Счастье в веснушках (18+)

— Я всё ему объясню, — тихо сказал Есан и ушёл. Чанбин просто не успел его остановить. Он хотел, он чувствовал, что это неправильно, что не надо бы так... Но у него просто не было сил. Под суровым взглядом Чонхо, под растерянным взглядом вообще мало что понявшего Чонджина он тяжело сел на лавку и взялся за свою внезапно затяжелевшую голову. Что он натворил... И нет, сейчас он думал не о том, что позвал непонятно как и зачем совсем незнакомого омегу замуж. Нет. Он с ужасом вспоминал утро и то, что сделал с этим самым омегой. И понимал: такое не прощают. И то солнечное и нежное, что вошло с этим Веснушкой в мрачную и грубую жизнь Чанбина, сегодня утром он убил собственной рукой. И хотелось выть. И было тошно. Он встал и вышел из мастерской. Пошёл к лесу. Он должен был, должен выпустить своего волка, который убивался сейчас внутри него, оплакивая тупость своего человека. Чанбин ещё смог додуматься аккуратно раздеться и убрать одежду под камень на опушке, хотя хотелось прямо в полёте всё рвануть на себе. Чтобы почувствовать, как летит в клочья одежда точно так же, как снова летела в клочья изодранная его злобой и похотью — вся его жизнь. Он нёсся по лесу стрелой, выпущенной неловкой рукой отчаявшегося охотника: бесцельно, петляя, едва не запинаясь о пни и поваленные ветки, желая лишь одного: проснуться. И чтобы не было ничего. Пусть бы даже и омеги никакого в его жизни не было! Он жил же — и жил себе. И знать не знал, что и в его жизни может быть по-другому. Не знал — и был по-своему счастлив. А вот теперь, когда веснушчатое счастье поманило, а потом разбилось от его грубости, когда он познал снова омегу — нежного, сладкого, такого звонкого и до боли желанного — и сам его оттолкнул... Он умел жить не имея. Но как было жить дальше потеряв — он не знал. Выбежав к лесной речонке, он почти с разбега сунулся в неё, нырнул головой в прозрачную ледянистую влагу и стал жадно глотать, захлёбываясь, гулко перхая и перебирая по каменистому дну нетерпеливыми лапами. Выбравшись на берег, он, измотанный и отчаявшийся, лег у теплого, нагретого весенним солнцем камня и прикрыл глаза. Было тихо, его мягко ласкало пробивающееся сквозь зелень солнце. Душа его болела, но и её постепенно охватывала тоскливая, безнадежная лень. Да, он сделал то, что сделал. Но... Но ведь он на самом деле не имел в виду ничего такого, обхватывая тонкими и такими обворожительно маленькими пальчиками своё лицо там, у Юнхо в купальне... Он не собирался брать мужа себе в дом. У него и дома-то для такого важного дела нет. А если Веснушка... Ликс. Да, кажется, Чонхо сказал именно так. Вот интересно, откуда это он знал его имя? Понятно, что этот синеглазый ему сказал, но с какой стати Чонхо вдруг расспрашивал его об омеге Чанбина? Со почувствовал, как снова мутное облако обиды наползает на его душу: даже этот Чонхо знает больше об омежке, которого взял себе Чанбин. Всем зачем-то есть до них дело. И Есан этот. Кто вообще просил его вмешиваться? Кто просил что-то говорить кому-то и кого-то в чем-то разубеждать? Чанбин глухо зарычал и поскрёб лапой землю. И ладно, раз так. Кто такой вообще этот Вес... Ликс? Почему это Чанбину нельзя его трогать так, как он хочет? И наказывать, когда считает нужным? Он наложником взял этого мальчишку. Слугой, рабом! Он может делать с ним, что хочет! Он ведь не бил его! А что не так — пусть вон идёт и жалуется Сонхва. Вожак же разрешил... Чанбин в тоске прикрыл глаза. Перед веками замелькали солнечные пятна, камень грел бок, легкий ветерок обвевал морду и приятно холодил нос. Чанбин уснул. Проснулся он от того, что услышал нежный, мягкий голос. Голос пел. Чанбину он был знаком. Вчера волк под него заснул. А сегодня — проснулся. Он горько усмехнулся: хорошо бы, если бы между этими заснул-проснулся ничего больше и не было. Веснушка... Мальчик со странно светлыми волосами, медовыми глазами, губами, слаще которых Чанбин и не пробовал. Мальчик с ласковой улыбкой и маленькими упрямыми пальчиками... Обиженный и растерзанный волком, которого готов был назвать своим мужем. Которого признал своим альфой, своим защитником, о котором так хотел заботиться. Мальчик со странным, чуждым уху именем — Ликс. Он снова пел. Пел... Пел?.. Чанбин изумлённо приподнял голову, повёл носом и прянул ушами. Откуда?.. Песня доносилась издалека, её принёс ветер, чтобы подарить