Воля моя

В Васильков Михаил вернулся совершенно счастливый после встречи с Лизой и обеда у Турбиных. Влюбленный и окрыленный, он ворвался в избу, которую делил с Сергеем Муравьевым и едва не запел: — Се-ре-жа! — протянул он по слогам. — Ну что за день! Что за люди эти Турбины! Накормили так, что еле дышу, а уж дом, а сад, а… Хотел продолжить «графиня Лиза», но отчего-то не посмел, словно это было что-то настолько тайное, настолько личное, что и озвучить нельзя было без страха, что пропадет. Михаил завалился на жесткую походную кровать прямо в сапогах, едва отстегнув шпагу, и, сложив руки за головой, принялся насвистывать одну из солдатских песенок. — А что же поручение полковое? — только услышав голос товарища, суровый, доносившийся будто из трубы, Михаил понял, что Сергей был чем-то, мягко говоря, расстроен. — Выполнил? Бестужев сел и внимательно посмотрел на Сергея. Тот сидел за столом, без шинели, в одной рубашке. Перед Муравьевым во тьме неосвещенной избы белела какая-то бумага, которая, очевидно, и была причиной испорченного настроения. — Лошади будут через три дня, в этом сомневаться не приходится, — счастливый порыв был слегка прибит суровостью друга, но Михаил предпочел приспособиться под ситуацию, которая пока выглядела весьма и весьма неприятной. Уж не случилось ли чего в Обществе? Не донес ли кто-нибудь? — Этот Турбин весьма обстоятельный барин, в нем можно не сомневаться. Сам за ними и съезжу. — Это хорошо, — Сергей смотрел куда-то вперед немигающим взглядом, барабаня пальцами по грубой поверхности стола. Михаил все ждал, когда он перейдет к сути дела, потому что становилось очевидным, что меньше всего сейчас Муравьева волновали именно лошади. — Получил сегодня строгий выговор от Гебеля. — Что за повод? — удивился Бестужев и встал. — Ротный командир Зыков, которого я просил отложить наказание Антифеева, написал донос в корпусной штаб, будто бы я чиню препятствия на пути справления правосудия, — Сергей перевел на Михаила взгляд, и поручик поразился, каким гневом он горел – рассудительный, мирный Муравьев глядел так в самых исключительных случаях. — Мало того, что Гебель вынес мне строжайший выговор, так и наказание будет исполнено через два дня, на рассвете. Гораздо раньше, чем мы полагали. Повисло молчание. Обескураженный Бестужев сел обратно, не зная, что сказать. Михаил Антифеев был старым солдатом испытанной храбрости, бывший во многих походах и сражениях, но начал вдруг совершать побег за побегом. После очередного вынесенного наказания ротный командир принялся убеждать старика более не подвергать себя таким мучениям, на что получил ответ, что пока его не накажут кнутом и не сошлют в Сибирь он не успокоится. Антифеев добился своего: за то, что отлучился от полка, напился пьян и отнял у мужика два рубля серебром, приговорен был к кнуту и каторге. Это вообще бывало довольно частое явление среди солдат: служба иногда была до того невыносима, что они убивали на дороге первого встречного, и даже детей, лишь бы их отправили на каторгу. В конце концов, ссылки давали всего двадцать лет против двадцати пяти службы, и несешь наказание ты за то, что точно совершил, а не потому, что у офицера было плохое с утра настроение. Ротные командиры медленно, но верно доводили солдат шагистикой, муштрой и прогонами через ряд, как будто больше всего ненавидели именно своих подопечных. Михаил помнил, как неприятно поразила его череда телесных наказаний, устроенных живодером Шварцем в Семеновском полку: тогда ему казалось, будто это неслыханно и немыслимо – бить человека. Но на самом деле было так, что даже в блаженной, дисциплинированной гвардии, разбалованной самим государем и его либеральными взглядами, обнаружилась внезапная необходимость в палках. Так казалось начальству. В итоге выяснилось, что это семеновцы были особенными, небитыми, в то время как все остальные терпели кнут, часто даже без пряника. — А что Волконский? — Бестужев лихорадочно перебирал в голове все возможные способы избегнуть наказания для Антифеева, которого искренне жалел. Его вообще беспокоило несправедливое отношение начальства к солдатам, но не так, как Сергея, который стоял вместе с ними под Бородино, Малоярославцем, Березиной и многими другими местами сражений. Муравьев сочувствовал рядовым, потому что своими глазами видел, что кровь у них была того же цвета, что и господская, и что тягот жизни им достается не в пример больше, чем офицерам, забиравшим ордена и почести. — Вот, прислал письмо, — Сергей почти что брезгливым движением бросил Михаилу белевший на столе листок. — Что будто бы он сделал все возможное, но этот проклятый Гебель… Бестужев пробежался глазами по письму только для виду и тут же отбросил. Краска бросилась ему в лицо, подпоручик сжал кулаки. — Этот проклятый Гебель, — повторил Сергей, едва сдерживая себя. — Знаешь, Миша, мне кажется, что я его когда-нибудь убью. — Что ты говоришь? — Михаил сказал это и понял – неискренне звучит. Потому что Гебеля было не жалко, ничего не потеряет мир, если лишится этого усатого поляка, ненавидевшего всех русских за то, что сам же им и служил. — И что же, высекут Антифеева? — А потом и вышлют на каторгу, — Муравьев, чтобы хоть немного прийти в себя от гнева, подошел к умывальнику и плеснул себе в лицо водой. — Все чин по чину, согласно законам Государства Российского. — Да сколько же это может продолжаться, Сереж? Посмотрели друг на друга и поняли, что это вообще не может продолжаться. Сколько уж было высказано друг другу на эту тему: и что насилие противно человеческой природе, и что не может быть народ рабом, как не может целая страна быть собственностью какого-либо семейства. Михаил все еще не верил в бога в полном смысле этого слова, находя, что не может существовать того, чего нельзя увидеть, но Сергей – верил. Бестужев относился к рассуждениям друга как к философской концепции и сам удивлялся, как все в ней было складно, просто к пониманию, а в особенности основная мысль, заразная, как чума: «Самодержавие – от Антихриста». — Это не будет продолжаться, — Сергей обтерся полотенцем и снял с вешалки шинель. — Мы не можем позволить. Собирайся, поедем к Славянам. Муравьев говорил об «Обществе соединенных славян» братьев Борисовых, которые давно уж ждали их с Бестужевым, чтобы те прочитали им свой «Православный катехизис». Михаил, совершенно потерявший голову у Турбиных, еле вспомнил, что встреча была назначена именно на сегодня. У него было такое чувство, словно он проснулся после продолжительной дневной дремы и долго не мог прийти в себя от этого тяжелого чувства, сковавшего не только тело, но и разум – долго не мог сообразить, куда и зачем его звал с собой Сергей. — К Славянам?.. — повторил он. — Да, поедем. Что-то засуетился, начал искать свою шляпу и отстегнутую шпагу. Смешение любовного восторга и злой растерянности, вызванной новостями об Антифееве, мешало собраться, и он сам себе казался несерьезным, хотя Дело, которое они делали, было очень важным. — Да что с тобой? — Сергей положил другу на плечо ладонь, и вся суета вдруг отхлынула из головы Михаила, как морская волна. Пронзительный взгляд Муравьева отрезвлял, и поручик наконец понял всю серьезность его ожиданий. — Ничего, — Бестужев мотнул головой и подобрал шляпу. — Завтра занесу палачу денег, чтобы легче бил Антифеева. Глаза Сергея сверкнули во мраке избы в последний раз, и он кивнул с удовлетворением. — К сожалению, это большее, что мы можем сделать. До Лещина добрались верхом, но, оставив лошадей, прошли до Млинищ пешком, чтобы не привлекать внимания. Двигались почти все время молча, погруженные в свои собственные думы. Уже почти накрыла поля бархатная прохладная ночь, и только на горизонте виднелась полоска алого закатного солнца. Мысли о графине Лизе и ее неожиданно смелых и открытых объятиях почти полностью были вытеснены из головы Михаила размышлениями о природе человеческой вольности и о том, возможна ли она была вообще. Сергей говорил, что возможна, что только при свободной воле и может существовать человек, строить «божественное царство на земле, как на небе». Михаил еще не до конца понимал смысл его слов и трактовал его по-своему, справедливо рассуждая, что не мог слепо перенимать мысли товарища без того, чтобы не присовокупить к ним что-то свое. В конце концов, Сергей был старше, опытнее и видел мир через другую призму, и все же они были едины в мысли о том, что не только народ, но и вся Россия стонала под гнетом позорного рабства, превратившись из страны-победительницы, освободившей Европу от Наполеона, в злого жандарма. К середине июня природа была близка к своему пику, и сочные травы доходили до самого пояса. Опьяняющий аромат вечерних полевых цветов щекотал ноздри, и Михаил, не удержавшись, сорвал соцветие донника, растер между пальцами и вдохнул – тут же запахло медом. Вспомнились родные Кудрешки, маменька в кружевном чепце и ощущение бесконечного, постоянного лета, когда все, казалось, впереди – стоит только протянуть руку и взять. А сейчас что? Из гвардии выслан за жестокость и непоследовательность начальства, отпуск запрещен… Вдохнул донника снова и подумал – нет, все-таки хорошо. И ночь хороша, и поле, и курившиеся впереди мазанки. Хорошо. И Лиза была здесь и, кажется, любила его, и воля – будет, непременно будет. А уж Гебель – бог ему судья, несчастный человек… Да, все еще будет. Будет! Впереди, как глаза, горели окна хаты на отшибе – сегодня собирались у артиллерийского подпоручика Андреевича. Забита она была людьми до отказа, но, несмотря на это, было в ней не только удивительно светло, но и жарко от дыхания сразу нескольких десятков офицеров. Если бы на каждом из подобных собраний существовал секретарь, который бы записывал за его участниками, как за свидетелями (или, скорее, за стороной обвинения, а на скамье подсудимых, разумеется, Самодержавие), то ему бы не пришлось много трудится. Большинство