Музыкальная шкатулка беспечно звучала в ушах, блокируя все лишние звуки извне. Шестая слышала своё хриплое тяжёлое дыхание, не чувствовала своего тела, слово оно превратилось в прах, смутно видела полуслепыми глазами розовый свет, режущий роговицу, едва различала очертания предметов вокруг себя и комнаты, в которой она находилась. Но на удивление, хоть все органы чувств были изолированы, и даже биение сердца заметно замедлилось и глухим стуком бухало в груди, на душе царил полный покой.
Червь страха невольно извивался под коркой мозга, тревога окунем билась об лёд гармонии замёрзшего озера и беспокойство теплилось под упокоенным сердцем, но Шестая не нашла в себе силы даже пальцем руки пошевелить. Всё тело скованно – оно в плену неизведанной силы, парило в холодном тёмном вакууме и, как медведь, находилось в зимней спячке после длительных побегов и напряжённых пряток со смертью.
Шестой было хорошо. Может, немного тревожно – беспокойство не переставало давать в отключенный мозг неопределённые сигналы, пыталось заставить мышцы налиться кровью для побега, – но умиротворение пьянило сознание, не позволяло посторонним мыслям даже напомнить о какой-либо угрозе, полностью уверяя погрузившийся в транс разум, что здесь абсолютно безопасно. Рядом любимая шкатулка, детская розовая комнатка с кучей игрушек, монстров поблизости не оказывалось – как говориться: тишь да гладь. Не нужно прятаться и убегать, переживать о сохранности собственной жизни: всё хорошо и спокойно, нет надобности прислушиваться, присматриваться и принюхиваться к чему-то.
Однако покой не смог продлиться на всю жизнь, как хотела Шестая.
Она услышала голос. Мягкий детский ненавязчивый голос. Вроде, он её звал. Пытался пробудить из транса. Вытянуть из вакуума покоя и гармонии. Из того покоя, о котором она так долго мечтала, к которому в изнеможении стремилась со всех ног и буквально зубами впивалась в него, как пиранья в человеческую плоть. А теперь у неё хотят отобрать маленький долгожданный рай, вернуть обратно в жестокий мир, полный монстров и страхов, чтобы она снова увидела этот уродливый ненавистный свет.
Шестая этого не хотела…
Но тут откуда-то из темноты последовали сильнейшие удары по голове. В глазах вспыхнул калейдоскоп боли, гнева и ярости. Шестая хотела увидеть, кто покушается на её покой, чтобы навсегда устранить нарушителя и вновь провалиться в забытый сон. Однако она никого ни видела – кругом только темнота. Не успела она опомниться, как удары снова обрушилась на её тело. Шестая запаниковала, начала задыхаться от боли и биться в адской агонии, успокаивающая музыка захрипела и замолкла, собственное тело превратилось в неподъёмный якорь, который стремительно шёл ко дну.
И в этом момент Шестая резко вскочила с тёплой постели, ненароком скинув подушку и одеяло на пол. Воздух вдруг стал спёртым, было очень душно и дурно, зрение прояснялось в помощью дневного света из окон, и Шестая, кашляя и захлёбываясь собственным дыханием, кинулась к окну и наспех распахнула его, впуская в тёплое помещение жизненно необходимый свежий воздух. Зимний мороз тут же захлестнул студёным сквозняком тело в одной ночной майке; снежинки закружились в небольшой комнате, нанизываясь бусинами на растрёпанные сном волосы и трепещущие в панике ресницы; холодный воздух, наполненный свежим запахом снега и отдалёнными отголосками ночной метели, обжёг дыхательные пути, чем позволил панике усмириться и подсознанию дать понять, что жизни больше ничего не грозит.
