***
Час, тем делом, сменял другой. За окном, что удивительно, не лил дождь, не бушевал капризный ветер, но и маки не цвели, но и солнце не палило лучами через стёкла, не прогревало хладное каменное помещение. Крайне, казалось бы, обыденная погода, от которой хотя бы не становилось мерзко. В классе не царила тишина. Между погодой и обстановкой внутри ощущался дивный контраст: один звонкий голос в хулиганском 2-С перебивал другой, раскатистые ломаные басы сменял лёгкий девичий щебет. Асагири умело управлял ситуацией, потому как, стоило ему войти, восклики наполовину или полностью замолкли. Учительский учебник тяжело опустился на стол. Кожаный портфельчик с предупредительным — о присутствии — грохотом упал на пол. Ген, как всегда резко, что даже подозрительно, натянул на лицо нежное выражение преданности и тёплым голосом дал классу понять, что урок начат. И начнётся он с проверки домашнего задания. Он будет контролировать свои повадки настолько, насколько это возможно, как тяжело бы ни пришлось. — Да блин! — развела руками Кохаку, хмуря своё до сей поры угловатое, отдающее некой домашней подростковостью личико. Ген не уставал цепким глазом замечать: несмотря на бойкий характер и задорный нрав девушка была и остаётся обычным, не более чем 16-летним ребёнком с открытой для обид внешней натурой нараспашку и с потаённой, закрытой в стеснении с громким «Я» душой. — Захотела и не стала дописывать домашку! — загудела она громко, — какая, нахрен, разница?! — Но ты ведь была на верном пути! — возмутился Асагири, в голове отмечая поведенческую предсказуемость этой вечно дерзящей барышни, — разве тебе не жалко, что ты могла бы получить высший балл за грандиозное выполнение? У тебя есть хорошее начало задания, но доводить до ума ты не стала. Я просто хочу знать причину! — Гммм. «Тройка» — это разве плохо? — тонкие губы — по-кошачьи поджаты. — Да и… я была не уверена, что делаю правильно. — Уверена ты или нет, тебе стоит продолжать несмотря ни на что, — выставил большой палец вверх учитель в жесте поддержки, — иначе потом будет обидно: «Да почему я не дописала?!», не так ли? — Всё-то ты знаешь, умник, — скисла лицом Кохаку. Ген весело окинул взглядом свой класс. Некоторые привалили на урок с опозданием — большим или в несколько минут, но, что удивительно, явились все. Кроме Рури. У неё уважительная причина. Настало время для маленькой мотивационной речи! Самое то, что пробудит хотя бы в нескольких школьниках желание учиться. Отсутствие мотивации и бездумное выполнение заданий «как на механике» приводит к выгоранию. По себе знаю. А такого допускать нельзя! Не в мою смену! — А хотите узнать систему оценивания во Франции? — хитро, даже по-заговорщицки сощурил глаза Ген. — Раз уж Кохаку-сан подняла тему «Тройка — это разве плохо?», я считаю, будет грехом не раскрыть её. — А вы что, были во Франции? — ярко загорелась Юдзуриха. — Я-то? Был, разумеется! — он чуть всей тушей не свалился на пол от собственного неожиданного полуприседа. Однако, смог довольно быстро сориентироваться, облокотился на свой учительский стол и продолжил: — скажу по секрету: токийский университет, в котором я получил образование педагога, крайне не хотел по причине состояния моего здоровья отправлять меня как студента по обмену в Марсель. Мало ли. Поэтому, я, как самый умный человек в мире, с о-го-го каким «оревуаром» махнул туда сразу, как в мои руки попал диплом. Правда, прилетел на крыльях патриотизма я обратно в родной универ так же быстро. По классу пошли тихие смешки. Больше всех прикол, кажется, оценил Ишигами-кун, тихо выглядывая из-за большой энциклопедии с причудливым корешком. Я могу попробовать завести с ним разговор позже, начав с его увлечений. Наглая тактика, в которой заходишь со стороны угоды интересов второму. — А сложно было учиться во Франции? Почему Вы так быстро вернулись? — Юдзуриху вдохновить оказалось легче всех. Слово «Франция» — и эта ученица — вся в твоём внимании. — Ты задаёшь хорошие вопросы, моя дорогая, — не мог не отметить классный руководитель. — Итак. Во Францию поступить вообще