«Где ты, милый? Что с тобою? С чужеземною красою. Знать, в далекой стороне Изменил, неверный, мне; Иль безвременно могила Светлый взор твой угасила». Так Людмила, приуныв, К персям очи преклонив, На распутии вздыхала. «Возвратится ль он, — мечтала, — Из далеких, чуждых стран С грозной ратию славян?»
«Людмила», Василий Жуковский
Возвращение в Петербург спустя два года ссылки в Малороссию ощущалось, словно окунание в ледяную прорубь. Холодные осенние ветра гоняли по гранитной набережной колючий снег, и Михаил невольно засмотрелся на окна второго этажа дома княгини Голенищевой, хоть и не знал точно, где сейчас была графиня Ланская. Шторы были плотно задвинуты. Конечно же, вся эта поездка затевалась не ради свидания с ней, которое, к тому же, никем не было назначено. Сергей взял с собой Бестужева только затем, чтобы иметь необходимую поддержку при переговорах с недавно обоснованным Северным обществом. Дело их с каждым годом принимало все более серьезный оборот – раскассированные по разным полкам гвардейцы не могли простить несправедливого наказания, не желали мириться с тем, что высочайшая воля ставилась выше какого-либо закона. Вообще, это, конечно, было чудо, что им двоим было дозволено появиться в Петербурге. Сначала это давало надежду, что они могли бы вернуться насовсем, но выданная дорожная грамота с конкретным числом возвращения в полк довольно быстро отрезвила – времени на светские развлечения не было, но они хотя бы могли наведаться к Рылееву и компании. Коляска докатила до Сенатской площади и повернула. Красота и цивилизация – мощеные улицы, красиво одетые горожане. Все это шло вразрез с тем, что Михаил видел в Малороссии, в окрестностях Чернигова в частности. Да даже в Киеве – провинциальный вкус был, на его взгляд, слишком развращен, а общество – скучно до невозможности. Офицеры, гораздо менее образованные, чем в столице, позволяли себе все то, что было запрещено в Семеновском полку не только товарищами, но и начальством, и Михаил чувствовал, что и сам становился все хуже и хуже. Развлечением были письма из столицы и от родных, да и то, многие скорее злили, нежели отвлекали от службы, которая была такой же бесцельной, как дрейф в открытом море. Стоило ли стараться, если путь в Петербург был заказан? — Мишель, у тебя такое лицо, будто ты панихиду служить приехал. Сергей, казалось, не испытывал совершенно никаких эмоций от города, из которого когда-то был изгнан его величеством. Он смотрел на своего друга насмешливо, забавляясь тому, что тот был похож на недовольного воробья. — А я и приехал, — он отвернулся от окна и надел шляпу. — Панихиду по привольной столичной жизни. — Мне казалось, что за прошедшие два года ты отвык жаловаться. К тому же, мы служивые люди и должны подчиняться. — Мы ли должны говорить о подчинении, а, Серж? — И правда, — Муравьев рассмеялся. — Ерунду какую-то сказал. Бестужеву хотелось передразнить друга, но тогда он мог бы справедливо его упрекнуть в том, что он вообще приехал в Петербург. Да Михаил и сам не знал – этот город только растравливал незаживающую рану: в нем были похоронены мечты, которые лелеет каждый уважающий себя молодой человек благородного происхождения и достаточного состояния. Серж отправлялся на доклад в Министерство, где присутствия Михаила не требовалось и тот, воспользовавшись внезапно появившимся свободным временем, отправился гулять пешком, чего не делал уже очень давно – в тех местах, где он нес службу, не было обычая совершать променад, да и негде было это делать, если уж говорить начистоту. Холод проникал под плащ, острые снежинки каким-то образом оказывались прямо за воротником мундира. И все же это было приятно, это было родное. Михаил вышел на Невский, и шум городской толпы и экипажей взбодрил его сильнее, чем характерный столичный климат. Он зашагал