Счастье в веснушках (18+)

Вечер окутывал деревню, со всеми её новостройными домами, молодо зеленеющими огородами и хозяйственными постройками, пока не до конца крытыми, недавними... Волки обживались, они как-то старались найти в этом новом месте то, что может когда-нибудь сделать его своим. Раньше Чанбин, когда шёл по этой новой деревне, смотрел только себе под ноги. Дороги были пока не проложены основательно, повсюду то тут, то там были ямы, вырытые колёсами обозных, отнятых у разгромленного кочевья и распределённых между желающими волками повозок. Чанбину, как одному из самых активных участников нападения, тогда Сонхва тоже предложил целую повозку. Но тот только плечами пожал: — Зачем? Да и где мне ставить её у моей-то времянки? — И всё же, — вдруг настойчиво сказал Сонхва. — Вот эта — твоя. Однажды ты найдёшь то, что заставит тебя её захотеть. Пока я поставлю её в своём дворе. Она хорошая, крепкая. Смотри. Она — твоя. — Хва, — усмехнулся Чанбин тогда. — Давай эта повозка будет моим подарком на свадьбу тебе и Хонджуну. Сонхва покраснел, нахмурился, а Хонджун, стоявший неподалеку и делавший вид, что этот разговор ему совершенно неинтересен, сердито фыркнул — и ушёл. — Опять поругались? — сочувственно спросил Чанбин. Но Сонхва лишь рукой махнул с горьким отчаянием на лице. Их странный и такой сложный роман был предметом заботы и переживаний всех их друзей. Казалось, они совсем не подходили друг другу. Но верили в них и Чанбин, и Хёнджин, и Чонхо, и Юнхо... И тихо жали руку Сынмину, который сделал так, чтобы парочка наконец уже потрахалась. Все думали, что это всё исправит, — не тут-то было. Чанбин, естественно, был на стороне Сонхва, но и Хонжуном не мог не восхищаться. Был он и в него какое-то время — сто лет назад — влюблён. И сохранил только добрые воспоминания, хотя ребро, которое чуть не сломал ему Хонджун, когда он как-то по лютой пьяни полез к нему целоваться, болело долго. Чанбин улыбнулся, вспомнив об этом. Он остановился перед домом Сонхва и резко пожалел, что не пришёл сюда перед тем, как оборвал почти все цветы у дома Юнхо. С этой охапкой он смотрелся нелепо. Но снова возвращаться сюда не хотелось: дом вожака стоял достаточно далеко от времянок, где жили одинокие альфы, такие, как Чанбин. А предупредить Пака надо было. И о том, что он на несколько дней исчезнет из мастерской, что теперь будет брать на Большой охоте не только мясо себе, но полную долю и шкуры. И что ему нужна будет его повозка. Он пока ещё не совсем понял что и как — но, кажется, ему нужен дом... Его... ммм... этому мальчишке нужен же, наверно, дом. Кухня там, очаг... печь. Сынмин поможет, он печи хорошо кладёт. Нет, ну... надо хотя бы начать об этом думать, вот что. А пока... А пока он хочет... нет, он должен побыть со своим омегой. Ему мало. Он должен получить больше. Нет, вряд ли это полноценный гон, но зуд... томление какое-то... Они подсказывали, что у парня с веснушками впереди несколько очень насыщенных дней. Тело альфы, получившее, наконец, омегу, требовало своего, а внутренний зверь выл и рвался с поводка. — Сонхва! — крикнул он. Окна были открыты, аромат крепкого, с дымком, сладко пьянящего бражника разносился по двору. Это был запах Сонхва, причём странно сильный, так что он точно был до... — О... О, пожа... Хва... Хва! Да, о... Ещё... ещё... Сон... хва!.. Ах-х.. Ах-хм-м... Лешьи потроха! Не вовремя. Ой, как не вовремя. Чанбин, которого ноги сами отнесли от дома, очнулся только на подступах к полянице, где была его времянка. Слава богу, помирились. Но как он стонет... Ох, уж этот Хонджун... Те, кто встречал его, смотрели удивлённо. И немного уязвлённому этим вниманием Чанбину хотелось, чтобы они удивлялись охапке цветов у него в руках, а не тому, что он, наконец, помылся. Только там, на берегу, увидев мутную водицу, стекающую с его сильного крепкого тела, он вдруг подумал, что, наверно, до этого несло от него знатно. Бедный веснушка... Яростно краснея, Чанбин оттирался, полоскал свои волосы и в конце концов решил, что надо срочно обрезать лишние. Это проще, чем мыть их. И ещё раз с тоской подумал, каково