сказанных фраз были похожи друг на друга, как братья: — Быть или не быть России, вот о чем вопрос стоит! — Нет, сударь, та Россия, что есть сейчас, существовать более не может! Сгинуть должна в бездне прошлого! — Дурное устройство нашего государства скоро приведет к тому, что скоро житья даже нам не будет, потомственным дворянам! — Уж революцию сделаем, будьте покойны! Спасем страну – и сами спасемся. Все это слышно было еще у дверей, и, входя, Бестужев почувствовал знакомое ощущение приятной опасности, которое всегда возникало у него, когда он приходил вот на такие вот собрания. Иногда он думал, что случилось бы, нагрянь сюда жандармы. Уж не поверили бы им, что офицеры собрались просто испить чаю и поиграть в шахматы. — Здравствуйте, братцы! — Сергей снял шляпу и улыбнулся сразу всем и никому в особенности. Михаила всегда приводила в восхищение эта черта Муравьева сходу нравиться людям – это было что-то не приобретенное, как, например, у Лизы (у которой подобной навык был частью службы), а врожденное. Посмотришь на его улыбку, и сразу поймешь, что человек этот не может лгать и скажет только хорошее. — Муравьев! Бестужев! — сразу несколько офицеров подскочили пожать вошедшим руки. Знакомых лиц было не более трети, но все – люди надежные, а остальные – уж как придется. — Наконец-то! — Анастасьюшка, — Муравьев крепко хлопнул по плечу поручика Кузьмина. — Извини, задержались. — Это ничего, это ничего, — подпоручик Андрей Иванович Борисов, с которым хорошо были знакомы и Бестужев, и Муравьев, пожал им обоим руки. — Мы времени даром не теряли. Всякое обсуждение есть бесценная пища для ума. — Похоже, Славяне замечательно подружились с нашими васильковцами, — Сергей снял плащ и повесил на прибитый к бревну гвоздь. — Это верно, — усмехнулся Борисов, подкрутив усы. Он всегда присутствовал на собраниях Славян один, несмотря на то, что идея общества принадлежала в равной степени и брату, но тот был то ли до невозможности застенчив, то ли полусумасшедший, но редко показывался на людях. Даже его картины покидали служебную квартиру чаще – уж художник он был замечательный. «Общество соединенных славян» представляло собой относительно небольшую группу офицеров, ратовавших за объединение славянских народов под флагом особенной Федерации, но с предоставлением каждой области отдельной Конституции, которая бы учитывала национальные особенности. Цели, в общем-то, были схожие с Южным обществом, но направленность имели более узкую, и некоторые «Славяне» даже полагали, что, присоединившись к более крупному товарищу, они потеряют первоначальность взглядов - все-таки свержение самодержавия было целью более глобальной, чем объединение племен. Но у «Южан» было неоспоримое преимущество перед ними - четкость позиции и действий. Бестужев оглядывал собравшихся с удовлетворением. Нельзя было представить иного места, где полковые, ротные и бригадные командиры так просто общались бы с юнкерами и прочими нижними чинами, но здесь все были равны, как в бане. Особенное внимание привлекала огромная фигура Артамона Захаровича Муравьева, заседавшая в одном из углов. Его окружали в основной своей массе очень молодые люди, буквально заглядывавшие ему в рот, как птенцы. — Терпеть больше нельзя! — полковник Ахтырского гусарского полка ударил по грубому крестьянскому столу огромным кулаком. — Мы должны свергнуть иго самовластия!.. Сережа, иди же сюда! Обнялись, поцеловались – очень рады были друг друга видеть. — Артамон! — Муравьев крепко хлопнул полковника по плечу и уже нельзя было сказать по его веселому и радостному виду, что еще час назад Сергей пылал к кому-то лютой ненавистью. — Ну, что ж, как думаешь, соединимся? Он говорил о намеченном устным протоколом соединении Южного Общества и Общества объединенных славян. — А то как же! — огромная грудь Артамона Захаровича вся поднялась и, как гармонь исторгает из себя звук при сжатии, так и он разразился громоподобным смехом. — Борисов! Что же мы, соединяемся? Андрей Иванович тут же подскочил и несколько раз ударил ложкой о походную тарелку, чтобы привлечь внимание собравшихся. — Господа! — народ все не унимался, и Борисову пришлось повторить. — Господа! Все мы знаем, для чего мы здесь собрались. Я позволю себе предоставить слово Сергею Ивановичу Муравьеву-Апостолу. Братья Славяне, послушаем! И хоть решение о соединении нами уже принято, но необходимо иметь некий церемониал. Прокатилась волна смешков, и Михаил тоже улыбнулся. Почти что двор! Высший военный совет! — Господа, — в руках у Сергея тут же оказалась рюмка водки, любезно кем-то поданная. — Все мы здесь являемся людьми благородными, поклявшимися улучшить во что бы то ни стало жребий своего отечества. Нет здесь человека, который бы не задался вопросом, свидетельствуя очередную несправедливость самодержавного строя: отчего Россия несвободна? Казалось бы, и законы у нас существуют, как в любом государстве европейском, и исполнители… Михаил