шире, бряцая шпагой, и жадно вдыхал городской воздух. Может быть, еще ничего не упущено? В конце концов, общество их все расширялось, и не могло быть того, чтобы такая концентрация силы, воли стольких образованных и благородных людей, пропала даром. На что-то же они были способны? Или все эти мечты были пылью, безумствами юношей, жаждавших славы отцов, свободы побежденных противников? Он мог бы вернуться сюда победителем, получив обратно все то, что было потеряно. Всех тех, кто был отнят. Серое небо и вездесущий ветер загнали Михаила в Казанский собор. Он и сам не знал, почему зашел сюда, но отчего-то захотелось. Во-первых, там должно было быть тепло. На этом можно было бы и завершить, но Бестужеву отчего-то захотелось еще раз взглянуть на французские знамена – возникла нужда подпитать веру в силу оружия, веру в то, что правое дело всегда победит. Он не был на войне, но Сергей был, и его рассказов было достаточно для того, чтобы распалить воображение юноши, выстроить в нем прекрасную картинку победы. К сожалению, он не знал, что никто из тех, кто участвовал в настоящих боевых действиях, не рассказывал уродливой и кровавой правды, стараясь забыть ее, как забыть и о том, что даже на войне убийство было самым тяжким, самым грязным грехом. День был будний, и народа особо не было. В дальнем углу, близко к алтарю, очевидно, крестили ребенка – крик стоял жуткий, но молодой матери все же каким-то образом удалось дитя успокоить. Михаил огляделся и прошел вперед, сам не зная, к какой иконе подойти. Да и кому было молиться? За что? За успех Дела? Так оно было еще такое молодое, не до конца сформированное, пусть и набиравшее силу с завидной скоростью, что и говорить о нем хотелось с придыханием, как о чем-то почти невозможном. Строились планы, вербовались офицеры, «просвещались» целые полки, в том числе им самим, но мог ли он просить бога о милости скорой победы? Нет, об этом он просить не будет точно. С каждым днем Бестужев все больше убеждался в том, что только человек был волен властвовать над своей судьбою, а если уж бог и был, и допускал несправедливость, то грош цена была этому самому богу. Да, не с такими мыслями заходят в храм. — Михаил? — кто-то окликнул подпоручика, и он обернулся. — Неужто уже прибыли? Прямо перед ним стоял Рылеев, как всегда любезный и с самым что ни на есть вдохновенным видом. Они пожали друг другу руки. — А что ж Сергей? — В министерстве, — кратко ответил Бестужев. — Будет ли сегодня?.. — Конечно, — Кондратий снова улыбнулся. Разговор о Деле всегда доставлял ему удовольствие. — Вас ждали. Можем отправиться прямо отсюда, только мне нужно завершить кое-что… Понимаешь ли, племянница у меня родилась, нужно договориться о крещении… — Конечно, — Михаил подумал о том, как все удачно вышло – проводить время у Кондратия было куда приятнее, чем на улице. — Нужно будет послать в министерство… — Не волнуйся, — Рылеев лишь махнул рукой. — Подожди немного, и поедем. Бестужев кивнул, продолжая осматривать драгоценное убранство собора. Очевидно, ребенка трижды окунули, потому что он снова начал кричать так, словно его резали на живое. Обогнув толпу родственников, Михаил решился посмотреть на счастливых родителей, раз уж он все равно скучал. Батюшка держал крохотного ребенка, приговаривая молитву, и юная графиня Ланская шустро, но не без того, чтобы запутаться в собственных пальцах, надевала на него крестильную рубашку, тут же беря на руки. Эта картина до того поразила Бестужева, что он даже выронил перчатки. Ребенок все еще плакал, но, очевидно, почувствовав человеческое тепло, постепенно успокаивался. Незнакомый Михаилу высокий мужчина надел на него крестик и отступил. Священник продолжал обряд. Что же это? Ее ребенок? Не могло такого быть, чтобы она вышла замуж за эти два года, Михаил отказывался в это верить. Но