было мальчишке чуять на себе возящегося, хрипящего грязного альфу с лоснящимися, немытыми волосами, от которых несёт... И псиной, и затхлостью времянки, и леший ещё знает чем! Эх, Чанбин, Чанбин... Как тебе раньше было важно, чтобы твой сильный и крепкий, очень приятный аромат первого снегопада — свежий, с налётом мяты и чуть лаванды — был слышен омегам. Он ведь сводил их с ума. А веснушка... Что же он почувствовал, когда ты завалил его грязным злобным хряком? Жмурясь и краснея, Чанбин снова и снова намыливался, отмывался, а потом долго и тщательно обтирался небольшим полотенцем. Недаром Юнхо изумился. Чанбин с тоской подумал, какой чумазой, наверно, была его рожа. Он ведь после последней работы в мастерской и не отряхнулся толком — спать увалился, весь в пыли. Да и во времянке, конечно, был тот ещё свинарник. Чанбин жалобно посмотрел на цветы у себя в руках. Они ведь помогут, да? Помогут же?.. Он зашёл во времянку осторожно, боясь разбудить омегу. Но тот не спал. Он напялил свои штаны и накинул на плечики разодранную рубашку, перевязав её на животе, чтобы держалась. Новую, подготовленную ему Чанбином рубаху, он не тронул, и она всё так же была аккуратно сложена на краю ложа. Сосредоточенно прикусив губу и щурясь, он щепал небольшим ладным кухонным топориком лучину. Сложенные горкой готовые ровненькие щепочки уже лежали рядом, а две горели, аккуратно вставленные в светцы. Их повесил ещё Юнхо, когда они жили здесь с Чанбином, потом он переехал в свой ладный домик, а Чанбин ни разу ими не воспользовался: незачем было. Он вечерами ничего не делал, задерживался в мастерской дотемна и, придя, заваливался спать. А утром жёг восковую свечку, пока собирался. Сейчас же времянка была, будто мягким солнышком, залита светом от лучинок. Увидев Чанбина, мальчишка испуганно вскочил, кинул топорик на стол, попятился и сел на постель, складывая руки на колени. Он покраснел, его губы были приоткрыты и чуть дрожали, а глаза... Глаза с восторгом сияли, осматривая огромную охапку цветов в руках у альфы. Чанбин сделал несколько неуверенных шагов к нему. Он вообще-то не рассчитывал, что придётся вот так с ним столкнуться. Хотел просто положить цветы на лежанку — рядом. Проснётся — пусть нюхает и... радуется. А вот так оказаться сразу под лучами этих глаз... — Это тебе, — хрипло сказал он и вытянул руки с охапкой. Нежные тюльпаны цвели прощальным, убийственно нежным и ярким запахом. Но даже сквозь этот сильный и томный, Чанбин услышал другой — остро-нежный, свежайший, такой... весенний что ли... Непонятный, незнакомый Чанбину, но до боли, до слёз, до сладкого шёпота "Ещё..." — приятный. Запах самого омеги. Юноша привстал, охнул, на его лице мелькнуло болезненное выражение, но оно тут же исчезло, сменившись растерянно-счастливым. Их руки встретились, когда омега принял цветы, и они оба снова смутились. Юноша покраснел. Чанбин рассердился на себя. "Тебе не семнадцать, Со Чанбин. А это — всего лишь очередной твой омега. Вперёд!" — прикрикнул он на себя. И — да, ему до лешего хотелось тут же подсесть на постель, мягко начать поглаживать любующегося его подарком мальчишку по плечам, потом по спинке. Пользуясь тем, что он отвлечён на цветы, можно было бы осторожно начать ласкать его волосы и даже невзначай пройтись по коленкам в разодранных штанишках, ощупать мягко бёдра и нырнуть рукой между ними. Мальчишка, конечно, уже очнётся, может, начнёт сопротивляться, но ведь Чанбин сильнее, увереннее, нахальнее. И хозяин положения тут — он. И хочется ему до ужаса, но... он не двигался с места. Он смотрел, смотрел, смотрел... Как дрожат длинные шелковистые ресницы. Как играет свет от лучинки на нежных, покрытых золотистым пушком юности щеках, как шепчут что-то пухлые влажные губы. Омега поднял на него полные света глаза и прошептал: — Сур... с-симо... А потом нырнул своим конопатым носом прямо в только что раскрывшийся цветок — и, прикрыв глаза, счастливо рассмеялся. Ненормальный... Всего лишь цветы. Что ты будешь делать, когда я покормлю тебя своим рагу из оленины с репой? И одену в лучшую одежду, что смогу достать?..