И так почти каждую ночь с тех пор, как мир кошмаров остался позади…
Шестая томно и глубоко дышала в открытое окно, не обращая внимание на то, что начала потихоньку замерзать и зябко подрагивать. Она постепенно успокаивалась, наблюдала за прохожими с пятого этажа, которые находились в предпраздничной суете, вдыхала запах свежеиспечённых коричных булочек из ближайшей кофейни и рассматривала, как снежная пудра белыми тучами вздымалась над сугробами, подгоняемая ветром.
На удивление в квартире было как-то тихо. Настенные часы, что шумно тикали в глубокой тишине, давно пробили двенадцать дня, а из кухни не было слышно шагов и бряканья посуды, как это часто бывает по утрам. Озадаченная Шестая лениво закрыла окно и тихими шажками поплелась на кухню в надежде увидеть там брата, который заварит горячий чай и наделает тостов с брусничным джемом на завтрак. Но кухня пустовала, как и весь дом.
– Беглец? Ты где? – протяжно позвала Шестая.
Ответа не последовало.
Искренне не понимая, куда ушёл брат средь бела дня, Шестая в полном молчании заварила себе барбарисовый чай, который прекрасно успокаивал нервы, и одиноко уселась за стол ближе к окну. Все размышления хороводом вертелись вокруг ночного кошмара, повторяющегося чуть ли не каждый раз, когда Шестая ложилась спать. То приснится комната со шкатулкой в Сигнальной Башне, то ужасы голода, когда она в животном приступе перегрызала глотки живым ни в чём не повинным существам, то момент с предательством, где она отпустила руку лучшего друга…
От воспоминания последнего Шестая дёрнулась, отчего ненароком обожгла язык горячим чаем и поморщилась, потерев пальцами переносицу.
От одного она дрожала от страха, от другого ужасалась с собственного зверства, а от третьего совесть и вина грызли сердце, и Шестая по сей день не могла найти покой, по ночам утопала в слезах и захлёбывалась истерикой в закрытой ванной, стараясь не шуметь, дабы не разбудить брата и не беспокоить его по пустякам.
Это её проблемы, поэтому должна справляться сама.
Шестая так устала от этого всего. Неужели она заслужила именно такую жизнь после нескольких лет отчаянного выживания под гнётом бледного ужаса и беспрерывных кошмаров? Разве ради этого она прогрызала себе путь к свободе, разламывала все цепи и клетки, которыми пытался опутать её мир кошмаров, и сжигала за собой мосты, дабы изолировать путь тёмным проходимцам из жестокого прошлого?
Шестая руками вцепилась в свои волосы и упёрлась локтями в стол, нависая лицом над кружкой чая, откуда исходил тёплый пар, пахнущий барбарисом. Ну почему прошлое всё равно её преследует? Почему тот ужасный мир до сих пор даёт о себе знать и не хочет отпускать? Как далеко ей нужно убежать, как надёжно спрятаться, чтобы он даже тёмным своим когтистым пальцем не до единого волоска на её голове не дотронулся?
Кажись, тут хоть под землю провались. Кошмары, они как паразиты, намертво присосались к душе, и, отцепляй их сколько хочешь, не отстанут никогда. Как далеко не беги и как хорошо не скрывайся. Походу, Шестая всё равно застряла в этом порочном круге – хоть в мире кошмаров, хоть далеко за его пределами.
Пять минут Шестая сидела в одинокой тишине, погруженная в свои мрачные мысли и удручённая плохими снами, а после безмолвие в квартире, в которой раздавалось только томное дыхание Шестой, резко прервалось скрежетом ключа в замке входной двери и её негромким хлопком.
“Явился”, – нарочито подумала Шестая.
Она устала посмотрела на прихожую через вход кухни. Беглец с чем-то возился в проходе и поспешно снимал синий пуховик, после чего зашёл на кухню, радостно глядя на Шестую. От него невольно повеяло уличным холодом и запахом рождественских пряников, которые он явно закупил себе в ближайшем ларьке для небольшого перекуса. Густые волосы растрёпаны по вине шапки, край синей толстовки чуть задрался, и бледные щёки горели румянцем, тронутые морозным дыханием зимы.