Лиза так бережно держала обернутое в рубашку дитя, поправляя крошечную головку, что в этой нежности, казалось, было невозможно ошибиться. Золотистый свет падал на ее лицо – графиня смотрела серьезно, даже как будто с опаской, но в следующее мгновение улыбнулась – ребенок уцепился за завитую прядь волос и потянул. Что-то как будто сломалось в Михаиле в этот момент, и дело было даже не в том, что Лиза держала на своих руках дитя. Вернее, именно в этом. Внешне Лиза изменилась несильно: все так же аккуратно и со вкусом одетая, гладко причесанная и умытая – она была прежней. Другим был взгляд – гораздо более осознанный, даже взрослый. Михаил вспомнил, что ей, должно быть, минуло девятнадцать лет. Великолепный возраст для невесты. Но так, как она смотрела на ребенка, должно быть, смотрела и дева Мария на новорожденного Иисуса. Этот взгляд был полон нежности и тихого смирения, и Михаил на секунду представил, что было бы, если бы это был их ребенок, если бы он был отцом. Он ни разу серьезно не задумывался о том, чтобы сделать ей предложение – эти фантазии были возведены в ранг романтических мечтаний, приобретавших сейчас вполне осязаемую форму. Чувство к Лизе, казалось, едва ли не полностью поглощенное «Семеновской историей» и следовавшей за ней ссылкой, взвилось вверх, как пламя, получившее наконец доступ к свежему воздуху. То была вовсе не ревность – это было восхищение, смешанное со жгучим сожалением. Ничего этого никогда не будет. Он одернул себя и было отвернулся, но, будучи не в силах перестать смотреть на эту чисто библейскую сцену, Михаил встал в дальнем углу и продолжил наблюдать. Лиза обносила младенца вокруг купели трижды, и это отрезвило Бестужева. Ну, конечно! Несомненно, Лизавета Андреевна была матерью, но только совершенно иного рода – она была крестной! Только сейчас Михаил обратил внимание на родственников. Здесь была и Екатерина Дмитриевна с, очевидно, уже супругом князем Долгоруковым, и родители ее, и прочие, и прочие. Батюшка отстриг у ребенка прядь волос, и Лиза передала ребенка юной княгине. Это было не ее дитя, и Бестужев почувствовал, как с груди будто упал камень. Поправляя платок, Лиза отвернулась от купели лишь раз, но все равно не заметила Михаила. Мысли ее были так далеко от всего земного, что она едва ли узнавала людей вокруг, испытывая священный трепет перед обрядом крещения. Только что она держала в руках частичку ее любимой Каташи, ее драгоценную дочь, и мысль о детях и возможной семье захватила ее воображение. Лиза испытывала постоянную потребность в любви, а потому верила, что и остальные тоже, и все чаще думала о том, как счастлива была ее дорогая подруга. Это были мысли, лишенные зависти – графиня любовалась Долгоруковыми издалека и мечтала лишь о том, чтобы с ней случилось то же самое. Как забавно это было – сейчас молодой отец вызывал в ней восхищение, а ведь еще каких-то два года назад она смеялась над его стеснительностью и над тем, что он будто бы закрывал от смущения глаза каждый раз, когда крутил с кем-то котильон. Нет, он был хорош, он был достоин Катеньки, потому что он ее любил. Наконец, обряд окончился, и родственники начали расходиться, чтобы собраться уже в доме молодых родителей и празднично отобедать. Князь Юсупов, за эти два года внезапно ставший другом князю Долгорукову, испросил у Лизы разрешения сходить за ее манто. В этот момент графиня и увидела Михаила, ожидавшего, пока его заметят. — Я была бы вам очень признательна, — она улыбнулась Борису Николаевичу вежливо, но немного устало. Снова оправив непослушный платок, Лиза подошла к Бестужеву. — Здравствуйте, Михаил Павлович. Она представляла их встречу много раз, разрывая себе сердце бесконечными убеждениями в том, что они больше не увидятся. Но он был здесь, перед ней, и она не знала, что еще могла бы ему сказать. Слова