Thread by thread I come apart Нить за нитью, я распадаюсь на части, If brokenness is a work of art Если отчаяние — произведение искусства, Surely this must be my masterpiece Несомненно, это мой шедевр. Sleeping At Last - Neptune
Лиза в очередной раз отбросила книгу, не в силах сосредоточиться на буквах – экипаж трясло так, что временами зубы стучали, что уж было говорить о чтении. Они ехали уже почти три дня, меняя лошадей лишь по острой необходимости. Не было причин не думать, что такой скорый отъезд из столицы не был бегством – графиня Ланская уносилась из Петербурга, как обожженная птица. Все стало слишком запутанным, и единственным способом спасти себя было уехать, убежать чуть ли не в ночь, как преступница. Лиза прижалась лбом к стеклу, ослабляя на шее шарф и пытаясь скрыть возобновившийся приступ удушья от Софьи Ивановны. Лицо ее раскраснелось, взгляд бегал – очередная волна стыда накрыла все ее существо, вытесняя остальное. Лизе все еще было трудно поверить, что свет мог быть так жесток к юной девушке: она была уверена, что ничего дурного не сделала. Самое страшное, что так оно и было. Мимо проносились деревья, но графиня совершенно не следила за дорогой. Она мучилась и не находила ни в чем облегчения – озвучить свои мысли значило признать себя виновной. Преступления чести не обсуждались, чтобы не получить воплощения, и Лизе приходилось терпеть, сжимая зубы, и делать вид, будто бы она ехала в малороссийскую глушь по своей воле. — Бетси, с тобой все хорошо? — княгиня тронула племянницу за локоть. — Если тебе дурно, выпей воды. Или мы можем остановиться. Не отрывая взгляда от дороги, Лиза ответила: — Нет, все хорошо. И снова замолчала. Княгиня вздохнула, в свою очередь отворачиваясь к противоположному окну. Глупая! Такая молодая, а потому априори неразумная. Софье Ивановне захотелось прижать племянницу к груди. Путешествие в молодость не должно было быть окрашено в цвета сожаления, но княгиня не могла не думать о Лизе без того, чтобы у нее не замирало сердце. Жестокие люди, ненавистный свет! Она же была против того, чтобы графиня служила при дворе, прекрасно зная, во что это могло вылиться, и все равно позволила… Смалодушничала, чего уж там. Видимо, не настолько уж против она была, раз Лиза все равно стала фрейлиной, кавалерственной дамой Екатерининского ордена… Думать об этом было неприятно и тяжело, Софья Ивановна переживала события последних месяцев так же непросто, как и ее племянница. Княгиня старалась затеряться хотя бы взглядом в этой степи, которая могла навеять тоску только тем, кто не провел в ней лучшие годы своей жизни. У Софьи Ивановны было несколько имений, перешедших по наследству от мужа – генерала от инфантерии, героя войны. Она любила те места только через призму того, что они когда-то принадлежали покойному князю; милее же всего были места невинного девичества. Софья Ивановна была младшим ребенком в семье губернского предводителя дворянства, Ивана Тимофеевича Турбина, и дочери местного помещика, Александры Васильевны Лисовой. Теперь уже княгиня, она хорошо помнила, как горд был отец, когда за ней посватался князь Голенищев – офицер с блестящей будущностью – и чуть ли не в два раза старше невесты! Он уже тогда был увенчан славой, но потом случился Аустерлиц, и карьера его достигла невиданных высот на радость отцу. Софья Ивановна вздохнула – тихо-тихо, чтобы Лиза не услышала. Как же он ей сначала не понравился! Гордый, угрюмый, да еще этот взгляд исподлобья – глаза у князя были черные, как ночь, под стать волосам. Семнадцатилетняя Софьюшка жутко его боялась, и только в роковой тысяча восемьсот пятый год поняла, как ей повезло с мужем… Князь любил ее, без всяких сомнений, и только со временем Софья начала понимать, как сильно. Под темным сукном мундира таилось пламенное сердце, которое жаждало быть понятым, и юная княгиня смогла истолковать его порывы верно, и стала ему верной женой: о делах не спрашивала, но во всем поддерживала, создавая репутацию блестящей четы. Они были идеальной парой по всем фронтам, но бог, очевидно, решил, что даровал им слишком много милостей, а потому не наградил главным – ребенком. Погрузившись в свои мысли, Софья Ивановна не заметила, как экипаж остановился на очередной станции – пора было менять лошадей. Лиза, вытягивая руки и ноги в попытке размять их, тронула княгиню за локоть. — Тетушка, выйдем? — графиня потянулась за шляпкой. — Чаю хочется. — Да, — княгиня часто заморгала, приходя в себя. — Да, Бетси. Выйдем. Прошлое отступило, и княгиня мотнула головой, отмахиваясь от воспоминаний окончательно. Нет, она не позволит цепким когтям памяти утянуть ее в пучину рефлексии – князя не было с ней уже больше десяти лет, она уже привыкла к своему вдовству. Но почему тогда до сих пор было так больно? Лакей соскочил с козел и помог им выбраться. Лиза огляделась – картина была скверная, и пыльная дорога оказалась лучшей ее частью: кривые и хрупкие, как карточные домики, здания, гулявшие во дворе свиньи. Она старалась убедить себя в том, что нельзя было формировать впечатление по общественной дорожной станции, но убожество улицы и общая бедность обстановки истолковывались ею, как дурной знак. Графиня снова вздохнула. И почему им было не поехать в Баден? Или в Рим? Ну, хотя бы в Париж, на худой конец, ведь она еще ни разу не была заграницей. Откуда у тетушки взялся этот приступ ностальгии? Впрочем, Лиза, которая не могла жаловаться на отсутствие ума, кое-что все-таки понимала: по материнской линии она унаследовала имение, традиционно передававшееся в качестве приданого. Неужели Софья Ивановна желала показать ей, что графиня получит в полноправные владения, когда выйдет замуж? Спрашивать не хотелось: Лиза была до того утомлена событиями последних нескольких месяцев, что желала просто повиноваться. — Любезнейший, господин Турбин должен был оставить для нас лошадей, — княгиня обращалась к смотрителю станции – пышнотелому мужику с густыми усами, похожими на щетки. — Извольте предоставить. — Слушаюсь, — прежде, чем уйти, смотритель пожевал губами, как будто хотел сказать что-то еще, но все-таки промолчал. — И чаю нам, пожалуйста, — не зная, к кому обратиться, Лиза сначала сказала это смотрителю, но приказание поспешила исполнить проворная девочка, очевидно, дочь. Не в силах усидеть на месте, Лиза забарабанила пальцами по грубой столешнице – тело после нескольких часов езды требовало движения. Княгиня приземлилась напротив, стягивая с рук перчатки. — Чем ближе мы к Иннокентьевке, тем жарче, — она улыбнулась, не показывая зубов. — Узнаю родные места. Софья Ивановна не могла не чувствовать теплый прилив ностальгии, думая о родовом гнезде. Да, теперь там жил брат, как он сейчас, интересно? Располнел, как все мужчины за пятьдесят? У него уж и сыновья были, которых она никогда прежде не видела. Да, большая семья – это всегда хорошо… Долгая дорога всегда возбуждала желание ностальгировать, и Софья Ивановна почти что поддалась очередному порыву, но в дверь в залу открылась, и в нее вошли две женские фигуры. — Матушка, да что же это такое? — та, что была помоложе, высказывала свое негодование. — Пошлем к князю, он выделит нам лошадей! — Да кого же пошлем мы, Анна? — ей отвечали раздраженно. — Все равно ждать придется! Лиза была не особенно рада перспективе разделить ближайший час с чужими людьми – ее и так угнетала эта зала, темная и затхлая, как все помещения общественного назначения, а тут еще какие-то общительные натуры. Впрочем, голоса оказались вполне себе знакомыми, и уже совсем скоро они здоровались. — Софья Ивановна, Елизавета Андреевна, какая приятная неожиданность! — мадам Бельская тут же протянула руки княгине, обезоруживающе улыбаясь. — И правда – очень приятная! — княгиня улыбалась, пожимая