горьким прощальным подарком Чанбину: его омега сбежал от него. Не вынес обиды, не стерпел жестокости — и ушёл, видимо, от своего хозяина, несмотря на его угрозу, несмотря на его кулак у своего носа — в лес, к реке. О, лешьи пороха, неужели он хочет... Чанбин и сам не заметил, как вскочил на лапы и быстро затрусил к тому месту, откуда слышалась грустная напевная мелодия. Он осторожно раздвинул носом кусты и увидел своего омегу. Юноша сидел на большом камне, который наполовину был в воде недалеко от берега. Откуда он появился в этой лесной речонке, каким ураганом был занесён сюда — никто не знал. Сюда вообще нечасто ходили, было далековато от новой слободы, около которой как раз река делала изгиб и оказывалась совсем рядом. Так что стирались да воду брали там. А у многих и колодцы были нарыты. И Чанбин тоже здесь до этого никогда не был. А место было очень красивым. И вид с камня, наверно, открывался прекрасный: на реку, далеко вправо, где она делала крутой крен и уходила почти к Синему скату. Противоположный берег, заросший густым кустарником, за которым виднелась поросль молодых ёлок, тоже был виден с камня очень хорошо. Парень сидел, подвернув под себя одну ногу и спустив вторую прямо в воду. Чанбин тревожно зарычал: вода была всё же ещё очень холодной. А у парня на ноге ни шерсти, ни подушечек, что спасали бы от этого холода. Замёрзнет. Заболеет, глупый омега. Чанбин и сам не смог бы сказать, что толкнуло его, но он вышел из-за кустов и призывно коротко взвыл, привлекая внимание юноши на камне. Тот вздрогнул, песня оборвалась, прозвенев над рекой, и он повернулся. В глазах омеги появился ужас, он вздрогнул всем телом и подобрался, быстро подняв ноги и встав на камне на четвереньки. Чанбин медленно, чтобы не напугать его (ещё свалится в воду!) пошёл к нему прямо по воде. Мальчишка смотрел на него со всё возрастающим ужасом, потом его взгляд заметался, но бежать ему было некуда: от берега Чанбин его отрезал, а вглубь и поплыть он, естественно, не решился. Поэтому он только и мог, что с отчаянием наблюдать, как серый, с тёмными и белыми пятнами волк приближается к нему. Камень был большим, но нешироким и невысоким, да и глубина делала своё дело, и когда Чанбин подошёл, то его морда была как раз почти на уровне коленей мальчишки. Чтобы дотянуться до него, Чанбин поднялся на задние лапы, упираясь передними в камень, и потянулся мордой к жутко перепуганному и пытающемуся укрыться на другом краю камня омеге. Но камень был узковат для таких ухищрений, так что волей-неволей морда волка оказалась на одном уровне и недалеко от его перепуганного веснушчатого лица. Глаза Ликса, в которых утонули несколько солнечных лучей, были наполнены медовым, прозрачным блеском. Густые рыжеватые брови домиком сошлись над переносьем. Губы кривились от страха. И он пах… Он пах всё той же горьковатой свежестью, нежной, весенней радостью впервые открытых жёлтых глазок какого-нибудь милого цветка… Чанбин чуть прикрыл глаза и потянулся мордой к лицу парнишки, а потом, ведомый этим запахом, пружиняще оттолкнулся и вспрыгнул на камень, загоняя вскрикнувшего от страха омегу на самый его край. Волк сделал лишь шаг — и оказался над зажмурившимся юношей, губы которого тряслись, а пальцы яростно сжимали рукава собственной рубашонки. Чанбин с горечью отметил, что это была рубашонка, в которой омега пришёл в его дом. Ту, чистую, что дал ему вчера Со, он, видимо, не захотел надевать, чтобы не принимать от оскорбившего его альфы ничего. Гордый... Гордый и прекрасный благородный омега... Достойная пара достойному волку. Достойному, Чанбин, так что... Волк внутри взвыл и всем сердцем потянулся к жмурящемуся в ужасе мальчишке, а тот вдруг выставил руку с дрожащими пальцами и тихо и жалобно что-то забормотал. Умолял не трогать? Умолял не мучить? Чанбин тяжко сглотнул и неожиданно даже для себя вдруг мягко лизнул вытянутую руку юноши. Тот замер, раскрыл глаза и напряжённо уставился на волка. Руку он не убрал, так что Чанбин — а что ему было терять? — лизнул ещё раз. Солоноватая, пахнущая пылью и солнцем... Он лизнул снова. И ещё. А потом мягко провёл языком от пахучего нежного запястья до локтя, задирая рукавчик носом. Веснушка на вкус был таким же невероятно приятным, как и на вид. Кожа у него была нежной и мягкой, шелковистой. А от шеи, которая вдруг оказалась слишком близко, невероятно