кончились ровно после приветствия, и Лиза просто смотрела на него в ожидании. — Здравствуйте, Лизавета Андреевна. Михаилу нечего было ей сказать. Кроме того, что ему было жаль. Кроме того, что она была так же прекрасна, как и в тот день, когда они расстались в одной из гостиных Зимнего дворца. Кроме того, что, может быть, он до сих пор любил ее. — Надолго ли вы задержитесь в Петербурге? — она задала именно этот вопрос, потому что надеялась, что он ответит «навсегда». Они шли вдоль ряда святых, и Лиза только и могла думать о том, что это был, видно, божий промысел, что они встретились случайно именно в соборе, где присутствие Творца было неоспоримым фактом. — Я уезжаю уже завтра, — Бестужев терялся в словах, и все сказанное казалось ему глупым и пустым. На что он тратил драгоценные минуты? Ведь совсем скоро вернется Рылеев, а Лизу, должно быть, уже ждали. — Как это жалко, — Лиза мяла край платья. Ей хотелось сказать ему очень много – и одновременно ничего. Как она могла переложить в слова все свои чувства, всю ту горечь, что она испытала, когда он покинул Петербург? Она знала четыре языка, и ни один не подходил. — И все же вам идет новый мундир. Он посмотрел на нее изумленно – это и правда было всем, что она хотела ему сказать? Михаил помнил ее другой – не такой серьезной и одухотворенной, изумленной и как будто бы злой после того, как он ее без спроса поцеловал. Они говорили о какой-то ерунде в то время, как его волновало только то, помнила ли о нем графиня все эти два года. Мысль о том, что она могла быть уже помолвлена или даже замужем была до того страшной, что Михаил просто не мог ее озвучить. — Скажите, Лизавета Андреевна, — медлить больше было нельзя – кто знает, когда они увидятся вновь? — Вы вспоминали обо мне? Она подняла на него глаза, и в них лучилась радость. — Вспоминала ли? — Лиза смотрела на Михаила с такой нежностью, какой он совсем от нее не ждал. — О, да! Более того, я скучала по вам. — Скучали? — переспросил он, как будто не веря. — Конечно, — она кивнула. — Скучать – значит ожидать встречи. А мне очень хотелось увидеть вас вновь. Было кое-что, что Лиза ему не сказала. Например то, что ей нравилось скучать по нему: это убеждало, что несмотря на то, что она не видела Михаила, он все равно был где-то на этой земле, и они все еще могли встретиться. Ей нравилось думать, что он не был призраком ее девических мечтаний - и вот он правда стоял перед ней, такой же, каким она его запомнила. Возможно, даже лучше. Но Лизе хотелось верить, что смотрел он на нее так же, как и в тот день. Ее обезоруживающая откровенность совершенно лишила Михаила дара речи. Да он бы с радостью припал губами к Лизиной руке, если бы вокруг не было стольких людей. Привязанность такой девушки, как она, стоила целого мира, и знать, что она сохранялась на протяжении двух лет – значило быть счастливейшим на свете человеком. — Но мне есть, в чем вас упрекнуть, — Лиза бы говорила с Михаилом совсем по-другому, если бы знала, что он останется в Петербурге. Но он уезжал, и это сделало ее почти что скорбно спокойной. — Вы совсем мне не писали все это время, хоть и просили дозволения. — Служба! — как будто это было оправданием. Михаил не мог признаться в том, что в пьяном виде писал ей какую-то чепуху, чтобы наутро сжечь, а пепел ссыпать под крыльцо. А ежели он делал это трезвым, то письма выходили какими-то сухими – в основном из-за осознания безнадежности ситуации, в которой они оба оказались. Михаил не видел смысла растравливать рану. Лиза смотрела на него так, словно носила под платьем вериги и испытывала постоянную боль. В ее прекрасных глазах затаилась печаль, подернутая пеленой более не скрываемой нежности. Графиня думала так: если мы больше не увидимся, то к чему таиться? — И все же пишите мне, пожалуйста. Мне было бы это приятно. Он