не сложно, если ты сам считаешь, что разбираешься. Можете себе представить? — Чё? — офигела Кохаку. — О, да! Поступить туда даже в какой-то степени легко, — на этом моменте он загадочно сложил губы бантиком. — А вот продержитесь ли вы там дольше одного семестра… Ууу, вероятность вылететь даже больше, чем вероятность вашего поступления в ВУЗ. Огроомный процент учащихся отсеивается после первого же семестра. — Да ну?.. — Очень сложно учиться в этой прекрасной стране. Если вы приехали туда на учёбу, вы приехали туда на учёбу. И система оценивания там по 20-балльной шкале. Но, знаете, почти нет во Франции такого, что ты получил, например, 18/20, а твоя мама в шоке: «Почему не 20?!». Класс выглядел заинтересованным историей учителя и сидел тихо — в ожидании продолжения. Это добавило классному руководителю львиную долю уверенности. — Но почему? — не выдержав, спросил, ооо, Цукаса-кун! — А потому что во Франции, в большинстве случаев, если ты получил да хоть 12/20, ты уже мегахорош! Если ты оказался не ниже так называемого порога, ты, опять же, уже проделал хорошую работу, дружок. — Значит, французы оценивают по-другому? — Да, система оценивания разнится. Это не стобалльная шкала и даже не наша родная ABCD в школах. Заработать максимальный балл тяжеловато. Честно говоря, когда мои бакалавриатные земляки просили некоторых французских учителей в университете докинуть им несколько баллов просто «потому что», те пребывали чуть ли не в ужасе! — Должно быть, Вы учились днями и ночами… — с сожалением произнёс Хром. Это ж… никакой личной жизни! Он невольно вспомнил о своём дедушке. По худому мальчишескому телу пробежал холодок беспокойства. — Дааа, есть такое дело. Не припомню моментов во время лекций, когда бы я отвлекался. Мы действительно сидели всей группой и как губки впитывали материал. Либо так, либо au revoir, mon cher. — А какие у Вас были оценки? 20 получить было почти невозможно? — Нет, почему, если ты воистину «божил» предмет, что аж челюсть на пол падала, то получи свои заветные 20 баллов, чё бы и нет, — Ген немного призадумался, вспоминая свой табель. — А насчёт моих оценок… — Неужто низкие? — ядовито подстегнула Кохаку. Гинро на неё сердито шикнул. — Не. Нормальные. Я выпустился из марсельского университета, а значит, я уже чего-то там стою. Диплом у меня тоже французский, я сдал язык на уровень «Advanced». — Почти профессиональный!.. — слова, шёпотом выпущенные Сенку, пронзили уши педагога насквозь подобно стреле. Завоевать уважение Сенку-куна? Да я лучше, чем я думал! Возникло дикое желание повилять своими павлиньими перьями перед Кинро. Ну и пофлиртовать, как обычно нелепо зазывая на не обещающие ничего выдающегося рандеву. Хе-хе. Люблю ему хвастаться своими достижениями. И смотреть, как он мной внемую восхищается! — В общем, ловите прикол, — слишком громко хлопнул в ладони учитель, рвано клюнув подбородком, — у меня 70% по французскому. — В смысле 70?! — выкрикнул Сенку, вскочив, сам того не ожидая, отчего половине класса стало смешно. Смутившись, он осторожно опустился обратно на стул. — А вот так вот, 70! Но это супер, понимаете? — молодое лицо озарила великолепно отыгранная улыбка. — Люди не в теме, которые вертят моим сертификатом о владении языка в руках, думают, что я исключительно «балбесил» во Франции. Mais ce n'est pas vrai! Получить такой балл стоило многого. — А могу я на изи поступить в Париж, проучиться от жопы там семестр и вылететь с неполным высшим? — Поступи «на изи», потом и поговорим, — подмигнул Кохаку Ген игриво. — Это хорошо, что ты начала думать о пост… — Это шутка! — Но мысль же есть! Асагири меньше всего ожидал того, что Кохаку — эта непробиваемая, сильная вплоть до эмоций железная леди — начнёт смеяться. Она хорошая девушка и способная ученица — это ясно как день. Кохаку просто… немного потерявшаяся в собственной неуверенности в интеллекте. Но начало положено — знает он. А значит, они вместе горы свернут. В конце урока Кохаку под шумок, пока никто не видел, взяла с учительского стола свой листочек со своим домашним заданием обратно. Она принялась коряво писать — так быстро, как могла, склонившись над когда-то смятой ею в злости бумагой. Ген, на самом деле стоявший за углом, видел это, но на первый раз решил не мешать. За эту девушку взяла некая отцовская гордость. Кохаку впервые за время учёбы в старшей школе получила заслуженную «B-».***