***

Но сначала он отвёл дико смущённого его внезапным вежливым вниманием мальчонку в купальню к Юнхо. Того уже там не было, но приятный пар, влажность — и определённого рода сильно смутивший Чанбина запах ("Развратники! Не могли уж удержаться! Я понимаю — весна, но ведь знал же, что мы придём...") — всё это чётко говорило, что Юнхо и Минки уже здесь побывали. Слава богу, что следы свои или смыли, или... или. Мальчишка тоже робко повёл носиком, но никак больше не отреагировал на отдалённый, но явственный запах непотребщины. Впрочем, Чанбин понял Юнхо слишком скоро. Сначала Веснушка совершенно не желал понимать, чего от него ждёт альфа. Он цеплялся за свою рубашонку, пятился задком к стенке и мотал головой. — Я уйду, а ты мойся! — убеждал его Чанбин, показывая на чан с ароматно пахнущей берёзовыми ветками водой. — Мойся, понимаешь? Паренёк что-то залепетал и, когда Чанбин пошёл к выходу, пошёл следом. Чанбин нахмурился, схватил его за руку и подвёл к чану, снова начиная втолковывать, что надо выкупаться. Но Веснушка упёрся в него умоляющим взглядом — и снова поплёлся за пытающимся скромно уйти альфой. — Да ёжики кучерявые! — взвился Чанбин. — Ты чего такой тупой?! Сколько можно повторять! И не ври, что не понимаешь?! Мыться, дурак! Быстро мыться! Веснушка зажмурился, его губы задрожали, он всхлипнул и закрыл лицо руками. Плечи его затряслись, и он заплакал навзрыд, обиженно и так горько, что Чанбин тут же почувствовал себя последней гиеной вонючей, которая невинное дитя обидела. Он тут же кинулся к мальчонке, начал гладить вздрагивающие плечи, осторожно перебирать грязные, свивающиеся сосульками волосы и умоляюще повторять: — Да мати ж Луна, прости же, прости! Ну... ну прости, я не такой, нет, не такой, я не трону... Да чтоб тебя! Сладенький мой, ну, не плачь, а? Ну, пожалуйста, пожалуйста, Веснушечка! От отчаяния он встал перед чуть успокоившимся, но продолжающим всхлипывать юношей, оторвал его руки от лица, заглянул ему в огромные, ужасно милые мокрые глаза и, повинуясь какому-то странному велению сердца, прижал его ладони к своим щекам. Мальчишка тут же замер, посмотрел как-то неверяще и приоткрыл рот. Воспользовавшись затишьем, Чанбин торопливо заговорил: — Слушай, Веснушка, давай вместе, хочешь? Леший мне не брат, ну, хочешь? Вот, смотри. От отчаяния ведь чего только не выдумаешь, ребята... Он решительно скинул с себя рубаху, остался в одних штанах под изумлённо-испуганным взглядом остолбеневшего паренька. Мелькнувшую в этом взгляде заинтересованность Чанбин предпочёл скромно не заметить и уверенно полез в чан. Бухнулся туда, нырнул с головой, а потом, вынырнув, высунулся за край и замахал рукой, подзывая мальчишку. — Сюда иди, слышишь? Иди ко мне. Видишь? Это не страшно. Парень, сначала попятившийся от беснующегося у края чана альфы, вдруг часто-часто заморгал и робко улыбнулся. Он смущённо стащил с себя рваную свою рубашонку и полез было к чану. — Штаны сними! — остановил его Чанбин. Совсем без какой-либо задней мысли: просто очень уж грязными были штаны у мальчишки. Он показал ему на его ноги и повторил уверенно, глядя честными и строгими глазами: — Сними! Грязные! Будешь только в испо... мхм... т-твоих-х же... Не было на мальчишке никакого исподнего. И поэтому, когда он послушался одного настойчиво, видимо, желающего сегодня умереть от разрыва сердца (или члена) альфу, Чанбин подавился воздухом и во все глаза уставился на полностью обнажённое, стройное и невероятно красивое тело. Он бегал по нему растерянным взглядом, а потом неверяще поднял взгляд. Веснушка смотрел на него насупившись. Видимо, понял, что что-то не так — и не мог, искренне не мог понять, что именно. Сделал же всё, как альфа велел. — Ну, можно и так... — хрипло сказал Чанбин, заставляя