…Но розы вянут, розы падают на Гроб Господень…
Он любил принимать многочасовые ванны у панорамного окна и танцевать после них под «Gimme a man after midnight», не удосужившись накинуть на ещё немного влажное тело ничего кроме чужой рубашки. Он курил коричневые апельсиновые сигареты как школьник: давился их дымом, кашлял до слез в глазах, но продолжал затягиваться. Уëн находил это по-странному очаровательным. Он красил губы ярко алой помадой, такой же алой, как его собственная кровь, которую он ночами слизывал с Уëновых губ. Куда бы Сан не пошёл, он оставлял за собой след из неё в виде масляных разводов на краях бокалов и рюмок. Когда он смеялся, на его губах проступала кровавая роса из многочисленных трещинок. В такие моменты Уëну особенно сильно нравилось его целовать. Он старался смешить Сана почаще. Сан появлялся на его пороге внезапно, без предупреждения, как бродячий кот, которому от скуки захотелось, чтобы его приласкали. Он ухмылялся, закусив губу, и впускал себя, обязательно при этом задев плечом, уже привыкшего к подобной вольности Уëна. Сан был очень тактильный. Он приходил к нему одетый в идеально подобранный наряд, но всегда без макияжа. «Я же знаю, что ты в любом случае всё размажешь — объяснял он, смеясь — Так зачем утруждаться». А когда они заканчивали, Сан разгоряченный и раскрасневшийся, в отличие от вечно статуе подобного Уëна, сладко потягивался и, подхватив свой в паре мест протертый до дыр рюкзак, начинал краситься. В такие моменты за ним было довольно интересно наблюдать: как он подводил глаза, оставлял на веках пятна теней и мазал своё хорошенькое личико толстым слоем тонального крема. Но Уëн видел его насквозь. Всю ту боль и злость, что он носил на лице россыпью синяков и узором из старых, белесых шрамов. Ту тайну, что Сан так старательно скрывал за красивой улыбчивой маской, Уëн разгадал лишь взглянув ему в глаза. Сан бросался в людей, как в омут: с головой, без возможности вынырнуть, без шанса на спасение. Он не знал стыда. Храм его тела был местом поклонения всех желающих. Очередной клуб. Очередная тусовка. В этом веке Уëн выбрал образ «души компании», прожигающего все деньги представителя золотой молодёжи. Жаль, что кроме самого Уëна не было тех, кто мог оценить эту шутку. Ведь на самом деле у него не было компании, и уж тем более души. Да и большим количеством денег он по правде сказать не обладал. Всем аферистам мира было у кого поучиться. Хотя бизнесмен, в чьей квартире он жил сейчас, наверное мог бы оценить иронию. Если бы не был так безвозвратно мёртв. Уставшие лица барменов, стены, потолок, танцпол с извивающимися на нём червями потных тел — в свете ламп все имело до тошноты неоново-фиолетовый оттенок. Уëн ещё раз обвёл клуб скучающе-оценивающим взглядом и случайно наткнулся на Сана. Он, смеясь, пробирался сквозь море тел в сторону туалета, крепко сжимая руку какого-то парня в своей. Как будто специально желая дать окружающим его злым языкам понять, что все их грязные шуточки и сплетни о нём — это чистая правда, Сан носил джинсы с широкими прорезями и с гордо поднятой головой и извечной ленивой ухмылкой на тонких губах сверкал синевой колен. Быть может он и правда делал это специально. Чтобы они видели в нём шлюху, «горячую штучку без комплексов». Чтобы никто не видел мальчика, со шрамами на коленях от постоянного стояния на церковных плитах, он снова и снова стирал их в кровь о грязный пол в узкой кабинке клубного туалета, отсасывая тем, кто сумел хорошо попросить. Пусть уж лучше Сан будет оторвой, усладой для чужих глаз и гнойной раной на собственном теле. Ну, и причиной лёгкого раздражения Уëна. Уëн не стал ждать пока