хранил единственное ее письмо, полученное почти сразу после прибытия в Черниговские казармы – сам не знал, зачем. Михаил никогда его не перечитывал, но доподлинно знал, что бумага пахла бергамотом. К тому же, это был некий талисман – ему было приятно иметь свидетельство их знакомства. В этот момент подошел Борис Николаевич и помог Лизе одеться. От Юсупова не могло укрыться то, с какой ненавистью Бестужев на него посмотрел, и все же они раскланялись. — Я буду ждать вас в экипаже, Елизавета Андреевна, — годы пребывания при дворе сделали Бориса знатоком человеческих настроений, и он решил оставить Лизу наедине с этим малознакомым ему офицером. Он считал графиню уже вполне сформировавшейся личностью и, конечно же, не претендовал на роль строгого воспитателя нравов – куда уж ему было ее учить, тем более, что вокруг всегда было полно желающих это сделать. — Я скоро подойду, — Лиза лишь кивнула, принимая шляпку. От нее не могло укрыться то, как Бестужев одним нервным движением пригладил усы. Этот Юсупов все еще вертелся возле нее! Того факта, что он до сих пор пользовался таким вниманием Лизы, хватило, чтобы возненавидеть. Михаил знал, что никогда не будет на его месте. — До свидания, Мишель, — Лиза колебалась, но все же сказала именно это. Ей не хотелось говорить «прощай». — Я была рада встретить вас. Отчаянье, охватившее Бестужева в этот момент, можно было бы сравнить с приступом удушья, и он даже неосознанно потянулся к тесному воротнику, чтобы ослабить петли. Она уйдет, уйдет навсегда. И все же он ответил: — До свидания. Напоследок Лиза сжала его руку, и, отпустив ее, почувствовала себя до того опустошенной, как будто только что преодолела тяжелую болезнь. Вот только никакого облегчения не было и в помине – рана была потревожена, графиня только убедилась в том, что ничего не прошло, и она до сих пор была в плену первого чувства. Оставшись один, Бестужев было отвернулся. Его захватило желание сопротивляться, противиться предписанной участи. Хотелось броситься к ее экипажу, вытолкать этого Юсупова взашей и приказать вознице ехать… Куда? Михаила пронзила страшная мысль – он так и не спросил у Лизы, какую фамилию она сейчас носила. Еще тогда, два года назад, у нее не было отбоя от женихов, и ходили толки о неудачном сватовстве к ней некоего господина. Что, если она была замужем? Что, если мужем был Юсупов? — Ну, вот и все, дорогой друг, — Рылеев хлопнул Михаила по плечу, выводя из оцепенения, вызванного бешеной ревностью. — Пойдемте! А с кем это вы разговаривали? — С графиней Ланской, — назвав ее прежним именем, Бестужев надеялся как бы случайно узнать, не сменила ли его Лиза. — Сегодня крестили дочь ее близкой подруги. — А-а, — протянул Рылеев. — Да… Кондратий исподтишка смотрел на угрюмого Бестужева, гадая, что же произошло за время его отсутствия. — Чудесная молодая особа. — О, да, — Михаил отвечал односложно. Выйдя на улицу, он поднял воротник. — Наташа очень ее любит, хоть почти и не видит. — И кто же счастливец? Князь Юсупов? — Не понимаю, о чем ты, — Рылеев покачал головой. — Сюда, Бестужев. У меня экипаж. — Я спрашиваю, за кого выходит замуж графиня Ланская. Не было никаких предпосылок для таких соображений, но мысль о том, что Лиза обязательно была помолвлена, крепко засела в голове Михаила, и он не мог от нее избавиться ни под каким предлогом. Она оглушала, вытесняя все то разумное, что в нем было. — Да с чего ты взял, что она помолвлена? — Рылеев, начавший было раздражаться, широко улыбнулся, поняв природу раздражения подпоручика. — Можешь не беспокоиться, графиня последовательно отвергает всех сватов. Они сели в экипаж, и Кондратий продолжил: — Говорят, это из-за великого князя Николая Павловича. — А при чем здесь он? Первая часть того, что сказал Рылеев, поначалу было успокоила Бестужева, но последовавшая