себя прикрыть свои бесстыжие глаза. Он сделал над собой усилие — и снова поманил омегу рукой: — Иди, иди ко мн... мхм... сюда иди, горе моё веснушчатое... Когда Веснушка оказался в воде (спасибо любимому Юнхо, который по банному делу был большим мастером, за умение делать такие большие и прекрасные чаны), Чанбин уже сотню раз проклял себя за мысль о том, что так будет проще выкупать упрямого омегу. Очевидно было, что для мальчишки купание в чане было в новинку. Для начала он чуть не утонул, когда бухнулся в воду — и не достал до дна: чан был отличного качества, двухуровневый, и он нырнул в глубоком месте. Когда Чанбин его вытянул, ухватив за плечи, глаза у него вылезали из орбит, он наглотался воды, откашливался и тихо подвывал от ужаса. А Чанбин отчаянно ругался: как можно было утонуть в чане, понять он не мог. Ему пришлось на несколько минут прижать к себе голое дрожащее тело отчаянно кашляющего омеги, который мёртвой хваткой вцепился в него руками и ногами и, наверно, если бы ему не надо было отплёвываться, он бы и зубами уцепился за альфу, который его чуть не утопил. И если сначала Чанбину было неудобно в этих объятиях, то потом, когда дыхание Веснушки стало медленнее и он лишь мелко дрожал в крепких Биновых руках, альфу слегка повело. "Нет! — рявкнул он на себя. — Фу, кобель, фу! Не смей!" И он осторожно отцепил мальчишку от себя, устаканил его на первом днище, позволил вцепиться тонкими дрожащими пальцами в бортик чана, а сам стал его мыть. Глаза у омеги были зажмурены — и это очень помогало Чанбину: как бы он справился, если бы Веснушка на него таращился своими невероятными глазищами — а никак. Он долго и с наслаждением обтирал стройное, гибкое тело омежки намыленным полотенцем. Руками не решился, потому что вполне обоснованно решил, что если начнёт лапать омегу, то далеко они не уедут. И так его член крепко прижимался под мокрыми штанами к его животу, и Чанбин жарко благодарил Луну, что Веснушка под замыленной уже водой вряд ли что сможет рассмотреть это безобразие, даже если повернётся. В этом плане был только один тревожный момент: ему надо вымыть волосы мальчишке, а для этого его надо было как-то заставить присесть, отцепившись от бортика. Чанбин попробовал начать мыть волосы так, но юноша был чуть выше его, и это было ужасно неудобно. Так что он сделал вдох-выдох и осторожно развернул Веснушку к себе. На удивление, тот повиновался спокойно, только сразу вцепился в руки Чанбина и удивлённо уставился на него, часто моргая влажными слипшимися ресницами. Со перехватил его руки и почти силой заставил обхватить свою талию, нажал на плечи и ласково попросил: — Присядь-ка, не бойся, здесь мелко, я хочу голову тебе вымыть. — И ласково для убедительности погладил его волосы. Что там понял себе Веснушка, неясно, но он опёрся на стенку чана и медленно присел, не выпуская Чанбина из рук. Хотя цеплялся уже не так отчаянно, надо признать. На маленькую секундочку Чанбин даже пожалел об этом — но тут же устыдился этой мысли. Он ободряюще улыбнулся не сводящему с него глаз омежке, быстро набрал в берестяной резной ковшик (Чанбин, кстати, сам его и сделал для Юнхо) воды и полил на голову Веснушки. Тот снова вытаращил было глаза, но Чанбин сразу зашикал: — Чш-ш... чш-ш... Только вода — видишь? — Он снова набрал ковшик и полил себе на голову. А потом снова на голову мальчишки. — Вот и умница... Такой ты у меня умница... Такой хороший, такой чистый теперь будешь, да? Ничего не боишься, воды не боишься, такой смелый и хороший мальчик... Такой послушный мальчик... Мой... послушный... мальчик... Не надо было этого говорить. Член дёрнулся в самый неподходящий момент, когда рука Веснушки, поднималась мимо него, чтобы убрать с глаз омеги прилипшие волосы. Мальчишка