Сан заметит его. Одним глотком допив содержимое бокала, он твёрдым шагом вышел из клуба ни разу не оглянувшись. Этой ночью кровь случайного прохожего горчила на кончике языка. Однако, закидывая уже остывший труп в мусорный бак, Уëн подумал, что впервые за столько лет может позволить себе лёгкий фаворитизм. Сан для этого был идеальным кандидатом: не глупый, красивый, доступный. А самое главное, не влюблённый в него. На каждой из бесконечного калейдоскопа прогнивших вечеринок они теперь появлялись вместе, как «пара» — Уëн не мог избавиться от привычки передразнивать несуществующего собеседника, произнося в голове это слово. Всем известно, что на подобных мероприятиях куда важнее тот, с кем ты уходишь. А Сан, хоть и имел дурную привычку возвращаться, уходил не с ним. Однажды, сидя в полумраке чужой кухни и слушая доносящуюся из-за закрытой двери какофонию из музыки, голосов и визгливого смеха, Уëн от скуки решил поддержать светскую беседу. С тем, с кем он время от времени спал и которому впивался клыками в шею уже на протяжении нескольких недель. Разговор бессмысленно пустой, но других на подобных тусовках не заводят. Как погода? Как музыка? Как зовут парня, с которым ты ебался в соседней комнате всего десять минут назад? — Не знаю, я не спрашивал — Сан беспечно пожал плечами, вытащил сигарету из пачки и поднёс её ко рту, но потом, видимо передумав, сунул за ухо — Я даже в лицо ему не смотрел, и вряд ли узнаю в толпе, а ты спрашиваешь об имени — под конец, откровенно веселясь, он игриво потерся ногой о голень Уëна и, будто невзначай, поинтересовался — Ты разве не голоден? Плевать с кем Сан уже успел переспать, главное, что только Уëн имел право в любой момент поманить его пальцем. И тогда Сан, забывший о мнимой гордости, приползал к его ногам будто послушная собака, чтобы отправиться с ним домой и быть разложенным на простынях, столе, ковре с мягким ворсом — зависит от дня недели и настроения, позволить испить себя почти досуха, а затем доверчиво уснуть, будучи перепачканным в собственной крови и чужой сперме. Только Уëн имел эту власть над Саном. «Пей меня, пей. До дна, до последней капли. Полностью погрузи меня в себя, раствори в заводях твоей внутренней кислоты» — сидя на коленях Уëна, скрестив ноги у него за спиной, чтобы как можно сильнее прижаться, чтобы не дать убежать, чтобы показать, кто был жертвой на самом деле, запустив руки в волосы и до боли сжав их в кулаке, Сан иступленно прижимал его голову к своей шее и с каждым чужим глотком сам пьянел всё сильнее. Не от потери крови, а от осознания их единения. Ни одно живое существо со времён сотворения мира не было родней другому чем они в этот момент. Противореча бульварным романам, вкус Сана не был лучшим, что довелось попробовать Уëну. Он был обычным: немного кислым, немного металлическим. Хотя когда-то ему говорили, что слаще чем у священников кровь, только у девственниц. Возможно, причина была в том, что по своей сути Сан не являлся ни тем ни другим.***
Уëн не испытывал угрызений совести. Человеческая жизнь ничего не стоит. Люди едят коров. Вампиры едят людей. По сути каждый город — ничто иное как одна большая ферма. Такова философия всеобщего выживания. Будь готов к тому, что однажды ты будешь убит, и тогда это случится с куда меньшей вероятностью. Телефон разразился оглушительной трелью, разрывая пузырь тишины и опасности вокруг Уëна и его жертвы. Как же он ненавидел этот век и все его изобретения. Он бы ни за что не отказался от уже поданного, горячего, напуганного до обморока ужина, но, мельком брошенный взгляд упал на имя звонившего. — Как дела, Уëни? — он усмехался и вытягивал гласные — интонация