В кабинете, где были двое, стоял приятный запах. Необъяснимый. Но отчего-то родной. — «История Гена Асагири», — в своей манере поддразнил Кинро. — Чего? — Ты что, Рон Кларк? — Ааа, ты об этом… — смешно округлил рот мужчина, — не, даже не сравнивай. Это мне льстит, но я не был бы готов пожертвовать своей личной жизнью ради работы как Рон. — Думаешь? О, да! Знаю. Ты слишком дорог мне, чтобы твоё место заняла моя работа. Как бы, всем своим существом, я её ни уважал. — Ммм, если так охота сравнить меня с персонажем фильма, то давай лучше с Цуботой. — И кто же твоя двоечница? — Кинро, немного сходя с диалога, тряхнул левой кистью, чтобы перевернуть циферблат наручных часов на внешнюю сторону руки. Сколько бы Ген ни говорил другу ремешок затянуть, тот монотонно отнекивался. Удивительный человек с удивительными привычками. — Моя «двоечница» — это, наверное, Кохаку, — усмехнулся Асагири, присев одним бедром на подоконник, — с понтом, что не гяру. — У тебя в классе кто больше всех отжигает? У меня вот Нанами-кун, — он был обеспокоен, что ученик доставляет и коллеге сложности. — С каких пор ты перешёл на учительские сплетни?! — театрально схватился за сердце учитель, играючи наклонившись назад. Лёгкое дуновение ветра с улицы заставило полупрозрачные занавески зашевелиться. Качнуться внутрь комнаты, заключив в этой мутности ткани тонкий силуэт человека. Кинро замер напротив Гена, что оказался завернут в белёсую кисею занавески, пока тот легко, так же беззаботно, как раньше, смеялся. Засмотрелся. — À la gamine! — он звучал по-ребячески звонко. Этот образ отзывался в прошлом, заставляя участки мозга выть от чувства теплящего надежду дежавю. Тот же Ген, что сидел на подоконнике, крича разного рода глупости. Тот же Кинро, что, тихо любуясь, стоял напротив, стискивая кулаки, — еле сдерживаясь, чтобы не задушить в объятиях. У Гена — воскового цвета лицо с ямочками у острых кончиков губ, когда он улыбался. У Кинро — всё та же россыпь тёмных веснушек на обласканным морем лице, если то была весна-лето или не скупая на солнце осень. — Быть как девчонка не стыдно, — первым отмер Кинро. Он словно вновь пустил их общее время вперёд. — Я искренне не считаю это оскорблением. — Ишь, моралист сыскался! — Ну да, моралист, — взор зелёных глаз не переставал изредка, со смущением скакать с пола на родной образ друга. И невзначай (ага, а как же?) задерживаться на секунду-две. — Ты спрашивал меня про Рюсуя, верно? Боишься, что негодяй подвозит мне проблем на уроках? — этот человек воистину умел читать мысли. — Не стану скрывать факта. — Единственное, что меня беспокоит — это его привычка щёлкать пальцами… Типа, он не хрустит костяшками или что-то в этом роде. Он просто ими щёлкает! — Тебя это раздражает? — Кинро… — чуть грустно вскинул свои угольные бровки Ген, — вспомни студента с наших пар, который начал икать… — Боже мой, — только и смог вымолвить мужчина. Этот неловкий момент они сохранят в тайне. — Прости. Прости, правда… Я… — Да всё нормально, не теряйся ты так. Я с болезнью всю жизнь живу, и мальчик, щёлкающий пальцами, доставляет мне не так много проблем, как остальное. Поверь мн… Как по сигналу, тело Гена поразил сильный «кивок». Он выгнулся назад дугой, стоило позыву дёрнуться отступить. Резкий взмах рук, к сожалению, не поможет ему взлететь, если он всё же выпадет из окна. Его пальцы разрезали воздух в поисках опоры. Кинро сорвался с места, вытянув правую руку вперёд. Как и всегда, великолепная реакция. — Бля!.. — Ген вскрикнул рвано, испуганно скривив корпус. Затылок и одна ладонь чувствовали прохладу осени, часть лица и тело пребывали в тепле учительской комнаты. Он, мать его, был наполовину высунут из окна. Он чуть из него не выпал! Правая же его ладонь чувствовала обжигающее тепло. Кинро