руки. — Радостно встретить знакомые лица так далеко от Петербурга. — Вы совершенно правы, — все снова уселись за стол, Лиза и Анна обменялись приветствиями и оказались рядом. — Признаться, мне казалось, будто вы на лето перебрались в свое воронежское имение. — О, нет, в этом году решила навестить брата, — подали чай, и девочка принялась разливать. — Вы знаете, эти места мне родные. — Понимаю-понимаю, — Бельская закивала. — Я и сама еду к брату, к князю Щербатову. — Вот как? — Софья Ивановна принялась размешивать густое варенье. — В таком случае, мы будем жить совсем рядом. У брата моего имение в Иннокентьевке. — Как приятно! Разговор клеился довольно просто, но Лиза предпочитала отмалчиваться, глядя себе в чашку – ей никогда не нравилось, когда в их с тетушкой компанию вмешивался кто-то сторонний. Было в этом что-то раздражающее, хоть графиня и далека была от того, чтобы огрызаться. — Как вы находите здешние места, Елизавета Андреевна? — Анна пыталась вовлечь Лизу в разговор, потому как женщины уже вовсю болтали о чем-то своем, неинтересном ей. — Даже не знаю, как вам ответить, — графиня пожала плечами. — Места как места. Дорога, как по мне, не может говорить за все, так как является наименее приятной ее частью. — Вы совершенно правы! — получив немного поощрения, Анна говорила увереннее. — Мне было трудно переносить здешние дороги, особенно после столичных. Анна, уже получившая некоторую светскую закалку в Петербургских салонах, все равно испытывала некоторый трепет перед графиней Ланской, своей ровесницей. В чем было дело, она и понять-то толком не могла. Возможно, в первом впечатлении – когда они встретились, то Лиза уже как год была фрейлиной ее величества и держалась соответственно титулу и рангу, смотря на нее, дебютантку, несколько свысока. А, может, в том, что в последнее время графиня не скупилась на горькие, кривоватые усмешки, носившие в себе саркастичный оттенок, за что ее называли одновременно Грибоедовым и Юсуповым в юбке. В любом случае, несмотря на безукоризненный такт, Елизавета Андреевна оставалась все так же далека от Анны, как и в первую их встречу – ни холода, ни жара в их отношениях не было. — О, знаете, я раньше имела привычку жаловаться на столичные дороги, — прежде, чем продолжить, Лиза отпила чая. — Но сейчас понимаю, что они, по сравнению с этими, просто отличные! Только не сообщайте о моем негодовании своему дядюшке, пожалуйста. Девушки тихо рассмеялись, почти окончательно расслабляясь. — Не волнуйтесь, насколько я знаю, князь Щербатов человек строгих правил, но довольно мягкого нрава, — Анна налила им еще чая. — Прежде я с ним встречалась лишь раз, и то, в Москве. — А я своего не видела ни разу, — Лиза чувствовала, как жарко ей становилось от чая и уже ругала себя за несдержанность, но продолжала пить вторую чашку. — Но я верю, что родственник моей дорогой Софьи Ивановны не может быть человеком дурным. — Уверена, что так и есть, — Анна, напившись, отодвинула чашку подальше. — И все же: не жаль вам было покидать Петербург? Двор, говорят, как и всегда переехал в Царское Село, гораздо более блестящий, чем прежде. Лиза внимательно посмотрела на девушку, гадая, говорила та с осознанием дела, или же просто неосторожно. В ее собственной голове проблема, которая привела к отъезду из Петербурга, была вселенских масштабов, но также графиня осознавала, что она была из области тонких придворных материй, недоступных простым обывателям. Убедившись, что Анна говорила без умысла ее обидеть, Лиза постаралась ответить как можно более равнодушно, несмотря на то, что сердце ее испуганно забилось. — Жаль? Немного, — она отвела взгляд, пожимая плечами. — Но я не могла отказаться от того, чтобы сопровождать Софью Ивановну. Каждая секунда с ней – сплошное удовольствие. К тому же, моя покойная матушка происходила из этих мест, мне было бы любопытно их увидеть. — Понимаю, — Анна закивала, звеня сережками. — И все же я так рада, что мы будем жить недалеко друг от друга: я здесь совершенно никого не знаю, и надежд на здешнее общество не питаю. — Да, всегда приятно, когда под боком есть старый добрый друг, — Лиза накрыла руку Анны своей и улыбнулась, думая в этот момент о своей милой Каташе, скрывшейся вместе с семьей в имении мужа на лето. — Если честно, то я до этого никогда не была за пределами Петербурга, если не считать совсем детских лет, и даже не знаю, чего можно ожидать от провинциального общества. — О, вам предстоит множество чудесных и не очень открытий, — Анна рассмеялась своим особенным, грудным смехом. — Мы еще успеем об этом посплетничать. Мне будет интересно узнать ваше мнение, зная остроту и точность ваших замечаний. Лиза старалась не думать о том, как неприятно ей было высказывание Анны – такие слова она могла позволить только близким людям, и Бельскую она к ним пока не причисляла. К тому же, именно развеселый нрав графини заставил ее покинуть столицу, пусть и на время. За время разговора выяснилось, что Бельским отказывались выдавать лошадей по причине их якобы отсутствия, и княгиня Голенищева, проявив, как и всегда, широту души, настояла на том, чтобы мать с дочерью поехали с ними. За Софьей Ивановной и ее племянницей следовали еще две повозки с многочисленным багажом, на которые сверху и привязали сундуки дополнительных пассажиров, которых было втрое меньше, чем у одной только Лизы. — Вы даже представить себе не можете, как мы вам благодарны! — мать Анны не переставала об этом говорить всю дорогу. — Если бы не вы, то мы бы добрались только к завтрашнему утру! — Пустяки! — княгиня утирала взмокший лоб ситцевым платком. — Мне это нисколько не трудно и даже приятно. Провести остаток пути с интересным собеседником – что же может быть лучше? Лиза не могла разделить мнения тетушки полностью – она была готова лишиться чувств из-за духоты. И пусть окна английского экипажа были устроены таким образом, чтобы стекла можно было открыть, но создавалось ощущение, что вместо свежего воздуха внутрь попадала лишь дорожная пыль. Все, о чем мечтала Лиза, была лишь ванная и свежее платье. Наконец, добрались до Иннокентьевки. У Лизы опыта посещения крестьянских селений не было, и она не могла составить себе верных представлений о состоянии дел их жителей, но вот у Софьи Ивановны, участвовавшей в делах каждого из своих имений, он был. Окинув крепкие избы с одинаковыми, как на подбор, крышами чисто помещичьим взглядом, княгиня сразу поняла, что дела у ее брата шли хорошо. Софья Ивановна моментально узнала в этой деревне крепкую и хозяйственную руку своего брата: заборы ровные, дороги, пусть и ухабистые, но не разбитые. Мужики и бабы, останавливавшиеся на обочине дороги, чтобы поглазеть на незнакомый экипаж, имели вид здоровый и, самое главное, сытый. Княгиня удовлетворенно откинулась на спинку сиденья, уже заранее зная, что станет главным предметом их с братом обсуждений. Дальше, на холме, располагался барский дом, и выглядел он точно так же, каким его помнила Софья Ивановна, если не лучше: беленые стены, обновленная лепнина, вокруг – стройные вековые дубы, увенчанные сочной зеленью. Очевидно, их ждали – на одном из каменных львов, как бы разлегшихся у подножия парадной лестницы, сидел нарядный мальчик, который, только завидев лошадей, тут же понесся внутрь с криками: «Приехали!». Лиза почти выскочила из экипажа, как только лакей открыл дверцу. Она глубоко и часто дышала, стараясь справиться с дурнотой – ее укачало. Софья Ивановна же дождалась, когда к карете подойдет ее брат и лично поможет ей выбраться. — Алексей, ну как же я рада! — они расцеловались. — Столько лет, столько лет… — Да уж, Софьюшка, не балуешь ты нас своим присутствием! — Турбин рассмеялся, подворачивая усы. — Спасибо, что хоть в этот раз добралась. И не одна, а с дочерью