуаре около вывески «25, Джей-Стрит», ёжась от ветра, пока мимо проносились машины. Ветер подбрасывал в воздух рекламки вместе с оранжевыми листьями. Сердце пропустило удар.«И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. В. Маяковский Я никогда не смог бы нарушить обещание, бусинка.»