замер и опустил глаза. Чанбин сжал зубы, мучительно краснея, и снова благословил мутную мыльную воду. Он вдруг разозлился на себя: да что происходит?! И член — и что? Можно подумать, у этого омеги как-то иначе! Он независимо тряхнул головой и сделал вид, что ничего не случилось. Он набрал душистого мыла и стал растирать его по волосам юноши, а потом стал втирать мыло в его голову, чтобы очистить кожу под волосами... И тут парень закатил глаза и застонал. Он приоткрыл свои невозможные губы — и издал совершенно непотребно прекрасный, глубокий, низкий гулкий стон... А Чанбин что? Чанбин не железный. Он тут же накрыл эти пухлые губы, которые так зверски манили его к себе, своими — пытаясь забрать себе, втянуть в себя этот самый стон. Юноша сначала замер, а потом начал робко отталкивать Чанбина, но тот упрямо сжал его в руках и продолжил целовать мокрые, пахнущие мылом губы. По очереди он забирал то одну, то другую в свой рот, посасывал, прикрыв глаза. В рот омеги лезть не пытался — только губы. Сопротивлялся Веснушка недолго: Чанбин умел невероятно хорошо целоваться. Так что скоро пальцы юноши опустились на плечи Чанбина — легко, лишь пугливо придерживая... Он послушно подставлял лицо под мелкие нежные поцелуи насытившегося его губами старшего и, когда тот отстранился, потянулся вслед за альфой. Тут же понял, что выдал себя, покраснел и виновато опустил глаза. Понравилось! Ему понравилось! Чанбин удовлетворённо прищурился и рыкнул: — Вот то-то. Будешь знать, как стонать! И как ни в чём не бывало он снова чуть приопустил парнишку за плечи вниз и стал мыть ему волосы. Чистые, освежённые душистым мылом и тёплой водой, они засветились под лучинками в купальне ласковым мягким сиянием солнышка. Чанбин перебирал их, не в силах отвести взгляд, а Веснушка лишь жмурился, и по лицу его видно было, что ему безумно это нравилось, что он хочет снова простонать от удовольствия — но боится, наверно. Чанбин прикрыл глаза, выдохнул резко и отвернулся. Член ломило, пальцы дрожали от желания, губы постоянно сохли — даром что в купальне парило. Надо было уходить. Внезапно тонкие руки обняли его и — скользнули по талии, а потом опустились ниже. — Мас-со сур-с-сим-э карас-хо та-а? От низкого, глубокого, бархатистого голоса, влившегося густым, прозрачным мёдом в уши, Чанбин вздрогнул и — выгнулся в объятиях юноши, который внезапно прижался к нему сзади всем телом и решительно нашёл пальцами член альфы. — Ду... дурак, — задохнулся Чанбин, — пус-с-хм-м...ахм-м... Движения маленьких, но цепких пальцев были странно робкими и отчаянно-настойчивыми одновременно. Омега прерывисто дышал ему над ухом, прижимал одной рукой поперёк торса, а другой... — Мхм... омеж-шш-ка-а-а... что ж ты... делаешь... со мн-мхм-м... Ему не хватало силы и уверенности, но Чанбин просто растекался по чану мыльной пенкой от того, как сладко было всё — и прижатое к нему тело мальчишки, и его пальцы на его груди, и то, как старательно он ласкал своего альфу... да... своего альфу... да, мой мальчик... да... сделай... мне... хорошо... Чанбин положил свою руку на сжавшую его и ходящую вверх-вниз ладонь Веснушки и стал ему помогать, показывая, как ему нравится. Он прижался к телу омеги, наваливаясь и притискивая его к стенке чана. Он хотел его всего — этого невозможного и такого непонятного парнишку с веснушками. — Скажи... скажи что-нибудь, — умоляюще прошептал он, хотя и понимал, что мальчишка его не... — Мао сурис-сэ-э-э...та-а? Вау нян... вауэй хар-ру-я-ян т-та-а... И на последнем — странном, таком нелепом, таком невероятном — слове Чанбина снова выгнуло судорогой, он ускорил движение их рук — и кончил, подёргиваясь и толкаясь глубже парню в ладонь. — Да! Да! О, мати Луна, спасибо! Да! Мой! Мой! Мой! — Мой... н-нян?