за ней сплетня тут же все расстроила. Подпоручик снял шляпу и неосторожным движением смял ее. — Ну, говорят, будто бы Елизавета Андреевна пользуется особенным вниманием великого князя, — видя, какое впечатление его слова произвели на Бестужева, Кондратий поспешил добавить: — Но, признаться, я не верю этому. Графиня Ланская пользуется любовью и вниманием очень многих людей при дворе, даже другого великого князя, Михаила Павловича. Досужие сплетники любят привирать и видеть то, чего нет. Елизавета Андреевна слишком благородна, чтобы вступать в такого рода отношения, да и зачем? У нее есть и имя, и состояние… Рылеев пустился в размышления о женской добродетели, но Михаил не слушал, закутавшись в свой плащ. Он только и мог думать о том, что это одухотворенное создание, которое он видел сегодня в Казанском соборе, возможно, уже принадлежало другому. Бред! Подлая клевета! Как в это вообще можно было поверить? Любой, кто знал графиню Лизу, мог с легкостью сказать, что она не была способна на подобную низость. Николай Павлович был не только глубоко женат и имел детей, но он был Романов. Но разве не было у каждого русского царя, у каждого великого князя, по фаворитке? Нарышкина, Нелидова, Воронцова… а теперь и Ланская. Практически все фаворитки без исключения были фрейлинами императриц. Что ж, это удобно… Да неужели она могла опуститься до подобного? «Но я не могла отказать великому князю, вы и сами это, конечно же, понимаете.» Мысль о падении графини Лизы следовала за ним неотступно до самого дома Рылеева, преследовала его и во время собрания с офицерами, как будто наложив на плечо тяжелую руку. Бесконечные размышления о правдивости слухов терзали, хоть Бестужев и понимал, что не только не имел на фрейлину каких бы то ни было прав, но даже не мог ее упрекать. Но если уж даже Кондратий, который всегда старался держаться в стороне от дворцовых сплетен, знал о повышенном внимании великого князя к графине Ланской, то это кое-что значило. А между тем шел разговор о том, возможно ли, устроив революцию, оставить государя в живых. — Вы же понимаете, что новый строй не может терпеть старого правителя, — Сергей говорил горячо, убежденный в своей правоте. — Ежели мы задумали изменить порядок, то с царя-то как раз и стоит начать. — То есть, вы предлагаете убить? — когда кто-то из собравшихся облек замыслы Сергея Ивановича в конкретную форму, то тот тотчас же смутился. Муравьев сел, расстегивая верхнюю петлицу мундира. — Я не говорил этого, — он допил разом свое шампанское. — Но государь – это символ, который будут защищать. Михаил мало участвовал в общем разговоре – настрой был не тот. В основном Бестужев занимался тем, что методично подливал себе и другим шампанского, стараясь как можно быстрее захмелеть. Ему было любопытно, в какой момент, казалось бы, просветительские собрания, на которых обсуждалась судьба отечества, обрели форму конкретного заговора. Озвучивались планы, строились предположения – «а что, если…» Что, если убить царя? Отменить постыдное крепостное право? Жить по закону, а не по высшей воле? Эти мысли опьяняли не хуже шампанского – все казалось возможным. Бестужев смотрел на это благородное общество и охотно верил, что уж они-то могли бы решить проблемы России. И ведь сделать это было просто – достаточно лишь воли. Разве Трубецкой, обличая старые порядки, кривил душой? А Рылеев, превратившийся в настоящего бунтаря за такой короткий срок, не желал перемен к лучшему? Все, кто собрался сегодня в этой гостиной дома на набережной Мойки, были лучшими из лучших, на них держался сам Царизм. Им жить дальше, и им решать, как. А гостиная была премилая. Небольшая, но хорошо меблированная – сразу была видна рука заботливой хозяйки. Кто бы еще смог обставить комнаты с таким тонким вкусом, пользуясь лишь жалованьем заседателя