нашей незабвенной Наденьки! — Очень рада наконец познакомиться с вами, дядюшка, — Лиза послушно подставила щеку, и мужские усы пощекотали нежную кожу. — А уж я-то как рад, — Турбин разглядывал Лизу не стесняясь, и поражался ее сходству с покойной сестрой. Графиня в свою очередь тоже с любопытством смотрела на своего дядю, и делала первые предположения о складе его характера. Алексей Иванович Турбин был мужчиной лет пятидесяти пяти, среднего роста и точно такой же внешности. Почти ничего о нем не зная, Лиза сразу поняла, что в армии тот не служил – выправка была не та совершенно. Скорее всего, много занимался бумажной работой, о чем свидетельствовала глубокая складка на лбу, но одновременно, очевидно, много бывал и на воздухе – об этом говорил золотистый загар. В общем-то, выглядел он как самый обыкновенный помещик, питавшийся кулебякой по рецепту еще своей бабушки и ухой из щуки собственного улова. И все же не доставало в Алексее Ивановиче главного – того налета добродушия, который был свойственен почти что всем счастливым провинциалам, редко выбиравшимся в столицу. Приглядевшись, Лиза сделала вывод, что, похоже, Турбин был всерьез занят собственным хозяйством, оттого, может, и складка на лбу появилась. Кратко представили Бельских и тут же отпустили к князю Щербатову, отвязав багаж. — Рад рекомендовать вам жену свою, Марью Васильевну, — поднялись к крыльцу, и у Лизы появилась возможность рассмотреть не только нарядного мальчика, но и непосредственную барыню. — И сына. — Коля, — мальчик со светлыми, почти девичьими кудрями, сделал шаг вперед и смело протянул Лизе руку, но мать тут же шикнула на него, и он исправился: — Николай Алексеевич, ваше высокопревосходительство. Лиза не смогла сдержать улыбки, протягивая руку в ответ. Мальчик показался ей чудесно красивым, при этом она не могла не отметить, что его, очевидно, тщательнейшим образом причесывали и одевали еще с утра, но детское непослушание вылилось в то, что шелковый галстучек выправился из жемчужно-белого жилета, а белоснежные чулки запылились. Графиня пожала ему руку с таким чувством, что этот маленький барин ее еще обязательно удивит. — Елизавета Андреевна Ланская, — она улыбнулась ему, и Коля покраснел от удовольствия. — Очень рада познакомиться с вами, молодой человек. — Уж как мы вас ждали, — хозяйка, наконец, подала голос. — Проходите же скорее в дом, Софья Ивановна, Елизавета Андреевна. От Лизы не могло ускользнуть то, как излишне волновалась Марья Васильевна. Это была хорошенькая женщина лет сорока, еще в самом расцвете своих сил: белокожая, румяная, с полными руками. Гадая о причинах ее смущения, Лиза даже не предполагала такую возможность, что та попросту до смерти боялась своих гостей. С юных лет воспитанная в тени садовых яблонь, Марья Васильевна никогда в жизни не покидала пределов губернии, и опасалась княгиню и ее племянницу как людей, стоявших непомерно выше нее. Только при одной мысли о том, что их глаза видели царя с царицей, у этой совершенно невинной провинциальной наседки едва не останавливалось сердце. — Мы ехали к вам почти без остановок, — Софья Ивановна сняла шляпку и подала ее лакею. — Уж очень хотели увидеться поскорее! — И как вы находите наши дороги, дорогая сестра? — Только в ваших владениях они и достойные. — Уж не поверишь, дорогая Софья, сколько сил было в них вложено… И Алексей Иванович пустился в рассказы не только об экономической стороне дела, но и о практической, подробнейшим образом объясняя, какую щебенку использовали для насыпей, и в каких пропорциях, и каким образом он пришел (лично!) к этому соотношению. Прошли в гостиную. Лиза слушала мало, все больше оглядываясь по сторонам: она все еще была тверда в своем убеждении, что обстановка может рассказать о человеке, пожалуй, столько же, сколько и действия. Сам дом был добротный, каменный, и сиял свежей побелкой, и похож был, в общем-то, на любую другую усадьбу, какую она когда-либо видела. Обстановка внутри была премилая: шелковые полосатые обои, на диване – вышитые подушечки с турецкими кисточками и кружевные накидки. Не без удовольствия Лиза отметила пианино напротив больших окон, тоже покрытое салфеткой, очевидно, хозяйкиной работы. Вообще, комната изобиловала всякого рода вышивками, кружевцами и прочими фарфоровыми украшениями, как будто кто-то когда-то начал вязать, да так и не смог остановиться. Картин почти не было, а те, что были – портреты, изображавшие прежних владельцев имения. Хозяйка, сильно нервничавшая, все никак не могла усидеть спокойно на месте, думая над каждой своей фразой, а потому непременно говорила какую-нибудь милую глупость. Софья Ивановна, обладавшая непревзойденным тактом, вела с ней беседу на равных, стараясь успокоить и дать понять, что они приехали вовсе не унижать их достоинство. Но застенчивой Марье Васильевне понять это было трудно. Девятилетний Николенька не мог дождаться, когда кончатся эти расшаркивания и он сможет убежать и наловить кузнечиков с сыном конюха, чтобы завтра отправиться на рыбалку. Щегольский шелковый галстучек был завязан матерью слишком сильно и сдавливал горло, отчего мальчик все время оттягивал его, пока, наконец, тот совсем не отвязался. И все-таки приехавшие женщины занимали его: он никогда не видел таких дам. С женщинами он, конечно же, уже встречался, но ни соседки, ни подруги матери, ни те, которых он видел каждое воскресенье в церкви не были похожи на прибывших родственниц. И одеты были по-другому, и говорили – тоже, особенно та, что помладше. Николеньке было трудно поверить в то, что Лиза была его двоюродной сестрой, хоть мать и объясняла ему накануне, кто именно к ним приедет. Но графиня не была похожа на сестру – в понимании мальчика та должна быть другой, более теплой и ласковой. А эта – сидела так ровно, что можно было бы поставить на голову корзинку с фруктами и та бы не перевернулась. И смотрела как-то странно, изучающе и осторожно, как будто на выставку приехала, а не в гости. Николай принял решение остерегаться ее, как будто Лиза могла отчитать его уже только за то, что тот был мальчиком. На самом же деле у Лизы не было никаких мыслей о том, чтобы посеять в хозяевах дома подозрения в том, что ей не нравилась обстановка или они сами. Просто так получилось: приехала она сюда не совсем по своей воле, помещичьей простой жизни не знала (или забыла). Среда формирует человека, и из Лизы царский двор за пять лет сформировал почти что гордячку. Ей казалось, что и дядя, и его жена должны были быть счастливы, что она с Софьей Ивановной почтили их своих присутствием. Наконец, последовал обед. Разместились на летней веранде, и Лиза застала стол Турбиных в самом его изобилии: здесь был и густой гороховый суп с копчеными ребрышками, и дышавшая свежим жаром кулебяка с мясом и яйцом, и румяные расстегаи с рыбой, и молочный поросенок, и рябчики в сметане. От обилия закусок разбегались глаза, и Лиза молча опустилась на свое место, не зная даже, как на такое реагировать. — Уж знаешь ты, как встретить! — Софья Ивановна пожурила брата. — Это что, это все Марья Васильевна моя, — Турбин довольно улыбнулся, отодвигая стул для жены. — Уж она хозяйка! Дом – ее полное владение. Мое же дело за остальным хозяйством следить. — К этому у тебя всегда предрасположенность была, — княгиня с готовностью подставляла тарелку для супа. — Не даром же ты от места в гвардии отказался. — Я считаю, что каждый человек должен заниматься тем, в чем он хорош, и в чем он понимает, — Алексей Васильевич на правах хозяина дома разрезал кулебяку, тут же дохнувшую ароматным жаром. — А военное ремесло мне противно. — Ох, Алешенька, если бы только все рассуждали, как ты, — Софья Ивановна не могла налюбоваться на своего брата. — Мы бы, может, совсем по-другому жили. А что же