слушал внимательно, ловя каждое слово, и чувствовал себя почти что влюбленным в Сергея. Лицо товарища необыкновенно преображалось, когда он начинал говорить – в глазах загорался пламень, и все его существо, казалось, изменялось под натиском слова. Муравьев умел говорить, завлекать людей, и они ему верили. —…в исполнителях недостатка никогда не было. Но имеют ли силу законы, установленные любимцами самодержца? Курляндцами, Аракчеевыми, и прочими питомцами, которые при первой же возможности откусят ослабевшую руку, которая их кормит? — от волнения лицо Сергея покрылось красными пятнами. — Все это – не законы! Это право сильного, обличенное в закон, анархия, в которой душат, чтобы не быть задушенными… И наша первейшая задача – покончить с этим! Нет более сил стонать под ненавистным игом!.. Он говорил еще, но для Михаила его речь слилась в один сплошной поток восторга и желания идти на революцию хотя бы сейчас. Эмоциональный подъем, который испытывал Бестужев, когда слушал Муравьева, каждый раз был таким сильным, что иногда казалось, будто вот-вот остановится сердце. Не могло все сказанное быть неправдою, как не могло быть оно сказано в пылу расстройства, потому что шло от сердца, от соображений самых искренних и праведных. И Михаил в числе первых по окончании речи подскочил и крикнул: — Ура! Остальные офицеры тоже прогремели «Ура!», и Сергей, оглядев всех так, словно видел впервые, счастливый и взмокший, разом осушил свою рюмку и тут же еще одну. — Соединяемся! Соединяемся! — кричали со всех сторон. — Славяне с вами! И не в первый уже раз почувствовал Бестужев, что вот оно было, оно самое – чувство единства, большой мощи и силы, которая, раз поднявшись, уже не осядет, как пена, пока не достигнет вольности. Благородные господа, чьи фамилии существовали не первую сотню лет, вставали на защиту униженных и посрамленных, собирались строить мир, которого все ждали, и на который уже не надеялись. Все эти деды, павловские и даже екатерининские вельможи, пусть оставят свои измышления там, где им и место – в склепе отжившего свое прошлого. Никакого рабства – сплошь свобода, дарованная Богом, и отнятая тем, кто был к нему приравнен. — Когда же выступать будем? — гремел Артамон Муравьев. — Промедление есть гибель! — Мы уже обсуждали это, — отвечал Михаил. — Самое подходящее время – смотр третьего корпуса. — То будет только в двадцать шестом году! — лицо полковника Ахтырского полка раскраснелось, густые брови образовали глубокую складку. — Ждать почти два года?.. — А что же первый ваш план? — в шумной толпе людей не заметил Бестужев новое лицо, недавно принятого в Южное общество поручика Зурова. — Убить государя? На несколько секунд возникло молчание, и страшная мысль повисла в воздухе, как знак вопроса. Все знали, что было нужно, да не каждый мог сказать. Офицеры носили белые перчатки, которые не хотели замарать, тем более – августейшей кровью. Страшно это – убить, а царя – тем более. — Что вы здесь делаете, Зуров? — первый собрался Бестужев. — Уж вас-то как сюда занесло? — Да тем же ветром, что и вас, — Зуров зевнул с таким видом, как будто только что не говорил об убийстве императора. — Являясь человеком благонамеренным, желаю изменить жребий своего отечества… Зуров ошибся, говоря «изменить» - в уставе Южного общества писали «улучшить». Сергей заметил перемену в лице своего товарища и должен был признаться хотя бы себе, что и сам в итоге был не в восторге от нового участница их Дела. Поручик Зуров происходил из знатной и богатой семьи, служил в Преображенском полку всего каких-то пять лет назад, но за многочисленные дуэли и бесконечные карты был отправлен рядовым на Кавказ, откуда на память в Малороссию привез изрядный загар и бравый шрам над правой бровью от шальной чеченской пули. Эта маленькая деталь позволяла ему задирать нос перед остальными офицерами и очаровывать дам, которые становились в очередь ради того, чтобы послушать его рассказы о подвигах, напоминавших плохое вино, очень сильно разбавленное водой. — Об убийстве речь более не идет. Пока, — Сергей поспешил перебить, не позволяя Бестужеву ответить грубостью. — По причине того, что корпус будет крайне трудно поднять из-за протяженного расположения квартир, а непременно найдутся те, кто захочет защитить государя… — Солдат от офицера не отстанет! — Артамон Захарович вновь ударил кулаком по столу, и бокалы тут же затряслись и зазвенели. — Уж за своих ахтырцев ручаюсь! — К тому же, наши товарищи из Северного общества не вполне могут положиться на Якубовича, до этого назначенного цареубийцей… — Уж поверьте, я могу назвать вам не одного человека, готового пойти на это, — Зуров откинулся на спинку стула, попыхивая трубкой с таким видом, словно планировал завтрак, а не убийство царя. — И кого же, позвольте полюбопытствовать? — Михаил, не в силах сдержать свою желчь, позволил себе искривиться в ухмылке. Все отчего-то вспоминал, как Зуров целовал руку