которая появлялась каждый раз, когда он в чём-то нуждался. Уён успел изучить его привычки — Я занят — одной рукой он всё ещё сжимал чужую шею. — Ну не злись. Когда ты злишься у тебя лицо как у чихуахуа становится. Не сказал бы, что это хоть немного сексуально — Сан откровенно веселился, но что-то было не так. Он бы не стал звонить просто, чтобы поиздеваться. Огромной добродетелью Сана было то, что он точно также не любил телефоны. — Чего ты хочешь? — Ну, я вроде как хотел попросить тебя прийти — он выдержал паузу — на ужин. Свечей не обещаю, но фонари сегодня горят особенно романтично. Можешь считать, что это свидание. Уён осознал себя уже спешащим с руками в карманах и развевающимся за спиной плащом. Экспансия этого мальчишки на его судьбу достигла тревожных масштабов. Сегодня Сан, не подозревая об этом, спас чью-то безымянную душу. Бедный маленький ангелочек Сан. Он не заметил, как сам вырвал из своих белых крыльев все пёрышки, ощипал себя как мёртвую курицу и бросился в объятия мяснику, шепча в трубку: «Приезжай». Уён завернул за угол здания, адрес которого получил смской, после того как телефон разразился гудками. Там, на грязном асфальте между двумя мусорными баками, прикрыв глаза и прижимая руки куда-то к животу, сидел Сан. Уëн инстинктивно облизнуться. В переулке стоял ни с чем не сравнимый запах крови. Густой, почти что физический он заполнил собой всё вокруг, влился потоком в неработающие Уëновы лёгкие, забился в ноздри, не позволяя дышать ничем, кроме себя самого. В прежние времена, когда вампиров в этих краях было куда больше, и они не стремились укрыться от чужих глаз, этот запах стал бы причиной ужасной драки. Он был подобен магниту, маяку, путеводной звезде. Манил и звал за собой. — Кто это сделал? — Кое-кто расстроился, что не смог засунуть в меня свой член — Сан попытался рассмеяться и тут же закашлялся — Ынджон кажется, а может и Сочжун. Тот парень из компании Ëнджуна, не могу вспомнить как его звали. Да и плевать. Мудаку явно стоит поработать над своими комплексами. А ещё лучше просто с разбега размозжить голову об эту стену. Как по мне, в его случае это гораздо эффективнее, и принесет больше пользы. — Ты умудряешься болтать даже после того, как у тебя в животе побывал нож. — Отсоси из раны, что ты тянешь,— Сан приоткрыл глаза и видя отразившиеся на чужом лице недоумение кое-как улыбнулся — Стивен Кинг — пояснил он — меня ужасают твои познания в современной литературе. Уëн осознал всю болезненную неправильность их отношений. Сан не должен был предлагать этого. Уëн не должен был соглашаться. Более того, всей этой ситуации не должно было происходить. В идеальной версии мира Сан сейчас обнимался в тёплой квартире с кем-то безликим со стабильной работой, здоровой психикой и не сбитым моральным комплексом. Там Сан был счастлив. А Уëн был мёртв. Мёртв уже долгие годы, мёртв до такой степени, что черви уже превратили его кости в труху. Ведь люди не живут так долго. И в идеальном мире Уëн состарился и умер человеком, никогда не встретив Сана. «Хватит» — Уëн затряс головой, пытаясь избавиться от мыслей. Ужасных, пугающих, неправильных, ни в коем случае не принадлежащих ему. В этот миг должен был существовать лишь он сам, доверчиво приподнявший край рубашки Сан и восхитительный аромат его крови. Кровь. Кровь Сана. Кровь горячее солнца из воспоминаний Уëна. Смертельней змеиного яда, живительней воды в пустыне. Продолжая пить, Уëн почувствовал чужую руку, невесомо перебирающую его волосы. Сан гладил его по голове с той же нежностью, как и того бездомного кота. С большим трудом оторвавшись от пореза, Уëн мягко поцеловал его края и, неловко, будто