старший твой сын? Все так же гусарствует? — А то как же! — Алексей Иванович, как противник всего военного и как отец, не совсем одобрявший путь, выбранный сыном, отвечал без удовольствия. — Уж этот на месте не сидит. Нынче полк их в Новомосковске расквартирован, но Павел обещался приехать в отпуск. Даст бог, увидитесь. Николенька сидел на стуле вместе со всеми, совсем как взрослый, и страшно собой гордился, пусть и пришлось подстелить подушку. Напротив него сидела молоденькая графиня, размешивавшая в тарелке суп, и гадавшая, каким он окажется на вкус – из жидкой пищи Лиза жаловала только «Сен-Жермен» с молодым зеленым горошком и морскими гребешками. Впрочем, в Смольном кормили гораздо хуже – пустыми щами и твердыми лепешками, и ничего, выжила. Лиза смело зачерпнула и попробовала – оказалось удивительно вкусно. — Что же Петербург? — Алексею Ивановичу страшно хотелось закурить трубку, но в присутствии дам это делать ему не позволяло воспитание. — Да что Петербург? Все стоит! — Софья Ивановна, покончив с расстегаями, позволила себе немного расслабиться. — Все так же прекрасен. — Вот не поверишь, Софьюшка, но до сих пор никакого желания не имею возвращаться туда, побывав однажды. Есть в нем что-то отторгающее. Поглощающее. В этот момент Марья Васильевна мысленно негодовала на такую позицию мужа относительно столицы – ей страшно хотелось там побывать хотя бы раз, но муж проявлял завидное упорство, заседая в имении, как в крепости. — Да просто ты помещик до мозга костей, уж не обижайся. Такой город, как Петербург, он для людей другого склада. — Да-да, ты как всегда права, — задумчиво произнес Турбин, пожевав губами. У него было на этот счет свое особенное мнение, которое он не собирался озвучивать, чтобы не обидеть сестру с племянницей. — А что же, Елизавета Андреевна, может быть, я не по адресу обращаюсь, но имеет ли до сих пор государь намерение устраивать маневры? Полки вовсю готовятся, земля близ Чернигова ходуном ходит уж который месяц. — Право не знаю, как ответить вам, — Лиза, сама того не ожидая, опустошила тарелку с супом и теперь тянулась к кулебяке. — Наше фрейлинское ведомство занимается только делами императрицы, но, насколько мне известно, государь не вносил никаких изменений в свой план смотров. Ох уж эти его смотры! Императрица давно уже не следовала на них за Александром Павловичем, и Лиза, наверное, была этому рада, хоть и сожалела временами: одновременное движение массы людей было доведено государем до той степени ровности и одинаковости, что солдат легче было бы принять за машины, чем за людей. — Должно быть, служение при дворе – крайне интересное занятие, — Алексею Ивановичу хотелось узнать о своей племяннице хоть немного больше, уж слишком долго она молчала. Лиза предвидела этот вопрос, находившийся на втором месте в списке самых раздражающих для придворных девушек – на первом месте были расспросы о личной жизни монарших особ. — Служение государыне – почетный труд. Для меня огромная честь нести свои обязанности. Вот так – коротко и по делу. Алексей Иванович усмехнулся про себя: «Да уж, труд. Не то что мы, на земле!». Но обсуждение на этом было окончено. После сытного обеда долго за разговорами не сидели: и хозяин, и хозяйка понимали, что гостьи устали с дороги, и Марья Васильевна лично проводила каждую из них в комнаты. Лиза не позволила Глаше начать разбирать вещи, отправив ее набрать воды для умывальника. О наличии ванны она почему-то не решилась осведомляться, боясь смутить хозяев – она догадывалась, что ее могло и не быть. В ее воображении помещики и помещицы мылись строго в банях, хотя, например, у Софьи Ивановны они были. Но она же была княгиня, а значит – другая. — Я надеюсь, что вам будет здесь удобно, — Марья Васильевна сминала в руке батистовый платок, почему-то в каждый момент разговора боясь, что графиня одарит ее ядовитой усмешкой. — Девушку вашу мы поселим с остальными слугами. Прошу заметить, что у нас есть специальная система звоночков. Это изобретение Алексея Ивановича… Она вдруг замолчала, но теплая улыбка Лизы заставила ее нервы, наконец, расслабиться. — Это совершенно чудесная комната, — Лиза зашла внутрь и огляделась. — Я не могла бы желать лучшей! Мысленно перекрестившись, Марья Васильевна удалилась к княгине. Комната была небольшой, но очень аккуратной и чистой. Помимо кровати, застеленной расшитым покрывалом, был также и туалетный столик с большим триптихом зеркала, комод с двумя бронзовыми подсвечниками и даже письменный стол. И снова все здесь было кружевное, расшитое и цветочное, как приданое новобрачной, и пахло как будто вербеной. Отодвинув тонкие занавески, Лиза распахнула окно, выходившее во фруктовый сад. Зеленое, яркое лето дохнуло на нее теплым и ароматным ветерком, и вдруг такое чувство радости и облегчения настигло ее душу, что графиня, не удержавшись, высунулась и, широко улыбаясь, крикнула: — Хорошо!***
Вот уже два дня, как эти гостьи находились в усадьбе Турбиных, и Николенька все никак не мог понять, как он должен был к ним относиться, хоть и чувствовал, что хотелось ему любить и княгиню Софью Ивановну, и графиню Лизу, но было отчего-то боязно, а отчего – он не знал. И вот сейчас, вырезая ножичком из какой-то деревяшки нечто, похожее на человечка, маленький барин думал все о том же. Любивший маменьку до безумия, он не мог не замечать, что она опасалась родственниц папеньки, а уж если она чего-то боялась, то он, конечно же, должен был ее защитить. Но Софья Ивановна опасности, очевидно, не представляла, даже наоборот – она всякий раз кормила его лимонным мармеладом и всячески ласкала. Племянница же ее была другой: сладостей не давала, все больше была одна. Николеньке было не понять, что Лиза стеснялась так же, как и он, а потому казалась отстраненна, даже холодна. Казалось бы, ей было не в новинку вливаться в общество, но это было совсем другим – здесь все были друг другу родные, все друг друга заранее любили, а она была приезжей родственницей, которую до этого никто никогда не видел. Она ревновала Софью Ивановну к дяде, к Марье Васильевне, да ко всему на свете, что отнимало ее внимание. Внезапно у крыльца появился офицер, тут же захвативший внимание Николеньки. Мальчика всегда завораживала военная форма, звуки рожка и блеск сабли, и он не мог оторвать жадного взгляда от спешившегося всадника. Николай сидел на ветке векового дуба и не мог слышать, о чем тот говорил с вышедшим из дома лакеем, но офицер совершенно точно вручил ему письмо и тут же умчался – его лошадь выбивала огромные облака пыли из-под копыт. Со стороны сада вышла маменька, и лакей тут же устремился к ней и подал конверт. Марья Васильевна торопливо его развернула и, бегло пробежавшись глазами, уже хотела уйти, как перед ней, словно из воздуха, возник Николенька. — Бог ты мой, Николай! — барыня вся покраснела от испуга и уже хотела дернуть сына за ухо, как он, смеясь, увернулся, довольный своей выходкой. — Не щадишь меня совершенно! Вот сейчас как поймаю тебя! Но Николенька продолжал хохотать и уворачиваться от рук матери, довольный своей выходкой. Конечно, поймать его она бы не смогла. — Вот что! — наконец, остыв, Марья Васильевна заговорила строго. — Иди сейчас к Елизавете Андреевне и спроси, желает ли она поехать завтра с нами на военные маневры. Князь Щербатов желает выразить благодарность ей и княгине за то, что те так любезно позаботились о его сестре и племяннице. — На маневры? — у Николеньки чуть сердце от радости не выпрыгнуло из груди от такой новости. — А я поеду? Поеду же, маменька? — Вот уж не знаю! — Марья Васильевна решила пожурить сына. — Вы – негодный мальчишка! Очень сильно меня напугали сейчас, может, стоит вас примерно наказать? — Ну, маменька! — Николенька, почувствовав, что его и правда могли