– О, ты проснулась уже, – беспечно произнёс он и грузно уселся на стул напротив Шестой. – Как спалось?
– Нормально, – как-то беззвучно ответила та, пригубив кружку с чаем.
– Снова кошмар приснился? – заботливо спросил Беглец, критично осматривая измученные глаза сестры, в которых всё ещё остались отголоски страшного сна, и бледно-синие мешки под ними.
Вся она выглядела такой замученной, как обвиняемый после пережитых средневековых пыток. А ведь ещё молодая совсем, должна сиять живостью и с горящей целеустремлённостью смотреть в будущее, как это было тринадцать лет назад, когда их маленькие жизни находились на волоске от смерти. Кто бы мог подумать, что всё пережитое так сильно скажется на ментальном здоровье?
– Угу, – отрешённо буркнула Шестая и пододвинула наполовину осушённую кружку с барбарисовым чаем Беглецу.
– А сейчас себя как чувствуешь? – сочувственно покачав головой, вновь задал вопрос Беглец, обхватывая замёрзшими ладонями всё ещё тёплую кружку. – Могу ещё отвар сделать, чтобы полегче стало. Он, вроде, тебе помогает.
– Не нужно, – мягко отмахнулась Шестая.
Всё-таки сегодняшней ночью ей не удалось в одиночестве пережить очередной приступ истерики в ванной. Она и так еле встала с кровати, едва устояв на дрожащих ногах и подавив вырывавшиеся из глотки всхлипы, лишь бы брата не потревожить, а потом без сил рухнула на холодный кафельный пол, вновь терзаемая необъяснимым разрывающим нутро чувством, от которого дышать становилось с каждым разом всё труднее.
Шестая изо всех сил прижимала ладони к губам, словно запихивала слёзные вопли обратно в грудь, где и так больно теснило сердце, и давилась горячими слезами. Ей снова было страшно, снова тяжело и тревожно, паника накрывала с головой, заставляя внутри всё бухать одним сплошным воспалённым сосудом и сжиматься в болезненный ком, спазмом застревающий в горле. Хотелось кричать навзрыд, разбить голову об стену ванной, вспороть себе вены лезвием от бритвы – хотелось просто прекратить всё это безумие, в конце концов уснуть спокойно до утра, а не до рассвета биться в истерике на полу ванной.
Она пыталась рыдать бесшумно – руками безуспешно перекрывала всхлипы, но Беглец их услышал. Услышал, как сестра истошно плачет на едине с собой ванной, и после, скинув с себя одеяло и остатки сна, ринулся к ней.
Шестая его гнала спать – и как он может спокойно заснуть, зная, что любимая сестра изливается слезами в ванной? Лгала, что всё с ней хорошо, просто грустно стало. Отказывалась от чужой помощи, отталкивала брата от себя, когда он притянул её к себе в объятия и шёпотом утешал, поглаживая волосы и сжимая дрожащее тело в руках. Еле как успокоил, напоил отваром из ромашек, а потом всю ночь не отпускал из объятий.
Он и представить себе не мог, что сильная и смелая Шестая в тайне от него утопает каждую ночь в истерии. Что душа её терзается кошмарами и воспоминаниями, не может найти покоя и без конца гложет исстрадавшееся сердце.
Как он мог быть таким не внимательным и не замечать проблемы прямо у своего носа?..
– Шестая, – серьёзно начал Беглец. – Можно тебя попросить кое о чём?
– О чём? – спросила Шестая и вопросительно покосилась на брата.
– Если тебе плохо, не стесняйся обращаться ко мне, – Беглец судорожно поджал губ. – Мы же не чужие люди, в конце концов, я всегда готов позаботиться о тебе и поддержать в любой момент, ты главное попроси меня об этом, ладно?