крепко схватил её. — Говорил я тебе: не сиди у открытого окна! Не сиди у открытого окна! — бедняга аж сбился с дыхания, до боли сжимая худую бледную кисть. — А может… ты будешь тянуть меня внутрь?.. — Ген, нервно пустив смешок, стрельнул глазами назад, оценивая, что же будет, если он упадёт. А хотя. Ген дёрнул друга на себя. Кинро, не ожидавший этого, колыхнулся, поддавшись вперёд. Затылок с коротко стриженными каштановыми волосами оказался заключён в замок цепких пальцев учителя англо-французского. Максимально прижав мужчину к себе, Асагири носом вжался в загорелую шею. От Кинро пахло летом. Летом, как если бы всё было хорошо, и мир вовсе не умирал. — Двойное самоубийство, — Кинро, наверное, всегда будет помнить, как хитро Ген закусил нижнюю губу на этой его смачной «в». Он шутит. Верно?.. — А ты как обычно… — от Асагири пахло старинным французским парфюмом. Откуда он знает? Он его ему и дарил. Лёгкий взбрызг на запястье, нежное скольжение им по линии скулы и задней стороне шеи. Кинро не понимал, что в этом моменте такого интимного, но в студенческие годы он позорно поймал себя на неловкой мысли о том, что почувствовал бы себя разбито, прихорашивайся Ген так естественно по-домашнему при ком-то другом. То, как он шустро расчёсывал чёлку расчёской в мужском туалете, под нос напевая мотивы «Le Festine», пока Кинро угрюмо наблюдал, облокотившись о дверцу одной из кабинок. То, как Ген иногда встряхивал пальцы от воды после того, как ополоснул лицо, специально попадая и на друга. То, как любопытно разглядывал лицо на наличие изъянов. И как открыто красовался, танцуя одними тонкими плечами. Низкое «занято» ожидало того, кто заглянет внутрь. И тот, и другой помнят, как однажды они вдвоём тяжело ввалились в кабинку универского туалета. Обычно так не бывало. Поцелуи были жадными, пальцы зачёсывающие чёлку на лбу, чтобы открыть страдающее от любви лицо, были горячими. Ген, как бы смешно это ни было, любил целоваться по-французски. Любил, когда пошло, ненасытно. Кинро же стеснялся, лишь изредка поддаваясь. Робко касаться щеки губами, зажмурив глаза, пока никто не видит, было его максимумом. Неуклюже жаться где-то по углам в поисках любви; осторожно хватать одним пальцем чужой во время повседневного разговора; играть с прямыми волосами парня, перебирая их, пока тот старательно, высунув кончик языка, выводил французские буквы на бумаге — вот что составляло его «мы вместе». «Мы вместе», — то, что он сказал родителям в их с Геном конце общего пути. Хлёсткая материнская пощёчина всегда будет раздаваться в ушах предательски громко. Щека горела так, как не горела, когда кусок стекла вонзился под кожу на выступающей кости скул на полной скорости. Рана от осколка по сей день покоится на правой щеке видимым шрамом, рана предательства от женщины, что отказывалась выслушать, не заживала и кровоточила. Ей в тот момент не было дела до того, в каком состоянии был Кинро. Она слушать не захочет. Она понять не захочет. И о том, чтобы «принять», разговора вообще идти не могло. Все достижения сына меркли в её глазах в сравнении с этой, ооо, Боги, катастрофой! Так Ген помог Кинро, что не узнавал себя в зеркале и сливался с тенью в одно целое, понять, что ему и с матерью не по пути. Бумага. Скачущие неровные буквы. Низкий столик с одинокой настольной лампой у стопки скучных книг. Дрожащие от боли пальцы. Ноги, которые не держат. Глаза, в которых темнеет. Письмо в один конец. — Ладно, — ровно сглотнул Кинро, заглядывая в серые глаза друга. В них салютами расцветали васильки, в них отражалось пасмурное небо гибнущего мира. Они хранили в своей мудрости не по годам контраст жизни и смерти. Они — то, что помогало небу «не упасть на землю». И Кинро, оттолкнувшись подошвой туфли от пола, обнял Гена крепче — так сильно, как ему могла позволить природная зажатость. Человеческое тепло приятно разлилось по телу. Кожу в секунду покрыла уличная прохлада — до табуна мурашек вниз по суставам. Щекам стало холодно, в ушах уже свистел ветер. В учительской не было никого. Вот где царила тишина. Никто из них обоих — стремительно падающих вниз, как ласточка, сложившая свои тёмные крылья, — не кричал. Ген смешно закрыл глаза, стиснув зубы. На губах цвело некое подобие насмешливой улыбки — этот человек бросал вызов всему, включая Жизнь. Откуда Кинро знает? А он не закрывал глаз. Лишь сощурив их от ветра, он смотрел.***