оставить дома, ухватился за юбки Марьи Васильевны, как будто это могло заставить ее передумать. — Пожалуйста, возьмите и меня тоже! Я буду вести себя хорошо. — Обещаете? — Честное слово дворянина! — Что ж, хорошо, — женщина улыбнулась – она вовсе не собиралась лишать сына этой радости. — Беги же к Елизавете Андреевне, а потом ко мне. Дважды повторять ему не надо было, и Николенька, бросив и ножичек, и неоконченную куклу, помчался в дом. Перед самой дверью он зачем-то остановился – стало как будто страшно. Кулачок завис у самой двери, и Николеньке показалось, что его непременно будут за что-то ругать, а за что – непонятно. Но, если непонятно, значит, и не за что? Да и не страшная графиня Лиза была вовсе! Особенно если сравнивать со старой ключницей – у той вообще зубов не было, и ругалась она страшно-страшно. Наконец, Николенька постучал. Один раз, второй – ответа не было. Он уже хотел было уйти, но дверь со скрипом отворилась, и он решил все-таки войти. Графини там не было. Что-то неуловимо изменилось в этой комнате со вчерашнего дня, хоть и маменькины салфеточки все были на месте, и обои в мелкий голубой цветок, которые наклеили только недавно, были все те же. Любопытство заставило Николеньку встать в самую середину комнаты и жадно втянуть ноздрями теплый летний воздух с примесью другого человека. Пахло духами и чистой одеждой, открытое окно не сумело вытеснить эти простые ароматы, и юный Турбин не мог перестать вот так стоять и нюхать. Наверное, думал он, нехорошо это – входить в женскую комнату, когда тут никого не было. К маменьке он почти никогда не заходил – только вечером, чтобы поцеловать ту в щечку и пожелать спокойной ночи. Но яркие скляночки, расставленные на туалетном столике, не могли не привлечь внимания Николеньки, и он подошел ближе. Бутылочки самых разных форм и размеров были выставлены отдельно, и свет чудесно преломлялся в их гранях и шпилях, отбрасывая радужные блики на деревянную столешницу. Из приоткрытой шкатулки с портретом Елизаветы Алексеевны извергалась нить мелкого жемчуга, и Николенька завороженно смотрел на гребень в форме ракушки, боясь к нему прикоснуться, хоть перламутр и влек его каким-то нездешним сиянием. Но больше всего ему понравилась пудреница с крышкой в форме лебедя – полагалось браться за его шею, чтобы добраться до пуховки. С собой Николенька боролся недолго – наставления матери о том, что ни в коем случае нельзя трогать чужое, очень быстро отступили при виде этих сокровищ. Конечно же, все эти вещи были драгоценными – разве может что-то еще так сиять и так вкусно пахнуть? Николенька взялся за шею лебедя и с величайшей осторожностью поднял крышку. Он не мог не прикоснуться к воздушной пуховке, просто не мог. От пудры исходил сладковатый цветочный аромат, но все же по большей части ирисовый и какой-то очень чистый – Николенька подумал, что так могут пахнуть только самые знатные дамы. И почему от маменьки он ничего подобного не замечал? Она всегда пахла сладко, как-то молочно, хоть и невероятно приятно. Он с наслаждением вдохнул нежный аромат пудры, но, не рассчитав свои силы, тут же чихнул, и в воздух поднялось целое облако ароматного порошка. Испугавшись, Николенька сделал неловкое движение рукой и опрокинул один из флаконов. В этот самый момент как назло послышался скрип коридорной лестницы, и ему приходилось лишь с жалостью и испугом наблюдать, как по столешнице расползалась ароматная бергамотовая лужица. Лиза еще из коридора поняла, что в ее комнате кто-то был и, обнаружив там двоюродного брата, нисколько не удивилась. — Сударыня, простите меня… — мальчик настолько испугался, что только и мог, что лепетать. — Я вовсе не хотел… Я случайно… Охнув, Лиза все-таки не стала терять времени на то, чтобы отчитать Николеньку, и промокнула лужицу носовым платком, перевернув флакон с духами обратно. — Ничего страшного, молодой человек, — Николенька зажмурился, как перед поркой, но с удивлением открыл глаза, когда понял, что графиня вовсе не злилась. — Простите меня… — на всякий случай повторил он. — Вы думали, что я буду вас ругать? Только открыв глаза, он понял, что Лиза улыбалась, глядя на него, даже как будто смеялась. — Если честно, то да, — осмотрев место происшествия и рассыпанную по столику пудру, смешанную с духами, Николенька добавил: — Есть за что. — Я рада, что вы это понимаете. Николеньке показалось, что только сейчас он понял, как на самом деле выглядела графиня Лиза. Он мог поклясться, что вчера она была совершенно иной! Сегодня перед ним стояла совсем молоденькая девушка с мягкими кудрями, совершенно не похожая на холодную статую. Перед Николенькой открылась совершенно иная сторона женской натуры, прежде ему недоступная. Графиня не была похожа на маменьку, служившую образцом и мерилом для всех остальных женщин в его мире, и мальчик даже удивился – он и подумать не мог прежде, что другие вообще существовали. Но Лиза истолковала его замешательство по-иному. — Вы думали, что я сурова? — она, казалось, была разочарована. — Нет! Вовсе нет! — именно так Николенька сначала и думал, но решил, что объявлять об этом было бы слишком уж грубо. — Просто вы… вы были такая незнакомая. — Вот как? — Да, — мальчик закивал. — Вы и одеты по-другому, и по-другому… пахнете. Он снова покосился на полупустой флакон. — И даже говорите. — Это потому, что последние три года я почти не говорила по-русски. — А вы разве иностранка? — Николай наклонил голову, думая, что это бы все определенно объяснило. — Нет, — она снова улыбнулась. — Но при государевом дворе говорят по-французски. — Но почему? — Николенька нахмурился в непонимании. — Ведь Александр Павлович – русский царь! Лиза почему-то заливисто рассмеялась и, не выдержав, потрепала мальчика по голове. Какой же он все-таки был славный, этот младший Турбин! Красив, как амур, и так и просился на холст. — Да, это так, — она села перед ним на корточки и взяла за руки. — Наверное, я и правда другая, но ведь нет у меня ни рогов, ни копыт. В доказательство своих слов Лиза даже приподняла полы платья, демонстрируя легкие летние туфли. — И мне бы не помешал друг, — именно в этот момент Николенька понял, что графиня и правда не была страшной. И как он мог ее бояться? Было в ней что-то знакомое, как будто бы даже родственное, словно внутри нее тоже прятался такой же, как и он, мальчишка. — Как думаешь, ты мог бы им стать? Николенька с готовностью кивнул, чувствуя, что приобретал себе настоящего товарища. — А зачем ты, кстати, пришел?***
Комнатная девушка Глаша, крещенная именем Глафира, дочь крестьянина Бондарева, была рада вернуться в родные края, откуда ее специально выписала княгиня Голенищева сначала для себя, а потом и для своей племянницы. Графа Ланского, владевшего после смерти жены всем ее приданым, долго уговаривать не пришлось – в таких простых хозяйственных вопросах он легко повиновался Софье Ивановне, с которой, впрочем, довольно часто находился в контрах. Наверное, ему просто не хотелось заниматься такими мелкими вопросами лично, в особенности потому, что управление делами покойницы Надежды Ивановны бередило старые раны. Жаловаться на барышню Глаше не приходилось. Работать, конечно, приходилось много. Взять хотя бы гардероб: держать в порядке многочисленные одежды фрейлины стоило огромных усилий. Но зато ее никогда не били, а во дворце хорошо кормили. Молодая графиня не терпела неопрятности, и Глаша всегда носила хорошее платье, а изношенная обувь тут же заменялась на новую. Чтобы не быть замарашкой, постоянно имела кусок ароматного мыла и в целом многое переняла от своей барышни, пусть и неосознанно. Амбиций у нее никаких быть не могло, но, мысленно возвращаясь в родную Мотовиловку, Глафира была рада, что находилась не там, где в избе ютились с десяток голодных