Лизе. — Уж не вы ли? — Положим, что я, — спокойно ответил Зуров, смотря на Бестужева немигающим взглядом. — Что же вы, проиграете все императору в карты, а потом вызовете его на дуэль за это? — подначивал Михаил и добился своего. — Вы забываетесь, подпоручик! — Зуров резко встал, чуть не опрокинув стол. — Я готов направить все свои силы на борьбу с самодержавием. Более того, готов положить на это жизнь… Михаил нутром чувствовал, что Зуров вызывался на это по той же причине, по которой шептал дамам на ушко россказни о своих подвигах – то было желание признания, простое бахвальство. Ему-то, баловню судьбы, меньше всех это должно было быть нужно. Ничему его не научил суровый Кавказ, да и был ли он там в действительности? Теперь и на счет этого закрадывались сомнения, и Бестужев уже открыл рот, чтобы ответить колкостью, как его снова перебили: — Тише, господа! — вступился Борисов. — Мы все здесь имеем одну цель. Не нужно этого… Чего именно – «этого» - он так и не сказал, но все и так поняли. Дело требовало полного единения, более того, нужно было отречься от самого себя, от своих личных нужд и положить все на священный алтарь вольности. Благороднейшее офицерское сословие должно было взять все в свои руки и устроить Россию по уму и законности, чтобы построить «царствие на земле, как на небе», и мелкие бытовые склоки только опошляли эту идею. Кто-то выступал еще, предлагал планы действий, но все они носили в общей массе своей характер абстрактный, либо же сводились к тому, что стоит добавить русскому солдату сала в кашу, как он пойдет за своим командиром куда угодно. — Солдат он же, понимаете, своего рода конь, — выступал высокий и красивый какой-то английской утонченностью поляк Мозалевский. — Куда потянешь – туда и пойдет. Кто-то предлагал гнать солдат на Петербург палками, на что тот же Муравьев возражал: — Полно вам! Нельзя на этом Россию будущего строить… А на чем же было можно? Сергей и сам ответить не мог. Под конец многие так упились водкою, что совсем уже себя не сдерживали: — Арестовать генерала Толя! Под трибунал его! — Начинать, так начинать! — Правду говорит Муравьев – в отлагательстве погибель! — На Житомир! — На Киев! — На Петербург! Разошлись все собранием довольные, и даже внезапное появление Зурова в рядах заговорщиков не могло омрачить чувства торжества в душе Бестужева. Хотелось бы ему обсудить все с Сергеем, да уж столько раз все эти вещи были говорены-переговорены, что и касаться их казалось лишним, и Михаил был доволен тем, что они думали одну и ту же мысль. В село возвращались так же молча, как и пришли, но донник уже не привлек внимания Бестужева, чеканившего бодрые шаги. Муравьев, напротив, был задумчив и даже хмур, но оба были в определенной степени обессилены, как если бы долгое время скакали верхом – это чувство настигало обоих каждый раз, как они встречались с другими участниками Южного общества и вступали с ними в прения. Стало совсем уже темно, и прохлада накрыла дорогу, как одеяло. Вместо фонаря светила полная луна, и путь было видно так же хорошо, как если бы шли днем. Михаилу хотелось считать, что мысли их с Сергеем были одинаковы в этот момент, но оба думали о разном. Бестужев во всей яркости представлял себе момент цареубийства – не только Александра, но и всей его семьи. Не то чтобы ему этого сильно хотелось, или он считал, что это было непременно нужно, но сам факт того, что это просто могло случиться, будоражил воображение. Царь Александр, нареченный «Благословенным», подавал огромные надежды либеральной прослойке российского дворянства, но в последние годы впал в подобие религиозного помешательства. Именно мысль о том, что победа в войне с Наполеоном была божьим промыслом, а не огромной жертвой десятков миллионов людей, большая часть из которых – простые крестьянские дети, и привела к еще большему закрепощению, созданию военных поселений, глухоты начальства о бедах простого народа… — Знаешь, Миша, — Сергей нарушил молчание, когда они уже почти дошли до Лещина. — Я ведь хочу жениться на Анне. Михаил посмотрел на него с удивлением – как Сергей мог думать о таком, когда только что говорил о великом? — Но зачем? — они остановились. — Ты же понимаешь, что судьба наша не будет счастливой… — Именно поэтому и хочу, — Муравьев смотрел на Бестужева странным взглядом: смиренным, но одновременно потерянным. — Совсем скоро все случится, а, может быть, и нет, но у меня, возможно, есть еще два года, а это уже много. Я люблю ее. Михаил не мог не думать в этот момент о своей Лизе, внезапно оказавшейся в одном ряду с Александром, великими князьями, княгинями и, конечно, императрицей. Она стояла рядом с ними и, казалось, смотрела так же смиренно-потерянно, как и Сергей, спрашивая: «И меня ты убьешь?». Верная прислужница престола, весталка у очага самодержавия. Неужели же и ее – тоже?.. — Но ты сделаешь ее несчастной. Говорил вслух, а выходило так, что самому себе. Он сделает ее несчастной, если