***
Осаму усмехнулся. Когда ему плохо или когда он не знает, куда идти, ноги сами приводят сюда. Здесь тихо и спокойно. Люди не смеют нарушать тишину кладбища громкими смехом, праздными разговорами и глупыми шутками. Здесь прохладно – могильные плиты размещены на утесе, и морской ветер всегда обдувает редкие деревья, посаженные в этом мирном месте. Здесь безлико – хотя у каждой могилы есть имя, оно безразлично выскоблено на камне, оно читается раз за разом незнакомцами, для которых это слово – лишь пустой звук, оно теряет себя. Здесь все теряет себя. Иногда Дазай думал, что если бы у его души было воплощение, то оно выглядело бы именно так. Знакомый недлинный путь до родной могилы. Единственной, которая вызывала у бывшего мафиози хоть какие-то эмоции. Он шел к ней, сунув руки в карманы, чувствуя, как игриво ветер сбивает его волосы, словно приветствуя старого друга. – Давно не виделись, – остановившись перед потертой каменной плитой, улыбнулся мужчина. Ладонь привычно нашарила в кармане зажигалку – Осаму бы наплевал на запрет курить на кладбище и затянулся, но с собой сигарет не было. – Знаешь, ты был прав. Уже несколько лет прошло, как я потерял тебя, и до сих пор не понимаю, что со мной происходит, – он помолчал. – Как люди понимают, кто они? Как выбирают правильный путь? Как они вообще понимают, что живут? Детектив опустился на землю и оперся спиной на камень. – Я был жив вместе с тобой. Благодаря тебе. И живу только из-за тебя. Потому что ты бы этого хотел. До чего же сильно стискивало внутри. Дазай привык к тому, что его гложет либо пустота, либо отчаяние, либо боль. Правильно было бы заплакать – но он разучился. Он не мог даже вспомнить, когда делал это в последний раз. Возможно, это было в объятиях Одасаку. Когда Дазай, с телом, почти полностью покрытым грубыми синяками и укусами, дрожал в чужих руках, заботливо прижимавших его к себе. Он чувствовал легкую щетину мужчины, которая щекотала его лоб, когда Сакуноске касался подбородком кожи подростка. Ода никогда не говорил ему, что все будет хорошо, никогда ни о чем не спрашивал – просто обнимал, согревал, давал понять, что Осаму не один, – и молодой мафиози был ему благодарен за это. Ода знал. Дазай был уверен в этом, хотя они никогда не затрагивали эту тему. Однажды он был потерян и скован настолько, что пролежал в доме у Оды несколько дней. Мужчине пришлось самостоятельно переодевать его и отмывать тело от следов крови. Именно тогда безупречный заметил синяки от чьих-то пальцев, грубые укусы и метки на чужом теле, а также порезы – множество порезов. Дазай равнодушно смотрел на него – пальцы Сакуноске на мгновение замерли в воздухе, прежде чем ласково погладить Осаму по голове. Не сказав ни слова, Ода молча потянулся за шампунем и принялся намыливать каштановые волосы, позволяя Дазаю распластаться в его грубоватых руках. Одасаку был на пять лет старше его. Когда они впервые познакомились, Дазаю едва исполнилось четырнадцать. Мори собирался затащить его в мафию, с неизменной улыбкой утверждая, что из Осаму получится «отличный исполнитель». Тот не спорил. Только кивал в ответ и надеялся, что новая порция таблеток убьет его прежде, чем наступит новый день. Огай откачивал его каждый раз. Парень успел возненавидеть эти бездушные руки опытного медика, холодный расчетливый взгляд, словно говоривший: «слишком рано», «ты мне еще пригодишься», «ты не исчезнешь, пока я этого не захочу». Один раз Мори выудил его из петли почти сразу после того, как Осаму неловко соскользнул со стула: Дазай еще не знал, что стоит спрыгивать с большей высоты, чтобы попытаться если не задохнуться, то сломать свою шею. Он позволил парню немного подергаться в петле, наблюдая за тем, как синеет чужое лицо, после чего перерезал веревку и, подхватив Дазая на руки, понес его к дивану. Прежде чем потерять сознание, Осаму успел заметить, как напряженно топорщатся штаны мужчины. Контраст прикосновений был разителен – Мори никогда с ним не церемонился, трогая только так, как хотелось ему самому, не заботясь о том, как испуганно смотрит на него Дазай, как пытается зажаться или отползти. Но не сопротивляется. Осаму слишком хорошо понимал, что может произойти, если он будет противиться. Огай кривил губы, говорил, что мальчишка умен не по годам, и Дазай ненавидел свой ум – лучше бы он был наивным глупцом, лучше бы он отбивался от чужих рук, может, тогда он не вспоминал бы об этом с таким горьким чувством отвращения. Мори все равно добился бы своего. Не убил бы – но превратил в послушную куклу, которая не смогла бы сбежать от своего хозяина, спутанная по рукам и ногам незримыми ниточками. Одасаку касался иначе. Дазай до сих пор не был уверен, понял ли Сакуноске, насколько молодой мафиози стал к нему привязан. Безупречный никогда не показывал ничего, кроме нежной дружбы – он заботился об Осаму, как о своем родном брате, никогда не прося ничего взамен. Воспитанник Мори не заметил, как в его полном боли и надежды на утешительную смерть мире появилось что-то иное. Спокойное, умиротворенное чувство привязанности, потом – влюбленности, потом – ... Дазай выдохнул. Его застывшая одинокая фигура словно всегда принадлежала этому месту.***