ртов. Интересно, бил ли отец до сих пор мать? Конечно, бил – пропойцы все ожесточались, а уж Бондарев любил горькую, даже больше, чем собственных детей. И все же, причесывая барышню с утра, Глаша ждала нужного момента, чтобы отпроситься у той и все-таки съездить к родителям, посмотреть на братьев и сестер. Уж как они, родненькие, поживали? А господа все равно на «баталии» смотреть поедут, там Глаша Елизавете Андреевне без надобности. А Лиза сегодня встала бодрая, легкая, как перышко. Все что-то напевала с самого утра, красуясь перед зеркалом. Впервые за долгое время ей удалось спокойно заснуть и проспать целую ночь напролет, хоть с вечера и казалось, что сверчки не дадут даже глаз сомкнуть – так уж они шумели за окном. Легкость настроения передалась и Глаше: уж как она гордилась своей хорошенькой барышней! Молоденькая, стройная, как лань. Уж другие дворцовые прислужницы как жаловались на своих хозяек, а ее, хоть и ругалась иногда, все же была лучше других. Глафира даже по-своему ее любила, хоть и боялась нешуточно, когда графиня, чем-то недовольная, грозилась выслать ее обратно в глухую Мотовиловку. — Вижу, Глаша, ты что-то спросить хочешь, — Лиза вдевала в уши серебряные сережки с вытянутой каплей жемчуга. — Так говори, не стесняйся. — Хотела попросить дозволения проведать родных, пока вы в отъезде, Елизавета Андреевна. Когда Глаша кончила с прической, то Лиза тотчас поднялась и начала вертеться перед зеркалом, разглядывая себя со всех сторон – нынче утром прислали новенькую амазонку от портнихи, и графине хотелось убедиться, что все сидело, как надо. — А почему бы и нет? — улыбнувшись самой себе в отражении, Лиза взяла со столика шляпку. — Отпускаю тебя до самого вечера. — Благодарю вас покорно, — Глаша с облегчением выдохнула. — Уж не забуду вашей милости… Но Лиза ее уже не слышала, и, шурша юбками, сбегала вниз по лестнице, держа в руке новенький хлыстик. Все остальные, кроме нее и Турбиных отца и сына, выбрали коляску в качестве средства для передвижения, и Лиза уже жалела о своем желании набираться опыта верховой езды при любой возможности. Расстояние нужно было преодолеть приличное, а держалась на лошади она не слишком уверенно, несмотря на то, что вчера уже объездила эту молоденькую кобылку, всю в яблоках. Дамское седло удобством не отличалось, но делать было нечего – Лиза поскакала вслед за остальными, стараясь казаться равнодушною и не упасть прямо на пыльную дорогу. Князь Щербатов оказался давним знакомцем ее отца, что Лизу совершенно не удивило – с момента окончания войны и десяти лет не прошло, все ее герои были живы и помнили друг друга так же хорошо, как она помнила своих однокурсниц-смолянок. Графиня выслушивала воспоминания о славных подвигах с вежливой и как будто даже интересующейся улыбкой, хоть у нее и сосало под ложечкой от ощущения, что говорили они о каком-то совершенно постороннем для нее человеке. Лиза не видела отца с того момента, как поступила на службу ко двору, и даже не знала, когда они могли бы встретиться. Андрей Георгиевич не собирался покидать генерала Ермолова, по крайней мере, не по своей воле. — И все-таки не забудьте, пожалуйста, передать вашему батюшке пламенный от меня привет, Елизавета Андреевна, в своих к нему письмах, — как будто помолодевший от приятных воспоминаний, князь Щербатов с большим чувством сжал руку графини. Лиза бросила осторожный взгляд на Софью Ивановну. — Прошу вас! Смотреть, как репетируют войска – большое удовольствие. Княгиня Голенищева вспыхнула, но тут же постаралась успокоиться, чтобы никто не заметил перемены в ее настроении. Сама Лиза переживала по поводу своих отношений с отцом куда меньше, чем это делала ее тетка – Софья Ивановна искреннее досадовала каждый раз, когда становилась свидетельницей холодности отца к дочери. Уж настолько ли была виновата маленькая графиня в том, что, родившись, отняла жизнь своей матери? Граф Ланской мог бы и не любить дочь, но то, что он намеренно жил вдали и не предпринимал никаких усилий для того, чтобы устроить ее будущность, Софья Ивановна простить не могла. Общество собралось замечательное: кроме князя Щербатова с женой были Бельские мать и дочь, Турбины в полном составе, несколько офицеров штаба и, конечно же, Лиза с Софьей Ивановной. День выдался погожий, даже слишком: на небе не было ни единого облачка, и широкое поле, на которое стягивались полки, и его окрестности – все было залито ярким солнечным светом, который быстро разогрел и землю, и воздух. Очень быстро начало становиться жарко, и Лиза вовсю обмахивалась тонким шелковым платком и очень жалела, что предпочла амазонку легкому платью: плотный камзол облегал фигуру, как перчатка, а под тяжелыми юбками было невозможно почувствовать хотя бы легкое дуновение ветерка. Офицерам было не легче: подпоручик Бестужев-Рюмин в составе Черниговского полка выстраивался вдоль кромки широкого поля. Приходилось много кричать, и в горле было так же сухо, как в русле иссякшего ручья. Пот лился по его лицу градом, и офицеру то и дело нужно было обтирать лоб и подбородок, иначе начинал натирать тугой ремень кивера. Время близилось к полудню, и воздух становился до того плотный, что его, казалось, скоро можно будет резать на куски. — На пле-ечо! — треск подымаемых ружей уже не мог оглушить его, но, смотря на подопечных солдат, Михаил все равно испытывал трепет. Славная картина открывалась, но опытный глаз не мог не заметить асимметрию в шаге. — Напра-аво! Емельяненко, шире шаг! Уж какие бы планы их Общество не строило, император Александр все еще был высшим их начальником, к приезду которого готовились во всех смыслах: репетировали и строй, и убийство. Что-то каждый раз надрывалось в Михаиле, когда он думал о возможном покушении на Александра Павловича, и это была не трусость. Возможно, какой-то частью ума или сердца он понимал, что задуманное было низостью – погибнет же не только государь, но и вся семья его, все Романовы. У каждой великой княгини было по ребенку, в наследниках недостатка не было, неужто они пойдут на это? Михаил сам себе казался флюгером – куда ветер, точнее речи товарищей, дунут, туда он и повернется. Не зря же Лизавета Андреевна называла его голову «экзальтированной», впечатлялся он и правда просто. Но все казалось таким ясным и понятным, когда то растолковывал Сережа или Пестель, и Бестужев иногда даже удивлялся, как это никто до них до подобного не додумался. Разве же могли товарищи говорить дурное? На холме, в шатре, собрались военачальники и их сопровождение – женские платья надувались, как паруса под воздействием сухого ветра, гулявшего по открытому пространству. То и дело мелькали зонтики, шляпки, оттуда, сверху, доносились смешки и французская речь. Михаил со своим строем чувствовал себя так, будто находился на дне древнеримской арены, на которую из своей ложи взирал император, и должен был в назначенный час либо поднять, либо опустить большой палец и решить судьбу армии. А ведь и Александр совсем скоро там будет… Вспомнились слова великого князя Николая Павловича: «Высшая воля и есть закон». От воздушной женской толпы отделились две фигуры – женская и, кажется, детская. Адъютант подвел коней и помог даме сесть в женское седло. Взмахнув хлыстиком и ударив лошадь по нежному боку, фигура эта поскакала куда-то вправо, в противоположную от наблюдательного пункта сторону. Мальчик понесся за ней. Утомленные фрунтом войска расположились под тенью многочисленных деревьев для отдыха, чтобы продолжить через два часа. Михаил, наконец, смог снять кивер и хорошенько растереть затекшую шею. Фляга была тут же опустошена, и он послал солдата наполнить ее заново, когда увидел, что по направлению к биваку двигались все те же фигуры, что до этого он видел рядом с командованием на