— Ген! Ген, ты живой хоть?! — высунул голову из вороха осенней листвы Кинро и начал в спешке оглядываться по сторонам. Асагири вынырнул где-то подле, зашуршав в жёлто-оранжевом мягком свале. — ...Помилуй! Не хватало тебя ещё так глупо потерять! — Чел!.. — аж задыхался от наступающих эмоций Ген, конечностями отпинывая от себя сухие листья, — это было, типа, что-то с чем-то!.. Я ни-ког-да прежде не испытывал ничего подобного! — Ты в этом уверен? — одна бровь была осуждающе приподнята. Широко расставив руки по разные стороны друга, обратно принявшего лежачее положение, Кинро принялся ловко клевать пальцами сухие веточки и всякий сор из чужой копны волос. — Ну... Из окна второго этажа я точно никогда я падал, — мужчина открыто ластился под чужую заботливую руку. — А у меня было дело. А вот это уже интересно. — От родителей сбегал? — Всё-то ты у меня знаешь, умник. — Где-то я это уже слышал. Ген совсем плюхнулся в сухие осенние горки, заставив листья взмыть в воздухе. Он делал снежного ангела без снега, конечностями разгребая нежные ворохи. Кинро не оставалось ничего кроме как, тяжело вздохнув, принять роль наблюдателя. А он и не против. Вид резвящегося бескомплексного Гена добавлял настроения. — Знаешь... — начал Кинро вдруг с робостью в голосе, — ты ведь в курсе, что я читаю газеты, слежу за новостями в мире... — И?.. — И я не могу не заметить, как количество теорий о том, что грядёт второй апокалипсис, растёт в геометрической прогрессии. — Тебя беспокоит факт всеобщей смерти? А я всегда считал, что не страшно, если умрут все. Страшно, если умрут все кроме тебя. Однако... если выживем именно мы с тобой, думаю, это даже заебись. — Ха-ха. — Не боись, друг. Встретим смерть вместе! — Ген, — Кинро выглядел озадаченным. — Я бы хотел, как ты в начале и говорил, возобновить наш листочек с желаниями... Да, я долго ломался. Но я честно. Честно боюсь смерти. Ген с большим пониманием притянул всего сжавшегося мужчину к себе, что всё ещё пах солнцем. Обнял так, как если бы мир уже умер, оставив только их двоих доживать свои дни. Лагерные значки друга на груди болезненно ощущались при тесном объятии. Обычно его пресная мимика, казалось, обрела тонкую чувственность. — Конечно, — говорил Асагири сквозь прикрытые веки, — давай выполним все наши желания вместе. — Мои очень странные. — Не страннее, чем мои, полагаю? — Разве моё желание просто заснуть с тобой в одной кровати и провести так всю ночь — это не странно? До сих пор стыд берёт за то, какую же чепуху я снёс на листочке. — А то, что я хочу, чтобы мне дали по щам — это верх адекватности. Ну-ну. — Мечтать о похабщине — людской порог, знал? Вероятно, таково моё воспитание, что я не в силах думать о чём-то большем, чем без страха быть пойманным, спать с каким-то щеглом под одеялом и... Ксено! — За щегла... — Ген шуточно состроил сердитое выражение лица. — Бежим! — затряс коллегу словно тряпичную куклу Кинро, — Ксено идёт! Прячься! Ещё немного, однако, им придётся неуклюже попрятаться по углам. Педагоги, словно школьники бегущие за руки? Такое бывает только у них. На заднем дворике школы, среди граблей и лохматых швабр и состоялся долгожданный поцелуй двух учителей: Асагири толкнул взволнованного мужчину к стене и, резво кивнув, сначала нечаянно коснулся своими сухими губами чужих. — Извини... Это было непроизвольн... — да пофиг! Это был поцелуй со вкусом разлуки длиною в годы. С полным осознанием действий, с жалобным мычанием в плотно сомкнутые губы, когда Ген действовал слишком настойчиво. — Потом попробуем глубокий французский, — запыхался от эмоций Ген. — Ужасно хочу вкусить ощущения скольжения языка по твоим брекетам. Чувак. — Чувак. — No homo bro. — А как же! Идиот, — сквозь зубы ругнулся Кинро. — А то, — зато... твой идиот.