осмелится на то же, что и Сергей. — Знаю, — Муравьев пошел дальше, сложив руки за спиной. — Но я ее люблю… Возможно, в ней – мое спасение, и вся правда этого мира. Возможно – погибель, потому что всегда будет риск, что я предпочту Анну Делу… Снова замолчали. Михаил отер со лба холодный пот, выступивший при мыслях о том, что, поощряя в себе любовь к Лизе, он тем же самым ее предавал. Сам шел на верную гибель, но почему-то не думал, что утянет за собой кого-то еще. И все же… Два года – это много. Многие из участников Общества были женаты и даже имели детей, но это не мешало им планировать революцию. Но Лиза – она же была совсем другой. Не дочь помещицы, не уездная барышня, а урожденная графиня, фрейлина императрицы, дочь героя войны. Мог ли он претендовать на ее любовь, если знал, что в конце их обоих ждал жестокий конец? Михаил хотел бы противиться, да уже не мог. Слишком глубоко она проросла в его душе. Да и обязательно ли их Дело было обречено на провал? Сергей был прав, говоря, что, может, ничего еще и не будет. Одно Бестужев знал точно: ему было необходимо принять решение в самое ближайшее время, пока не стало слишком поздно.

***

Через три дня, как и было оговорено, Бестужев явился к Турбину за лошадьми. Но прежде, чем рекомендоваться в господский дом, он объехал с южной стороны дикий парк, окружавший усадьбу, и подобрался к условному месту, обозначенному Лизой еще в прошлый раз. Михаил чувствовал себя таким разбитым, что, когда слез с коня, то еще несколько секунд просто стоял, чтобы разноцветные круги перед глазами успокоились. Было около пяти часов вечера и, несмотря на яркий свет летнего солнца, чувствовалось, что день постепенно шел к своему закату: громко стрекотали сверчки в нагретой траве, птицы потихоньку выбирались из затененных гнезд, чтобы разлиться трелью. Он нашел ее спящей, там, где они договорились встретиться – под огромным дубом. Лиза, сморенная дневной жарой, лежала на покрывале, подложив под голову согнутую руку, и тихо сопела. Рядом лежала широкополая соломенная шляпка с блестящей голубой лентой, стопка изрисованных листов, прижатая угловатым камнем, чтобы их не разнесло ветром, и сточенный карандаш. Ароматный и густой день совсем придавил Лизу, и она, не в силах дождаться Бестужева, уснула тем безмятежным сном, которым спят только дети во время летних каникул. Бестужев на мгновение замер, не зная, как поступить – будить ее почему-то не хотелось. Лиза так мирно сопела, что он сомневался, стоило ли ее беспокоить. Лицо ее, совершенно расслабленное, казалось совсем кукольным, даже в какой-то степени детским; длинные ресницы подрагивали и отбрасывали тень на румяные щеки. Она была очень хороша в этот момент, и Михаил, не решившись потревожить Лизу, снял шляпу и сел рядом на траву, расстегнув первые несколько пуговиц мундира. Рядом лежал раскрытый томик «Принцессы Клевской» с заложенным вместо закладки подвявшим букетом, и Бестужев начал читать со случайного места, чтобы занять себя до того, как Лиза проснется: «Женщины обыкновенно судят о страсти, которую к ним питают, по стараниям им понравиться и по тому, как их домогаются; но это нетрудно делать, если они хоть немного привлекательны; трудно не позволять себе удовольствия за ними следовать, избегать их из страха выдать людям, и даже им самим, те чувства, которые мы к ним питаем. А еще более верный знак истинной привязанности - это когда мы становимся совершенно непохожи на самих себя, какими были прежде, и утрачиваем честолюбие и жажду наслаждений, хотя всю жизнь были поглощены и тем и другим.» Бестужев усмехнулся – классический любовный роман, заполнявший полки хорошеньких барышень. Но читать ему пришлось недолго: порыв ветра поднял страницы, и они громко зашуршали. Лиза рядом зашевелилась, задевая Михаила руками. — Мишель? — она улыбнулась, все еще оставаясь на покрывале. Бестужев не мог не ответить на эту улыбку. — Как я рада! Снова поднялся небольшой ветер, и вокруг зашумели деревья, перекатывая свои листья. Пахнуло свежей травой и сладким соцветием. — Бесконечно рад, — Михаил лег рядом «валетом», но так, чтобы их головы были на одном уровне. На удивительно голубом небе застыли полные облака, и вся природа, казалось, увязла в медовом солнечном свете. Лиза молчала, стараясь проснуться. Дневной сон совсем ее разморил, и она все никак не могла прийти в себя. Небо казалось ей куполом, под которым она была всего лишь небольшим жучком, и все было такое яркое, свежее, молодое, что хотелось проживать каждый день так, как будто медленно рассасываешь лимонную конфету. В Петербурге Лиза никогда не испытывала подобного чувства, все больше беспокоясь о том, как бы кто не задел чувствительное нутро. — Ты снова спишь? — Михаил повернулся, заглядывая ей в лицо. — Нет, — Лиза помотала головой, и гроздья завитых на висках прядей заколыхались в такт. — А, может, и да… Не знаю, право. Нет сил проснуться. Лиза даже на мгновение подумала, не