холме. Сухой воздух, наполненный пылью и ароматом разгоряченной зелени, растоптанной сотнями сапог, казалось, застрял в ноздрях, не проходя дальше. Михаилу было тяжело и «густо». Солдата с флягой все не было, и Бестужев уже начинал злиться. Так некстати рядом оказалась эта компания на лошадях, и Михаил понял, что, если действительно хочет отдохнуть, то ему придется найти себе другое место. До него донесся их веселый разговор: — И все-таки, графиня, вы не правы! — офицер вертелся на своей лошади перед дамой, как будто хвалясь чем-то. — Фрунт есть искусство высшего сорта, и русские войска доказанные в нем мастера. — Да разве я говорю иное, господин Зуров? — женский голос показался Михаилу смутно знакомым, и он резко повернулся, чтобы понять, ошибался он или нет. На лице дамы была вуаль и разглядеть его было невозможно, к тому же, она сидела высоко на лошади, и солнечный свет таким образом лился из-за ее спины, что вообще ничего нельзя было увидеть без того, чтобы не ослепнуть. — Конечно, я понимаю, что не могу претендовать на истину хотя бы отчасти, но, на мой взгляд, все эти построения чрезвычайно утомительны для войск, а в бою наверняка губительны. Да и, к тому же, насколько нужны все эти «маневры» в то время, когда небо над головой мирное? — Бонапарт не предупреждал о точном часе своего наступления, — офицер рассмеялся, хватаясь за грудь. — Он просто перешел Неман. К тому же, война – это своего рода игра. Шахматная партия, можно сказать, и ровный строй порой решает очень многое. — Мне придется поверить вам, Александр Васильевич. — Для вас – просто Шура, дорогая Елизавета Андреевна. Бестужев побледнел – это и правда была она. Вот так история! И сразу в компании этого фата, этого вертопраха Зурова, которого тут же захотелось ему спустить с коня, да поскорее. А потом повозить носом по пыльной земле, чтобы знал, для кого он был «Шура», а для кого – гад последний. — Не забывайтесь, подпоручик! — Лиза погрозила Зурову указательным пальцем, принимая нарочито серьезный вид, но при этом продолжая улыбаться. — Мы с вами познакомились всего десять минут назад. — Этого не может быть, сударыня! — Зуров театрально схватился за сердце. — Мне показалось, будто мы знакомы с вами всю жизнь. Этих разговоров Михаил вынести уже не мог, и он решил обнаружить свое присутствие. Радость от того, что графиня Ланская была здесь, рядом, была задушена этой неприятной сценой обоюдного флирта. — Елизавета Андреевна! — Бестужев окликнул ее и заметил, как девушка дернулась, как подстреленная птица. — Михаил Павлович! — подпоручик двигался стремительно, но ее голос, такой живой, реальный, буквально пригвоздил его к земле. Лиза как будто выдохнула его имя, сама не до конца как бы веря, что это и правда был он. А ведь она знала, что он будет здесь. Специально спрашивала у князя Щербатова, какие полки репетировали марш, но почему-то боялась искать Бестужева специально. Надеялась его встретить, и одновременно страшилась. Что-то было в этом как будто опасное – как в погружении в ледяную купель во время крещенских купаний. — Лизавета Андреевна, — он смотрел так изумленно, что Лиза даже было смутилась – уж не забыл ли? Нет, раз окликнул, значит, не забыл. В голову шла только мысль о том, как сильно эта их встреча напоминала первую, только наоборот – в этот раз верхом была она. — Как вы здесь?.. — Не поможете ли сойти? Ей захотелось поскорее оказаться на земле, рядом с ним. Зуров был забыт, суетившиеся солдаты – тоже. Лиза видела перед собой только Бестужева. Двигаясь, будто завороженный, Михаил подошел к лошади и, протянув руки, стащил графиню за талию с лошади. Загремели резные костяные пуговицы на ее камзоле, и Лиза зарделась, чувствуя, как смертельно смущается. — Бестужев, какая приятная встреча! — Зуров, почему-то одетый в казакин вместо форменного доломана, тоже соскочил с лошади, не желая отставать от Лизы и отдавать преимущественное внимание дамы сопернику. — Увы, не могу сказать того же! — Михаил весь надулся, как петух, и Лизе действительно начало казаться, что офицеры стали похожи на бойцовских птиц. — Экий вы суровый сегодня, — Зуров подкрутил черные, как смоль, усы. — Жара виновата, — пробормотал Бестужев, на самом деле желая, чтобы поручик поскорее куда-нибудь сгинул. Лиза хотела того же. Михаил устал смертельно от смотра, ему было жарко, тесно и душно, но стоило Лизе дохнуть на него своей бергамотовой свежестью, коснуться его плеч, позвать по имени – и он был исцелен, спасен, осчастливлен до конца своих дней. Только не было бы всех этих людей, не было бы рядом проклятого Зурова, чтобы он мог сгрести ее в охапку, прижать к себе и никогда больше никуда не отпускать. Все равно, что болтали злые языки: она была здесь, из плоти и крови, все такая же улыбавшаяся и сиявшая радостью, и в это трудно было поверить. Ему вспомнился тот бесстыдный пьяный бред, случившийся с ним два года назад после их последней встречи, и на секунду Михаил испугался, что ему снова стало дурно от жары. — Благодарю вас, сударь, за предоставленный инструмент, — Лиза, до этого молчавшая, протянула Зурову сложенную подзорную трубу, надеясь таким образом дать гусару знак, что он был свободен и, более того, не нужен. — Он оказался как нельзя кстати! Зуров смотрел на графиню не без удовольствия, и постоянно подкручивал усы каждый раз, когда взгляд его останавливался на новенькой амазонке графини. Прехорошенькую девицу занес северный ветер в Малороссию, и он был намерен добиться ее внимания несмотря ни на что. Особенно несмотря на бесившегося рядом Бестужева. И, кстати, откуда это они были знакомы? — Рад, что был полезен, — Зуров убрал трубу во внутренний карман ментика. — Вижу, вы близко знакомы с Михаилом Павловичем. Разрешите полюбопытствовать откуда? — В Петербурге все знакомы друг меж друга, — Лиза отвечала уклончиво, так же, как и Михаил, желая, чтобы Зуров поскорее куда-нибудь убрался. Сначала ей показался интересным этот бравый красавец, лихо проезжавший под летевшими ядрами, но сейчас она чувствовала почти физический зуд от невозможности поговорить с Бестужевым наедине – им было, что обсудить без посторонних ушей. Если бы не появление командира Ахтырского полка, Артамона Захаровича Муравьева, то Бестужев без всякого стеснения перед графиней Лизой послал бы Зурова к черту и прогнал бы его прочь. — Зуров! — Муравьев, сидя на коне, казался жутко недовольным. Взлохмаченные черные волосы его трепались ветром, и Лизе он виделся ужасно грозным. — Почему одеты не по форме? Что это за маскарад? Вся гусарская бравада тут же спала с поручика, усы его дернулись. Он знал, что за паясничество в казакине ему рано или поздно достанется, но жалел, что это случилось при даме. — Быстро переоденьтесь, черт вас дери! Князь Щербатов уже спрашивал о том, почему вы так выглядите, — наконец, Муравьев заметил Лизу, державшую лошадь под уздцы и не знавшую куда себя деть – в этой военной толпе она была как пятое колесо у телеги. — Прошу прощения, мадемуазель. Вырвалось. И, пришпорив коня, Муравьев унесся прочь. Зуров, весь красный от командирской взбучки, взлетел в седло. — Надеюсь, вы меня извините, Елизавета Андреевна, — Зуров потянулся вниз и поцеловал руку графини, и у Михаила тут же заходили желваки от подавляемого желания ударить гусара и стереть эту самодовольную ухмылочку. — Вынужден откланяться. Надеюсь, мы с вами еще увидимся. Лиза ничего на это не ответила, вежливо улыбнувшись. Наконец, они остались одни. — Рады ли вы видеть меня, Михаил Павлович? — оказавшись рядом с Бестужевым так близко, снова, спустя два года, Лиза не знала, с чего начать разговор. Уж сколько раз она гадала, встретятся ли они вновь, а теперь и сказать ничего не могла от растерянности. — Неужели это и правда вы? — спросил он вместо