мальчишка, вытерев рот рукавом, обратился к Сану: — Тебе нужно в больницу. — Со мной всё будет в порядке — Сан последний раз провёл рукой по его волосам — просто помоги мне добраться до дома. В ответ на удивлённый взгляд Уëна, Сан слегка приподнял брови и мягко улыбнулся. С такими выражением лица умные родители ждут, когда ребёнок перестанет капризничать и признаёт их правоту. Будто восковые фигуры, они застыли так на несколько секунд, лишь наблюдая за едва заметными движениями чужих зрачков. — Хорошо — наконец сдавшись вздохнул Уëн. Он подхватил испуганно вздохнувшего от неожиданности Сана на руки — Указывай путь. — Просто отведи меня в церковь. Я живу у Бога за пазухой — Сан спрятал лицо в изгибе его шеи и устало прикрыл глаза — Быть может потому он и слеп ко мне — последнее предложение он прошептал едва размыкая губы. Но Уëн его услышал. Он оставил его на пороге крошечного дома, укрывшегося в тени церкви. — Спасибо, что пришёл. Дальше я справлюсь сам — прошептал Сан, оставляя на его щеке прощальный поцелуй — Тебе пока не стоит сюда заходить. Уëн молча смотрел, как Сан, всё ещё прижимая руку к животу, на нетвердых ногах отпирает дверь и исчезает в открывшейся чёрной дыре прохода. Он стоял и стоял, не имея сил развернуться и уйти от неумолимо приближающегося рассвета в безопасность собственного убежища. Пропавший за дверью Сан унёс с собой часть Уëна, и теперь быть вдали от него казалось ужасно неправильно. Уëн продержался неделю. Прыжки из окон вышли из моды вместе с серенадами в девятнадцатом веке. И Уëн никак не мог представить, что в двадцать первом он вернется к этому ужасному занятию. Однако теперь он кряхтел, зависнув ногами на улице и головой в полумраке спальни. Оконная рама неприятно впивалась в живот. — Удобно? — Сан хихикал где-то среди подушек и наваленной на длинную, узкую кровать бесформенной кучи шмоток — Знаешь, ты ведь мог просто позвонить. В конце концов, если тебе так необходимо видеть моё лицо, существует видеосвязь — дразнился он — Совсем не обязательно тащиться на окраину города и лезть в окно. Ты так старомоден. — Я не старомоден — огрызнулся Уëн. Раздражённо пыхтя, он последним рывком затащил себя внутрь, при этом совершенно не грациозно соскользнув на пол мешком картошки. Какое счастье, что девятнадцатый век закончился — Я просто стар. — Привет. — Привет. Шёпотом, неловкие будто подростки. Сан как-то слишком смущённо, для того, кто совершенно без стеснения обнажался по щелчку пальцев, похлопал по матрасу рядом с собой, приглашая. Уëн сел, неуклюже зажав ладони между коленями. С каждой секундой идея прийти сюда казалась ему всё глупее. — Как твой порез? В тусклом, пробивающемся сквозь шторы свете уличных фонарей, бинты, обмотанные вокруг живота Сана, отдавали желтизной. Он задумчиво провел по ним пальцами. — Немного больно, но только когда потягиваюсь. Не беспокойся, на мне всё быстро заживает — как будто Уëн не знал этого. — Но ты мог умереть. — Почему ты так помешан на смерти? Мне двадцать лет. Конец слишком далеко, чтобы говорить о нём — беспечно ответил Сан. — Дело вовсе не в смерти, дело в одиночестве. Потому что между мной и смертью все выбирали не колеблясь. И это никогда не был я. Прости, что порчу вечер своими душе излияниями. Кажется я слышал, что для подобного у вас людей существуют психологи, но с моим количеством прожитых лет ни одного состояния не хватит, чтобы оплатить все сеансы. А я, открою тебе секрет, хоть и одет как король, но беден как последний нищий — Уëн не понимал, зачем он вообще поднял эту тему. Никогда и ни с кем не собирался обсуждать свои страхи и одиночество. Тем более сегодня он пришёл с чёткой целью: узнать самочувствие Сана, а не плакаться ему в подушку. Но разговор уже стремительно летел ни туда — У тебя кто-нибудь умирал? — Не могу вспомнить — Сан завозился в своём одеяльном гнезде, пытаясь устроиться поудобнее и при этом оказывая на рану как можно меньше давления. — Значит никто. Поверь, такое не забывается. А я в своё время устал хоронить. — Иногда смерть — лучшее, что может случиться с кем-то — Сан пожал плечами, нисколько не впечатлённый сквозившим в голосе Уëна драматизмом. Этот разговор его явно не беспокоил. А потому, его последующие слова в ночной тишине спальни прозвучали ещё страшнее — Иногда мне хочется умереть самому. — Ну здесь мы с тобой похожи. — Ты хочешь умереть, потому что не можешь придумать, чем еще развлечь свое бессмертие. Я хочу умереть, потому что если выжать из моей жизни, как из мокрого полотенца, все счастливые минуты, то не наберётся и получаса. Мы разные, Уëн. Они замолчали. Стрелки на циферблате старого будильника продолжили свой неумолимый бег к рассвету. — Если тебе предложат никогда не умирать или никогда не рождаться, что ты выберешь? — Уëн прошептал в потолок, не решаясь и не желая смотреть на щуплую, голую, покрытую мурашками спину Сана с торчащими лопатками. Он так и не удосужился надеть футболку, предпочитая дрожать у открытого окна, обернув колени цветастым одеялом. Глупый мальчишка. — Я выберу смерть — Сан ответил не задумываясь, слишком быстро для такого вопроса — Потому что не родиться у меня уже не получилось. Между ними снова повисла тишина. Не зная как исправить созданную им же проблему, Уëн, приглашающе раскинул руки. Сан вздохнул, едва заметно кивнув самому себе, словно смирившись с чем-то невысказанным, и аккуратно скользнул в его объятия. Именно так Уëн и надеялся изначально провести эту ночь: обнимаясь с Саном без гнетущих разговоров о смерти. — Ты помнишь свою первую любовь? — кажется сегодня Сан был настроен на откровения. Уён приподнялся на локте, недоуменно уставившись на него. Тот упорно не поднимал взгляд, выводя пальцами узоры на чужой ладони. — Почему ты спрашиваешь? — Просто ответь — прошептал Сан. — Он был пианистом. Умер от чахотки незадолго до того, как меня обратили. Мы собирались бежать в Америку — воспоминания, уже давно ничего для него не значащие, отдавались приятной болью где-то там, где должно было биться сердце — Что насчёт тебя? Кто был твоей первой любовью? Сан как-то странно посмотрел на него и ничего не сказал. — Тебе пора уходить, скоро наступит рассвет.***
Длинный узкий стол без единой царапины на лакированном покрытии. Такой же идеальный в своей зализанности, как и всё в этом проклятом доме. Воротник кипенно-белой, застегнутой на всё пуговицы рубашки превратился в петлю под самым горлом. Сан чувствовал, что задыхается. — Саймон — из его рта это всегда звучало хлестко, будто удар кнута. Сан ненавидел свое католическое имя — Мать задала тебе вопрос. — Прости, мама, я отвлёкся — не поднимая глаз от тарелки, тихо сказал он. — Как тебе ужин? Сан посмотрел на неё. Тонкие, поседевшие раньше времени от постоянного стресса и отсутствия должного ухода волосы были собраны в маленький пучок на макушке. Ни одной торчащей прядки, ни один волос не лежал не так, как нужно. Ей позавидовала бы любая балерина. Она смотрела на него своими грустными, поблекшими от времени и пролитых слез глазами так, будто и правда ждала ответа. — Это очень вкусно, мама — тихо ответил Сан — ты превзошла саму себя. Она едва заметно дёрнула уголком губ, но потом, будто опомнившись, бросила испуганный взгляд на мужа и, видя что он продолжил есть, больше не обращая на них внимания, тоже поднесла вилку ко рту. Над