Отсутствие наставника Ацуши заметил быстрее остальных. Но на его явное беспокойство старшие товарищи лишь отмахнулись – слишком привыкли к тому, что Осаму исчезает и появляется, когда желает, словно свободолюбивый кот. Накаджима мрачно уставился в стол. «Неужели всем, кроме меня, все равно?» Или оборотень просто слишком наивен и глуп, раз беспокоится по пустякам? Тигриное чутье подсказывало, что небольшая сцена, устроенная Куникидой, не прошла для Дазая легко, даже если детектив мастерски изобразил снисходительно-равнодушное отношение к чужому гневу. Пытаясь чем-то занять себя, Ацуши все же взялся за объяснительные. Осаму явно не собирался возвращаться, поэтому оборотень, время от времени сосредоточенно покусывая собственные пальцы, пытался создать два совершенно отличных друг от друга документа. Недовольство плеснуло пенной волной: вновь ему приходится отдуваться за двоих... Накаджиму никто не просил помогать непутевому наставнику, но он снова и снова делал это, сам не понимая, почему. После того, как оборотень закончил с объяснительными, Рампо велел ему отправиться в общежитие. – Но я ведь толком и не работал... – вяло попытался воспротивиться Накаджима, но Эдогава был непреклонен. – Ты мне своим страдальческим лицом мешаешь наслаждаться печеньем. Дуй отсюда, все равно ничего полезного в таком состоянии не сделаешь, – фыркнул старший детектив, и Ацуши осталось лишь признать его правоту и подчиниться. Тем более, что внутри затеплилась надежда: быть может, Дазай уже там? Оборотень не знал, чего ему хотелось больше – справиться о том, как чувствует себя наставник после выговора Доппо, или укорить за очередной побег. Но в общежитии Осаму не оказалось. Остаток дня Ацуши провел никак: вяло слонялся по коридорам, пытался читать подаренные Йосано книги, но ловил себя на том, что не запоминал ни строчки, сворачивался тощим клубком на футоне, пусто глядя в стену. Тревога не хотела отступать, а зверь внутри заходился исступленным рыком. Дазай появился поздно ночью, разбудив задремавшего было Накаджиму странно громкими шагами: обычно детектив ступал невесомо и тихо, даже оборотню с чутким слухом порой нелегко было определить приближение наставника. Сейчас же Осаму не стеснялся оповестить соседей – дверь рядом громко хлопнула, а затем за стеной раздался неясный глухой звук. Поразмыслив минуту, Ацуши поднялся и осторожно выплыл в коридор, неловко замирая перед входом в комнату старшего детектива. Нос смешно задергался, и Накаджима поморщился: резкий запах алкоголя он не переносил с детства. – Дазай-сан? – молчание. – Дазай-сан, я слышал, как вы вернулись. – вновь контрастная тишина. – Я вхожу! Решившись, оборотень резко открыл дверь и залетел внутрь, словно опасаясь, что мужественный запал вот-вот иссякнет, и он застынет на пороге. Осаму сидел на полу. Одежда сидела на нем так же хорошо, как днем, поза была непринужденной: и не скажешь, что выпитый алкоголь как-то сказался на этом человеке. Смотрел детектив куда-то вбок, старательно избегая соприкосновения взглядами с ворвавшимся к нему учеником. – Ацуши-кун? – Я... – все заготовленные слова вылетели из головы. – Я снова писал за вас объяснительную для Куникиды-сана. Вы ушли, ничего не сказав, почти растворившись, словно этот выговор совсем ничего не значил! Неужели вы не догадывались, что нас ждут неприятности после вчерашнего? Тогда зачем все это было? – к переживаемым эмоциям добавилась еще одна спутница: обида. – Иногда мне кажется, что вы играете мной, – еле слышно произнес Ацуши, зачем-то отвернувшись. Взгляд Дазая был устремлен прочь, но, говоря эти слова, оборотень не мог смотреть на него, сам не понимая, почему. Как будто было что-то неправильное во всей этой до комичного нелепой ситуации. – Ацуши. Тон Дазая был бесстрастный, и от этого Накаджиму пробрало особенно сильно. Он нашел в себе силы взглянуть на чужое лицо – спокойное, без единой эмоции, будто искусственное. Осаму смотрел на него так, словно видел впервые – с холодным любопытством в глазах, равнодушным выражением на восковой поверхности кожи. Тигр сердито хлестнул хвостом, и Накаджима ощутил желания дара как свои: содрать когтями маску, чтобы наружу показалось хоть что-то человеческое, искреннее, живое... Осаму хотел что-то сказать: его рот приоткрылся, готовясь выдать безжалостные, спокойные, абстрактные слова, которые Ацуши не смог бы слушать. Оборотень выскочил из комнаты, резко закрывая дверь, и через несколько секунд оказался на полу собственной, тяжело дыша. Почему он так отреагировал? Почему поверил тигру, а не своему наставнику? Дазай не попытался отправиться за ним. Накаджима прислушивался еще пару минут, но тщетно: ни шагов, ни копошения за стеной, словно Осаму не двинулся с места. Ацуши спрятал лицо в ладонях, совершенно себя не понимая.