Петербургской уголовной палаты? Госпожи Рылеевой по обыкновению не было во время таких собраниях, но Михаил хорошо ее помнил: прелестная женщина, вся мягкая, светлая, нежная. Говорили, что родила прехорошенькую девочку в прошлом году, может, потому и не выходила к мужу. И зачем все это было нужно Кондратию? У него была семья в самом ясном смысле этого слова. Одним словом, полная чаша. Но нет же, не сиделось на месте – упорно старался наговорить себе на каторгу. Не боялся? Надеялся? Да и Трубецкой тоже был женат, в отличие от остальных желторотых почитателей идей Чаадаева и философов эпохи Просвещения. Свобода, равенство, братство… Да, хорошенькое бахвальство. Но, оглядев всех собравшихся, Бестужев понял, что они горазды были только рассуждать, и стало как-то противно. То ли дело у них, в Южном!.. Пестеля послушаешь, так хоть завтра на революцию! Напился Михаил очень быстро, но этого никто долго не замечал, потому что он это очень умело скрывал, вступая в спор лишь время от времени. Отделаться от амплуа вечной тени Сержа было непросто, и это злило. Князь Оболенский позволил себе какую-то шутку насчет того, что Бестужев во всем соглашался со своим старшим товарищем, а мнения своего между тем не имел, и это разогрело кровь подпоручика до такой степени, что тот взял Евгения Петровича за фалды мундира и хорошенько встряхнул. — Вы, с-сударь, имеете что-то еще сказать по этому поводу? Или уже закончили? — усы на лице Бестужева нервно дернулись. Князь лишь посмеялся и, театрально помахав ладонью перед своим лицом, ответил, смотря Михаилу прямо в глаза: — Да вы, подпоручик, пьяны! — И ничего я… Рылеев на правах хозяина дома поспешил разнять молодых людей. — Друзья, к чему нам ссориться? — Кондратий продолжал улыбаться, стараясь загасить конфликт в зародыше. — У нас здесь строго товарищеский круг. Разойдитесь, пожалуйста, с миром. Михаилу хотелось побраниться еще, но голова внезапно закружилась, и он понял, что с него действительно хватит. Мало кто обратил внимание на этот инцидент, и Бестужев предпочел отпустить Оболенского, а не вступать в ссору. — Мишель, куда же ты? — Муравьев-Апостол пробовал было остановить взявшегося за плащ Михаила, но тот выглядел таким злым, что Сергей даже отступил. — Вернусь на квартиру, — Бестужев все никак не мог приладить шпагу – пальцы совершенно не слушались, а в глазах двоилось. — Да ты, друг мой, и правда пьян, — Сергей смерил Михаила строгим взглядом. — Когда успел только? — И ты меня стыдить будешь? — чуть было не взорвался Бестужев. — И не собирался, — Муравьев вмиг посерьезнел. — Но ты же знаешь, что мы сюда не для развлечений пришли, и даже не ради чтения новых стихов Кондратия. У нас есть Дело, и я надеялся на твою помощь… — Послушай, Серж, мне правда жаль, — Михаил тяжело и пьяно вздохнул. — Но, как ты верно заметил, я сейчас пьян. К тому же, совершенно разбит и ни на что не годен. Прости меня великодушно, но я больше здесь находиться не могу. — Сам-то сможешь добраться? — Справлюсь! С этими словами Михаил схватил шляпу и вышел на холодную улицу, ни с кем не прощаясь. Экипаж подобрал его довольно быстро, и Бестужев несся вдоль сырых улиц, зарываясь в плащ и почти не смотрел в окно. Его терзала какая-то внутренняя злоба на всех и вся, в том числе и на себя. Как глупо все вышло, и зачем он так налегал на шампанское? В такой день разум должен был быть ясным, но теперь об этом не могло быть и речи. Огни окон и фонарей мешались в водоворот света, отражаясь в каплях, и Бестужев силился, чтобы не уснуть прямо в коляске. Мысли его всегда возвращались к графине Лизе, словно двигаясь по спирали. Любила ли она его хоть минуту своей жизни? Михаил жаждал ответа на этот вопрос и одновременно боялся. Лиза была вольна распоряжаться своей жизнью, нисколько не интересуясь его мнением, и только сейчас Бестужев