столом снова повисла тишина, время от времени нарушаемая лишь мерзким скрипом приборов по керамике. Сан уныло гонял пресную чечевицу по тарелке. Кроме неё и одной небольшой картофелины на ужин ничего не полагалось. Так было всегда, сколько он помнил себя в этом доме. «Лишения угодны Богу. Умерщвление плоти обогащает дух» — звучал в его голове надменный голос отца. Устав от тошнотворно унылого вида пищи, он поднял голову и оглядел сидящих перед ним людей. Малышка Черëн едва возвышалась над столом, будь то еда или молитва — ей всегда приходилось поднимать руки неестественно высоко. Сан был уверен, что от этого в будущем у неё будут болеть суставы, если уже не болели. Если бы на её стуле лежала хоть какая-то подушка, каждый приём пищи не приносил бы ей столько дискомфорта. Но подушки были под запретом — ещё одна отличительная черта их несчастного, изуродованного «религиозным» воспитанием детства. — Спасибо за еду. Отец закончил есть. А значит ужин подошёл к концу и для всей семьи. Они отложили приборы, как всегда, безмолвные и покорные его воле. — Изреките благодать. Будто марионетки, они сложили руки, и, возведя глаза к потолку принялись бормотать: — Благодарим Тебя, Боже, за все Твои благодеяния. Через Христа, Господа нашего. Аминь. Сан уже было последовал за матерью и Черëн к выходу из столовой, но за спиной раздался голос отца: «Останься, Саймон». Он замер, наблюдая как отец приближается к нему, задумчиво перебирая чётки. — С кем ты был прошлой ночью? — Сан почувствовал, как в животе зарождается леденящий ужас — Тебе хватило наглости приводить своих ублюдских друзей в мой дом? Я слышал мужской голос из твоей спальни. — Ну что ты, какие друзья ходят в гости среди ночи. Это был мой парень — Сан не стал юлить. Когда тебя припирают к стенке, уже нет смысла притворяться и, подобно Алисе из страны чудес, в отчаянии пытаться перекрасить розы. — Ты просил его, подобно содомским жителям познать себя в доме отца твоего? И ты надеялся, что божья кара тебя не настигнет? — голос отца дрожал от гнева. — Разве Бог не любит всех своих детей? — слабая попытка возразить. Разговор о Боге с отцом — битва на его поле. Битва, которую не выиграть. — Любовь? — отец рассмеялся. До этого Сан никогда не видел его смеющимся. От этого выходящего из недр отцовской груди, хрипящего звука у него по спине пробежал озноб — Кто сказал тебе эту чушь? Бог не должен тебя любить. Но ты должен его бояться. Истинная вера — не сладкая конфетка, которую эти спидозные хиппи стремятся запихнуть в рот каждому встречному. Молись, соблюдай пост, не будь добрым, но будь праведным — вот что есть истинная вера. Сан много раз был на дне, в местах, где страх одного перед другим, пусть и не высказанный, тщательно сокрытый за маской напускного равнодушия или же наоборот заинтересованности, зависит от ситуации — залог выживания. Но в этот момент ему было по-настоящему, до холодного пота, страшно. — В своем разврате ты забыл основы. Ты мог стать кардиналом, мог прикоснуться к величию Папы. Мог прославить нашу семью. Но ты выбрал быть шлюхой, подставляющей задницу за гроши. Ну же давай, расскажи, тебе уже приходилось отсасывать у стариков за еду? О, или это ты, тот кто платит за возможность быть использованным? Как ты, существо когда-то вышедшее из моей плоти, смог превратиться во что-то столь омерзительное? — А чего ты ожидал маленьким мальчиком таская меня по этим семинариям? Что вездесущие пальцы священников сделают меня чище? Что — что бы ни хотел сказать Сан, его слова потонули в крике боли. Рот быстро наполнялся кровью из разбитой губы. Для человека его комплекции и склада, отец Сана бил на удивление