снился ли ей Михаил – вот настолько она была сонной. Перевернувшись набок, Лиза подложила руку под голову и снова прикрыла глаза. Бестужев надеялся, что она не заметит, в каком он был состоянии, но это было трудно. Под глазами у подпоручика залегли тени, свидетельствовавшие о дурно проведенной ночи, сам он был какого-то странного зелено-серого цвета – все потому, что напился вчера вечером пьян. Оправдание было одно – с горя. — Ты плохо выглядишь, — Лиза села, подбирая под себя ноги, и на лежащего Михаила упала продолговатая тень. — А ты – хорошо, — он прижал к губам ее руку и улыбнулся, надеясь перевести все в шутку. Несмотря на «аккуратность» подкупленного палача, казнь Антифеева была жестокой. Нужно было бы радоваться, что солдат не умер к утру и уже, наверное, отбывал к месту исполнения наказания, но вместо этого Бестужев отправился вместе со знакомыми гусарами к цыганам. Лиза так на него посмотрела, что он сразу понял, что ему ее не обмануть, но все равно ничего больше не сказал. Отняв руку, она поднялась и хорошенько потянулась. Вся ее длинная, стройная фигура подсветилась золотистым солнцем, и Михаил даже мог разглядеть очертания ног сквозь ткань простого платья в мелкий цветок. Он тоже сел, любуясь ее молодой, сильной красотой. Не простая барышня. Фрейлина, из стана лучших женщин империи. В голове снова возник вопрос о том, имел ли он право домогаться ее любви, если знал, что ничего хорошего его в будущем не ожидало. — Как все-таки здесь хорошо, — Лиза подобрала подвявший букет и прижала его к носу, глубоко вдыхая сладкий, густой аромат. — Неужели же лучше, чем подле царицы? — Михаил улыбнулся. Чем глубже и ровнее он дышал, тем быстрее проходили дурнота и тошнота. Между бровей Лизы залегла складка задумчивости. — Не могу сказать определенно, — она покачала головой, и пряди на висках повторили это движение. — Это… другое. Подле императрицы мне хорошо всегда, но это не то, что в свете. Михаил и сам не понял, как его расстроили свои собственные слова. Прямо как тогда, на собрании, при упоминании императорской фамилии в его воображении возникла Лиза в придворном платье, вопросительно заглядывавшая в глаза: «И меня тоже убьешь?». Она – империя. Она – царь. Принести смерть в ее дом?.. Бросить в огонь революции все свои мечты о жизни с ней? — В Петербурге я была… дурная, потому что не знала, чего хотела, — Лиза, не заметив перемены выражения лица у Бестужева, продолжала говорить. — Ты даже не представляешь, как бывает одиноко в толпе. Дурная. Михаил вспомнил слова Рылеева о Лизе и великом князе Николае. У него не было связи в столице ни с кем, кто бы имел более-менее точное представление о делах при дворе, и Бестужев снова стал мучиться догадками. Но Лиза была такая спокойная, такая уверенная сейчас, когда добирала полевую кашку в свой букет… И все-таки: могла она или нет? Что значит – дурная? — Но сейчас - знаешь? — Да, — на ее губах заиграла легкая улыбка. — С точностью. И, скажу по секрету, я и правда не хочу возвращаться в Петербург. Лиза сама не отдавала себе отчета в том, что говорила это ему только для того, чтобы самой во всем убедиться. Что она правда не вернется. — Извини, но я тебе не верю, — настала очередь Михаила усмехаться. — Тебе здесь нечего делать, и очень скоро ты это поймешь. — Как же это - нечего? — она слегка нахмурилась. — У меня здесь имение из наследства матери... и... ты... Неожиданно смутившись, Лиза поспешила присесть и сорвать цветок, чтобы добавить в букет. Михаилу стало мучительно стыдно - захотелось бросить все, да можно ли было? Посмотрел на Лизу снова и понял - можно. Но нужно ли? — Такую девушку, как ты, нельзя представить в отрыве от столицы, — в этот момент Бестужев ненавидел себя за нерешительность, за то, что не мог бросить что-то одно - Дело или Лизу. Меньшего зла, казалось, не было. — Ты должна блистать при дворе, на балах, а не собирать полевые цветы и чахнуть в обществе провинциалов. — Ну, а если мне нравится собирать цветы? — Лиза так на него посмотрела, что Михаил не удержался и обнял ее, нерешительно гладя по тонкой спине - воспоминания о пощечине были еще свежи, хоть и вызывали только смех, а не возмущение. Вот так: у него не было никаких сил, чтобы сопротивляться ее чарам, и все-таки некоторые подозрения и чувство, что графиня что-то не договаривала, возмущали покой подпоручика. — Скажи, — он еще медлил, не зная, как задать вопрос так, чтобы и от подозрений избавиться, и не упрекать Лизу напрасно. — Почему ты все время говоришь, что в столице что-то не так, и что ты дурная? Что с тобой произошло за эти четыре года? Лиза посмотрела на него именно так, как он это видел в своем воображении, словно спрашивала, убьет ли он и ее тоже. Бестужев отстранился, сорвал травинку и зажевал ее кончик, стараясь казаться как можно более равнодушным, хотя на самом деле весь напрягся. Он и сам не до конца был с собой честен, когда оправдывал для себя свое любопытство. Михаил