начал понимать, что ее верность была ему нужна не для того, чтобы потешить собственное тщеславие – он бы желал сам лечь к ее ногам, предварительно бросив туда весь мир. В этот момент он выглянул в окно, и подпоручику показалось, что в вихре холодных капель он увидел ее смеявшееся лицо. Наконец, он понял, что смутило его в облике графини – с ее лица исчезла печать невинности. Ей больше не было семнадцать, она служила при дворе почти три года. Это должно было ее изменить, и изменило – она стала такая же, как и другие! Бестужев старался заставить себя ненавидеть ее, даже презирать, но тут же вспоминал усталый, загнанный взгляд, каким смотрят запертые в клетку животные, и мысленно раскаивался, вымаливая прощение у призрака. Этот сфинкс не поддавался разгадке, и Михаил уже сомневался в том, стоило ли пытаться. Завалившись в комнату, подпоручик позволил слуге снять с себя сапоги и тут же прогнал. Обиженный лакей что-то пробурчал, но ушел, и Михаил, еле стащив с себя штаны, тут же присосался к кувшину с водой. Перед глазами все плыло. Разобранная постель казалась самым мягким на свете облаком, и Бестужев уже не мог дождаться, когда упадет в него. В комнате не было зажжено ни одной свечи, и тени сгущались в углах, придавая им особенно зловещий вид. Впрочем, Михаил настолько устал, что не обращал на темноту ровным счетом никакого внимания. Но ровно до того момента, как ему не начало казаться, будто от стены начало что-то отделяться. Пьяный мозг рисовал все в красках. Эта тень сформировалась в воображении Михаила во вполне узнаваемую фигуру, и вот уже через минуту ему начало казаться, будто в его постели лежала сама Лиза в одной ночной рубашке, и улыбалась, сверкая своими невыносимо прекрасными глазами, протягивая к нему руки. Захмелевший мозг какое-то время пытался бороться с этой иллюзией, но очень скоро сдался, и Бестужев упал на кровать, сгребая руками одеяло. Поверить в то, что это действительно была Лиза, оказалось до ужаса просто, потому что Михаил этого хотел. Ему казалось, что она звала его, прижимала к себе руками и дышала прямо в губы, не переставая шептать: — Мишель, я твоя… я ждала тебя… И что же он собирался с ней делать? Опорочить физической близостью? Ему бы этого хотелось, особенно когда он думал о словах Рылеева о графине Ланской и Николае Павловиче. Низость, низость! Страшная низость! Правдивая ли? Ее тонкие руки обвивали его шею, и Михаил правда чувствовал жар девичьего тела под тонкой тканью ночной рубашки, его изгибы и округлости. Он не думал о том, что это было дурно, или что это определенно была неправда – в его воображении образ невинной Лизы смешался с фавориткой Ланской, и Бестужев только и мог думать о том, как желанно было это тело, и как горячи были губы и ароматно дыхание. Ее кудри пахли бергамотом, и он не мог, не желал открывать глаз, потому что понимал, что пьяный мозг не сможет поддерживать эту иллюзию долго. И все же во сне или наяву, но он знал, что не смог бы с ней так поступить – опорочить этот идол казалось страшным преступлением. Но все казалось таким явным: Михаилу было легко поверить, что тонкие пальцы гладили его грудь, забираясь под рубашку, а жар чужого тела не мог быть выдуманным. Она, казалось, смеялась над ним, и от одной только мысли, что великий князь мог обнять ее хотя бы за плечо, кровь стыла в жилах. По виску скатилась капля пота, и только сейчас Бестужев понял, как быстро билось его сердце. Он чувствовал себя, словно в страшной лихорадке – заключенный в собственном бреду, он едва ли мог увидеть границы сна и реальности. Михаил резко сел и схватился за голову, шумно дыша. Все прекратилось в один момент, и за его спиной остались одни лишь смятые простыни и разбросанные подушки. От графини Лизы не осталось и следа, но ему показалось, что он действительно услышал смешок.