сильно, будто профессиональный боксёр на ринге, точно знающий, сколько силы он хочет вложить в удар и куда он должен попасть. Встретив его на улице — длинного и тощего, словно жердь, с почти лысой головой и круглыми очками на кончике острого носа, ни один человек не смог бы узнать в нём тирана, жестоко избивающего свою семью. Но зло всегда умело скрываться от чужих глаз. — В конце концов Сын Божий был прибит к кресту. Вбей гвозди себе в глазницы, быть может это приблизит тебя к спасению. Это последнее, что я могу сказать тому, кто был моим сыном. Ты больше никто для меня. Ты даже не человек. Мерзкое порождение дьявола, ты сгоришь в аду. Но прежде ты сгоришь на костре, если сейчас же не уберешься из моего дома. Помни, что я лично буду тем, кто обольет тебя бензином и поднесет спичку. Бог ненавидит педиков. Рано или поздно Бог уничтожит каждую культуру, принявшую гомосексуализм и проповедующую содомию. Но сейчас он дал мне силу и решительность, чтобы избавить от этой заразы стены своей паствы. Убирайся пока я не убил тебя, Саймон! Под конец его голос напоминал поросячий визг, левая щека неудержимо дёргалась в нервном припадке, а изо рта брызжала слюна. Сан, с застывшим в глазах ужасом, смотрел на человека, что когда-то был одной из причин его появления на свет, и не видел ничего человеческого. — Меня зовут Сан — он гордо вздернул подбородок, смотря в глаза своему мучителю — Знай, что я ухожу из этого гнилого сарая, ой, прошу прощения «божьего дома», чтобы трахаться с сатаной. Не совсем осознавая свои действия, Сан выскочил из столовой и бросился вверх по лестнице в свою комнату. Там, он, в приступе какой-то отчаянной ярости принялся стаскивать с себя ненавистные, вдруг ставшие слишком тесными «праведные» брюки с рубашкой. Натянув, первое, что попалось на глаза, Сан схватил уже долгие годы ожидавший этого момента рюкзак и выскочил за дверь. Он уже давно был готов, давно собрал вещи, чтобы уйти самому, навсегда оставить позади склеп своих тревог и страхов. Но столь же сильное, как и желание бежать, было в нём осознание того, почему он из раза в раз оставался до скрежета сжав зубы. Дом — место сосредоточения лжи и тревоги. Здесь он вырос внутренне уродливым, насквозь прогнившим взрослым. Но Черëн ещё не была такой. Она верила в солнечный, добрый мир. Сан подозревал, что она даже любила отца. Так, как умеют любить только дети. Искренне, сильно и несмотря ни на что. Сан уже сто раз мог высказать отцу все, что он о нем думает, и сбежать под разъяренные крики. Но он не мог оставить Черëн расти с этим тираном без поддержки, без той иллюзорной защиты, которую он мог дать ей, из раза в раз вырастая стеной между ней и его побоями. Черëн была слишком маленькой, чтобы узнать, что мир — жестокая, бессердечная сука, не знающая сострадания. А ещё была мама. Послушная овечка всюду молча следующая за пастырем, не способная сказать ни слова в ответ. Она никогда не вставала на его защиту, никогда не пыталась остановить отца. Но она обнимала его, в те редкие вечера, когда отец уезжал по делам. Сан мог не прощать её, мог оставить её позади вместе со всем проклятым, увешанным крестами и надменными лицами бессердечных святых домом. Ведь в отличие от них с Черëн, когда-то у неё была возможность не выбирать отца. И раньше именно это было его мечтой — уйти от нее, той, которая должна была первой встать на его защиту и не сделала этого. В те времена он ненавидел её сильнее, чем отца. Но с возрастом он научился ставить себя на место других, он понял всю безнадёжность положения и глубину страданий собственной матери. Теперь Сан чувствовал ответственность не только за Черëн, но и за неё. Он её даже немножко любил. В конце концов, он ведь тоже был ребёнком, любящим ту, что подарила ему жизнь. Даже вопреки себе. Сан выкатил из гаража старый дребезжащий велосипед. Старые связи больше не имели значения. Он вскочил на сиденье и принялся крутить педали. Всё быстрее и быстрее он летел вперед к единственному месту, где его ещё хоть как-то ждали, к тому с кем по-настоящему хотел разделить начало своей новой жизни. Сан глубоко вздохнул, его лёгкие тут же наполнились ветром. Он засмеялся.***