Шестая вздохнула и рассеяно качнула головой, отводя взгляд в сторону заиндевевшего окна. Как ей не хотелось впутывать своего брата в эти проблемы… До встречи с ним на Чреве всегда справлялась со всем сама, могла не проронить не единой слезинки и держать эмоции в кулаке. Она не привыкла делиться с кем-то своей тяжёлой ношей, показывать себя слабой и уязвимый, особенно Беглецу, который видел в ней непробиваемую и упрямую сестру и для которого подобные черты характера стали некими катализаторами восхищения и гордости.
Но, с другой стороны, у каждого даже самого стойкого существа есть слабости. Шестая, будучи маленькой, не верила в это и стремилась доказать всему миру, что нет у неё никаких слабостей, что она сильна во всём и не прогнётся под гнилое влияние кошмара. Только с взрослением осознала, что это невозможно – слабости есть у всех, и этого нельзя отрицать и тем более огораживать себя от них.
– Ну ладно, хватит о плохом, – решил сменить тему Беглец и резво встал из-за стола. – Я тут кое-зачем ходил, думаю, может это поднимет тебе настроение.
Он поманил рукой Шестую. Та сначала как-то недоверчиво и сурово поглядела на него исподлобья, словно ей не родной брат предлагает куда-то сходить, а какой-то дядька приманивает конфетой в тёмный безлюдный переулок. Однако потом она покорно встала, следуя за братом, который вёл её к входной двери. Там она увидела небольшую картонную коробку с какими-то блестящими шарами, большими красными носками и хвойными венками, а рядом покоилась небольшая искусственная ёлка.
Шестая как-то строго нахмурилась, словно мать при виде принесённого её сыном уличного щенка в их дом.
– Ты за этим сегодня уходил? – спросила она.
– Да, – весело отозвался Беглец. – Я подумал, может нам тоже стоит отметить Рождество? Просто я никогда его не отмечал, и даже не знаю, что это такое, но к нему так все готовятся, что я захотел попробовать.
– Беглец, мне сейчас не до этого, – покачала головой Шестая.
Ну какое Рождество? Какие праздники? В жизни и так ничего радости не приносит, что уж говорить про Рождество. По сути он больше раздражал своим приторным весельем, вызывал насмешку над теми, кто ждал какого-то чуда, и верил в толстого деда с белой бородой в больших санях с подарками, запряжённых летающими оленями.
Бред и только…
– Да ладно тебе, – беспечно усмехнулся Беглец. – Надо же хоть как-то себя развеселить, а то мы так стухнем скоро.
Шестая равнодушно фыркнула, поглядывая на деревце и ёлочные игрушки в коробке:
– Всё равно не вижу смысла…
– Зануда ты, – улыбнулся Беглец. – Одевайся лучше – тебе погулять надо и развеяться, и отказы не принимаются.
Та сделала такое страдальческое лицо, как будто её заставляли сделать генеральную уборку в доме, но потом грозно покосилась на брата и покорно ушла одеваться.
***
Снег снова хлопьями летал среди ночной темноты, облепляя оконные карнизы и припорашивая крыши домов. Впервые в маленькой тёмной квартирке Беглеца и Шестой зажглись огни гирлянд, замерцала ёлка в углу комнаты и краснели носки Санты на стене. До этого они никогда не встречали Рождество, потому что не находилось моральных сил на это и рождественского настроения.
Шестая мирно сидела в кресле и неотрывно наблюдала за тем, как всё сверкает цветными огоньками, от которых невольно рябило в глазах. В ладошках она держала кружку с горячим шоколадом с тающим во рту зефиром, тихонько делала маленькие глоточки, наслаждаясь сладостью согревающего напитка, и следила за тем, как Беглец в одиночестве играл в приставку.
Покосившись на падающий снег в узорчатом окне, Шестая закусила нижнюю губу и задумчиво уставилась в пол.
Может, чудо Рождества всё-таки возможно?..