ответа и прижал к губам ее руку, заглядывая прямо в глаза. Михаил не переставал быстрым взглядом изучать ее лицо, скрытое вуалью, руки, волосы, кокетливо выбившиеся из-под шляпки, как будто видел ее впервые. Все угловато-подростковое исчезло в Лизе окончательно за эти два года – осталось только истинно девическое: мягкое, плавное, теплое. — Я, — она снова улыбнулась и взяла лошадь под уздцы. — Неужели не узнаете? Лиза не могла понять: рад он был или не рад? Взгляд растерянный, как будто даже бегающий. Уголки губ графини постепенно опускались – ей казалось, что все было пустое, все было забыто. Какой он видел ее теперь? Лизе хотелось думать, что прежней, но она и сама знала, что это было не так. Лиза одновременно боялась и того, что была забыта, и что Михаил помнил ее слишком хорошо – ведь тогда он непременно заметит, что с ней что-то случилось. К тому же, опыт успел ее научить тому, что смелость и открытость не вознаграждались, но еще графиня знала, что быть хорошей для всех все равно не выйдет. Все эти противоречия сковывали, парализовывая не только мозг, но и сердце. Как было бы хорошо, если бы они могли просто поговорить! Из ее груди едва не вырвался стон страдания, она пыталась убедить себя, что невозможно любить человека четыре года к ряду, тем более, когда не видишь его ровно столько же. Но помнить же можно, да? И все, что между ними было, не могло быть забыто, или все то, что случилось в двадцатом году, она тоже себе выдумала? — Как вас можно забыть? — он поцеловал ее руку. — Вас я узнал бы и из огромной толпы. Причина замешательства Михаила заключалась в том, что он не до конца верил в материальность этого прекрасного призрака прежней беззаботной жизни. Уже давно графиня Лиза стала для него воплощением не только нежного чувства, но и всего того хорошего, что было с ним в Петербурге. Ему казалось, что стоило служить в Семеновском полку хотя бы только для того, чтобы когда-нибудь встретить ее и полюбить. Отыскать в себе это чувство снова было не так уж трудно, и безудержный восторг наполнил его душу. Но прошло целых четыре года вдали друг от друга. Это был долгий срок, а для него, вступившего в Южное общество, так и вообще вся жизнь. Два года назад, в Казанском соборе, он расшевелил угли своего чувства, но что же графиня? У них не было времени, чтобы распалить взаимную симпатию, но зачем-то же они встретились в этом войске? Зачем-то же она приехала? Бестужев и не думал, что Лиза была здесь ради него, но встреча эта не могла быть случайной. — Мне это приятно, — они пошли дальше, пропуская ремонтеров и буфетчиков. Лиза продолжала держать лошадь под уздцы, но смотрела исключительно себе под ноги, и думала о том, что четыре года для неокрепшего чувства были тем же, что и камень для птицы. Как это было жаль, что она не смогла сберечь белизну души для этой встречи. Если бы она только знала… — Довольны ли вы своей службой? Этот вопрос значил то же, если бы она сказала: «Скучали ли вы по мне?». Спросить напрямую было страшно – Лиза и сама понимала, как трудно было удерживать в себе привязанность к кому-то, если заранее знаешь, что не получишь поощрения. — Службой я вполне доволен, — Михаила слегка раздражала эта ее манера к светским расшаркиваниям, но сейчас он был ей рад – в конце концов, еще вчера он и мечтать не мог о том, чтобы заговорить с Лизой еще хотя бы раз. — Конечно, это не то, что в Петербурге… — Там вам нравилось больше? — Конечно! Кто же добровольно променяет столицу на эту… эту дыру. Лиза рассмеялась своим прежним смехом, и Михаилу тут же стало удивительно легко. Захотелось коснуться графини, но он не смел. Не в присутствии грубого мужичья. — А вы похорошели, Михаил Павлович, — лицо его вытянулось от удивления. — Окрепли, загорели. Малороссийский воздух явно действует на вас лучше, чем Петербургский, так что зря вы клевещете. — И почему мне кажется, что вы меня в чем-то упрекаете? — усмехнувшись, Михаил одним движением пригладил усы. Лиза не могла удержаться от того, чтобы снова не подумать о том, как хорош был подпоручик сейчас, ведь она не лукавила. — Я? Вас? — Лиза рассмеялась, стараясь скрыть горечь осознания упущенного времени. Четыре потерянных года остались гримасой на ее губах: все могло быть по-другому. Они могли быть другими. — Ни капли! От Михаила не могло укрыться выражение лица графини, ставшее как будто жестоким. Никогда прежде он не видел ее такой и был неприятно поражен этим изменением. Куда же исчезла та святая, которую он видел в Казанском соборе? Но, преодолев секундное раздражение, Михаил улыбнулся, поняв, что, в сущности, стиль их общения не изменился ни капли – она все так же стремилась его распалить. — Вы тоже похорошели, Лиза, — улыбка и это вольное обращение обезоружили графиню, и она вновь смутилась. — Вы сейчас даже красивее, чем я вас запомнил. — Красивее – и только? Ему хотелось что-то ответить, она видела это, но помешал подъехавший всадник. — Елизавета Андреевна, папенька уезжать желает и просит вас вернуться! — Николенька, сидевший в свои девять лет в седле не хуже любого улана, лихо остановил своего гнедого и тут же соскочил с него, увидев офицера. — Рад рекомендоваться – Николай Алексеевич Турбин! Михаил с удивлением поглядел на мальчика, представлявшегося всем офицерам без разбора, ухмыльнулся и крепко пожал протянутую ему детскую ладонь. — Подпоручик Бестужев-Рюмин, Михаил Павлович, — и снова рядом с Лизой был ребенок! Вот уж шутки провидения. — Как вам фрунт, молодой человек? Увидев, что мальчик этот хорошо был знаком Лизе, Михаил решил быть с ним любезным. Николенька чуть не задохнулся от счастья – вид войск произвел на него такое неизгладимое впечатление, что он, к огорчению матери, уже проводившей в полк старшего сына, заявил, что непременно отправится служить в армию в будущем. — Поедемте, Николенька, — графиня неловко прервала своего двоюродного брата. К стыду своему, Лиза была вынуждена просить помощи у Михаила в том, чтобы забраться на лошадь: — Михаил Павлович, будете ли вы так любезны?.. И снова они оказались близко, и снова Лиза не знала, куда деть себя. Он смотрел на нее долго, с каким-то странным выражением то ли тоски, то ли отчаяния, и все колкости стали вдруг неважными, пустыми. За что она так с ним обошлась? Впрочем, Лиза знала, что он поймет – не может быть, чтобы не понял. Бестужев потерял то же, что и графиня. Но было ли возможно вернуть прежнее чувство, так вероломно отнятое? — И все же, где же вы остановились? — Бестужеву приходилось прикрываться ладонью от яркого солнца. — В Иннокентьевке, — непослушная кобылка то и дело била копытом, подгоняя всадницу. — У своего дяди, Алексея Ивановича Турбина. Михаил усмехнулся, опять подкручивая усы – какое прекрасное совпадение! Уж туда-то он сможет как-нибудь заехать, наверняка найдется какое-то полковое дело. — Надолго ли? Лиза, пытаясь совладать с резвой лошадью, развернула ее в другую сторону, и тень от ее фигуры упала прямо на лицо Михаила. Графиня пожала плечами. — До конца лета точно, а там – как бог пошлет! Какое это было счастье! Лиза и сама это поняла по реакции Михаила, и тут же все ему простила, да и себе тоже. Ничего больше не будет, как в двадцатом году, да и они теперь были другими. Но все еще могло быть хорошо, шанс на это никем отнят не был. — Прощайте, Михаил Павлович! — в седле Лиза казалась Михаилу красивой совершенно иной красотой, чем прежде – появилось в ней что-то статное, твердое. Талия ее будто бы была высечена из гранита, и дело было не в корсете – вся Лиза стала какой-то жесткой, но при этом без углов – как камень, обточенный морем. — Нет уж, графиня, — он смотрел на нее снизу-вверх, уверенный, что был забыт в вихре дворцовых страстей, как забыто было надетое всего раз бальное платье. — До свидания!