Уëн не ожидал внезапно получить от Сана сообщение с предложением прокатиться. Уж точно не после того, как они проговорили половину прошлой ночи, и он убедился, что рана Сана, хоть и не представляет смертельной угрозы, все ещё не зажила. Однако теперь он сидел на багажнике велосипеда, неуклюже поджав под себя ноги, и изо всех сил прижимаясь к обтянутой хлопковой, слишком тонкой для этого времени суток, футболкой спине. В семнадцать вся жизнь ощущается подобной по-счастливому сумасшедшей поездкой сквозь ночь на велосипеде. Да вот только Уëну давно не семнадцать. Если быть точным, то уже двести семьдесят шесть лет как. Он видел чуму, помнил войны и революции, помнил мир при свечах, мир королей и интриг и всё равно в этот миг ощущал буйную, никогда не принадлежащую ему юность. «Остановись мгновение, ты прекрасно!» Сан смеялся, пока с силой вдавливая пятки в педали, кружил по городу с ним на буксире. Уëн даже не сразу осознал, брошенное как-то вскользь: «отец выгнал меня из дома». А когда до него всё же дошёл смысл сказанного, он внезапно для себя почувствовал облегчение и даже радость. Сан теперь всегда будет рядом. Когда они вошли в квартиру Сан сразу же направился в ванную, а он опустился на диван и закрыл глаза. Ему нужно было подумать. Уён не хотел любить Сана. Не хотел, чтобы его существование хоть как-то волновало море собственных мыслей. Он хотел использовать его, выпивать досуха и целовать до безумия просто, чтобы отвлечься от скуки. Однако за тягучие века собственной жизни Уён хорошо усвоил правило: желания не сбываются. Никогда. Вселенная, смеясь, разбивает надежды и втыкает реальность в спину тупым ножом. Он с ужасом понял, что любил его — мальчика из церкви с солнечной улыбкой и кучей травм, но было уже слишком поздно. Дряхлое, покрытое толстым слоем пыли сердце забилось со скрежетом, будто вновь заведённые ржавые часы из антикварного магазина. Внезапно Уëн почувствовал мягкое скольжение ткани по коже. Он открыл глаза. Сан стоял над ним смущенно сжимая в руках край одеяла. — Я думал ты спишь. — Я не живой Санни, мне не нужен сон. Уëн приподнял край одеяла, смотря на Сана и улыбаясь. Тот, чуть помедлив, молча лег ему на грудь, обхватывая руками и утыкаясь лицом в шею. — Спасибо за то, что появился в моей жизни — прошептал Сан. От неожиданности Уëн замер, но потом будто опомнившись, невесомо погладил Сана по голове. Он уже хотел что-то ответить, но уловил замедлившееся биение чужого сердца. Сан уснул. Когда Сан спал рядом, неосознанно дразня взгляд торчащим из-под одеяла мраморным, острым плечом, Уëн делал то, что презирал всю свою чрезмерно долгую жизнь. Он предавался мечтам. Там, в прекрасном мире его грёз он был обычным студентом. С ветром в карманах и голове, но с любовью в сердце. И обязательно с чужой, зажатой в своей, рукой. В его мечтах они всегда гуляли по залитой солнцем улице в модных и до ужаса несуразных чёрных очках и целовались. Целовались без подтекстов, без борьбы за первенство, без боли, которую каждый стремился выплеснуть эти смазанные прикосновения к чужим ядовитым губам. Там, на улице его мечты, в их поцелуях не было ничего кроме нежности.