чувствовал, что Лиза не заслуживала того, что он мог ей предложить, и искал возможности оторвать ее от себя, пусть даже с мясом. — Я погрузилась в свет, — Лиза вес же взяла себя в руки, и равнодушно пожала плечами. — Не было ни одного бала, который бы я пропустила, а это… утомляет. Она хотела сказать «иссушает», но в последний момент передумала. Лиза села рядом с ним, перебирая букет. — И люди утомляют. Притворство, этикет, лизоблюдство… И все же в Зимнем дворце бывает так одиноко, что боишься, как бы не стать одним из его призраков, — Лиза почти перешла на шепот и не смотрела в глаза Михаилу. — Однажды мне показалось, что это уже случилось. Что я стала видением, что населяют его бесконечные коридоры, и что если я исчезну, то никто и скучать не будет. И стало так страшно, как никогда в жизни. Перед глазами Лизы снова мелькнул образ Николая Павловича, но она мотнула головой, прогоняя наваждение. Нет, это все было далеко, в Петербурге. Там, где всегда ветрено и холодно. А здесь – тепло, и на подол ее платья только что села крохотная божья коровка, которую она, подцепив кончиком пальца, ссадила на землю. — Мне бы хотелось принять твои горести на свой счет, — Михаил почувствовал, как Лиза положила ему голову на плечо. — Но знаю, что это не так. — Ты прав, — Лиза взяла Михаила за руку. — Мне иногда кажется, что я совсем тебя не знаю. Она могла не договаривать, но Бестужев знал, что она чувствовала, потому что испытывал то же. У них обоих было ощущение, словно они любили слепо, не узнав друг друга достаточно. Графиня часто спрашивала себя может ли быть так – любить, но не знать? Оказалось, может. Лиза почти ничего не знала про семью Михаила, он не имел понятия о ее ежедневных привычках, кроме одной-единственной: смотреть снисходительно, когда он ей нравился больше, чем она сама могла бы признаться. Четыре года были потеряны, но как будто ничего и не изменилось между ними, и когда Бестужев ощутил на своем плече голову графини, то понял, что вот оно – то самое. Лиза была как бы он сам, и Михаил уже не мог представить себе, чтобы не любил ее хотя бы минуту. И дело было не в прекрасных глазах, не в белоснежной шее, а в том, что Бестужев внезапно понял, что, сделав больно ей, убьет и себя тоже. Это было не то, что на балу в Зимнем, не то, что на катке в Таврическом саду – по силе воздействия это было мгновение, когда он увидел ее больную, но радостную от встречи с ним. Как может быть все это? Глупый дамский роман! — Может быть, это и к лучшему. Он почему-то чувствовал себя обреченным. Наверное, именно в этом состоянии Сергей и решился на то, чтобы сделать предложение Анне. Черт возьми, да, может, ничего-то и не будет?! — Не говори так, — она замотала головой и снова села, заглядывая Михаилу в глаза. — На моем фамильном гербе написано: «Любовь – мой бог». Нет ничего легче, чем полюбить своего ближнего, и я тоже не могу без любви. Бестужева одновременно восхищало и умиляло выражение ее глаз, такое не похоже на то, что он обычно видел. В свете Лиза никогда так не смотрела, и он почему-то рассмеялся. — Ах, смешно тебе? — Лиза сделала вид, что обиделась, и слегка ударила Михаила кулачком в плечо. — Между прочим, мой двоюродный дед получил этот девиз от самой Екатерины Великой! И снова эти неприятные подозрения – Михаил прекрасно знал, кем был ее двоюродный дед. Камергер постельных услуг, как его ласково называли острые языки, который был младше императрицы на целых двадцать девять лет. Красавец Ланской, тогда еще не граф, был фаворитом Екатерины, которого она любила настолько, что еще девять месяцев после его безвременной кончины не смотрела на других мужчин. Предок – фаворит императрицы. Лиза – любовница великого князя? Нет, нельзя. Оскорбить подозрениями ее, значит, положить конец им. Терзайся, Михаил, стискивай зубы. Ищи в каждом ее движении свидетельства любви к тому, другому. Романову. Они смотрели друг на друга и думали об одном и том же: «Ты мне что-то не договариваешь». Лиза не хотела делиться причинами своей печали, Михаил – подозрениями. Он ненавидел себя за нерешительность. За то, что не мог отказаться от Лизы ради Дела, не мог поступиться своими мечтами о счастье. Не мог спросить прямо о великом князе. — Тебе пора, — Лиза, похоже, заметила изменения в его настроении и поднялась. — И мне тоже. Я пойду прямо, а ты – объездом. Она обернулась посмотреть на закатное солнце и, что-то вспомнив, закусила губу. — И еще: через два дня приедет брат мой Павел. Дядя устраивает по этому поводу прием, тебя с Сергеем Муравьевым тоже наверняка позовет. Прошу, соглашайся. Уходила Лиза со странным чувством. Наверное, понимала, что не только обманула сама, но и была обманута. Прекрасное наваждение осталось в том диком углу приусадебного парка, вместе с забытой «Принцессой Клевской». Безусловная любовь – тоже. Одно Лизе ясно было точно: со лжи начинать нельзя. Да вот только как, один раз попробовав, перестать врать?