наносило манящей таинственной свежестью. И Чанбин не устоял. Он чуть боднул мальчишку в руку, заставляя опустить и опереться на неё за спиной, и придвинулся почти вплотную к вытянутой в страхе шее. Мальчишка снова что-то залепетал, пытаясь отстраниться. Но он и так был на краю камня, дальше была только глубь реки… Так что ему пришлось смириться с тем, что холодный нос волка ткнулся в его шею, а горячий шершавый язык медленно и вязко начал лизать её. Омега тихо заскулил, чувствуя, как касаются его чувствительной кожи острые волчьи зубы. Но Чанбин был осторожен, не поцарапал, не прикусил — хотя хотелось до безумия. Вдруг с реки налетел порыв холодного горного ветра, он подхватил волосы Ликса, разметал их. И Чанбин почувствовал, как тело омежки вздрогнуло, он поёжился под своей тонкой драной рубашонкой, нежную кожу его продрали острые мурашки: он явно мгновенно замёрз. Тогда волк, не задумываясь, уложил голову на плечо замершего Веснушки и прижался к нему грудью. А тот… тот вдруг прильнул к нему, пряча лицо в густой шерсти этой могучей, широкой груди. Маленькие пальчики ухватили за шерсть на лапах, вверху, и юноша закрыл глаза, снова начиная что-то шептать. Тихое. Нежное. Странно приятное. Сколько они так пробыли — прижатыми друг к другу, — Чанбин не знал. Время замерло, оставив их в покое. Оно неслось мелкими волнами по встревоженной ветром речонке, деловито шумело в кустах испуганным зайцем, учуявшим странного волка, который прижимался к тонконогому светловолосому юноше на камне недалеко от берега — и чувствовал себя самым нужным. И самым счастливым. А ещё время колотилось горячим встревоженным сердцем в груди омеги. Ликс… Ликс… Не бойся меня, Ликс… Ты не должен бояться… Я не так уж плох, я не так уж зол… смотри, ты же рядом — а я покорно жду, прогонишь ты меня или всё же… всё же… Первым очнулся от очарования этой задушевной минуты именно Ликс. Он порывисто выдохнул и вдруг обнял Чанбина за шею. Заглянул в ясные, с резко оттенённые чёрным зрачком, глаза волка. И что-то спросил. Потом засмеялся. И снова спросил. Но Чанбин лишь преданно смотрел ему в глаза и даже не пытался хоть что-то понять. Неважно. Он обнял его только что. Сам обнял. Остальное — неважно. Юноша снова заговорил с ним, мягко, ласково, низким голосом, хотя и не тем возбуждающе сладким, что так трепетно помнил Чанбин, но милым, мирным, очень тёплым. Он попробовал встать, но Чанбину не хотелось его отпускать. Он ткнулся носом в его грудь, и Ликс засмеялся — как будто кто-то рассыпал мелкие серебряные колокольца над рекой. Парень поднялся на коленки, выпрямился и снова обнял волка за шею, прижимая к себе. "Это... Это ведь значит, что он простил?.. — с томительной радостью подумал Чанбин. — Так смеётся, так обнимает... Простил же?" Но что-то мутное и острое где-то внутри кололо, не давало покоя. "Так легко? — звенело оно отголосками и продергивало неприятными молниями сомнения. — Слишком легко... Слишком... " А Ликс обнимал, гладил морду, трепал по холке — и говорил, говорил, говорил что-то. А потом вдруг прижался лицом к морде растерянно замершего в его руках волка, и Чанбин почувствовал, как повисли на его шерсти и нырнули в приоткрытую пасть горькие горячие слёзы. — Шайани... Мано тис-саэ... Шайани... — шептал ему в подрагивающее вёрткое ухо глухой, полный слёз голос. — Майа-ни Ликс-си, мано марэс-са ши... Шайани... Мано... Шайани... Слова, странные, чужие, шипящие раскалённым маслом на железном листе, ласкали Чанбину душу. Он не знал, о чём говорил Ликс, но чувствовал, что тот ему... жалуется. Плачет горько и жалуется. И на кого — нетрудно было догадаться. Но если так... Понимание чуть не заставило Чанбина взвыть от боли и обиды: юноша не знает, с кем сейчас говорит. Он думает, что перед ним другой волк? Просто лесной зверь? Как... Как можно быть таким наивным? Или ему всё равно, кого обнимать? Кому вот так откровенно что-то шептать? Как?! Как он посмел кому-то другому, какому-то другому зверю — вот так!.. Как посмел? Как... Бухнувшее было в грудную клетку от гнева сердце вдруг зашлось дрожью. С плеча мальчишки сползла рубашонка, и Чанбин увидел на нём сине-красный кровоподтёк — след его собственных зубов, смирительный укус. Судя по всему, силы тогда Чанбин не рассчитал, или кожа у мальчика была уж слишком нежной и чувствительной, но укус выглядел так, как будто альфа хотел прогрызть плечо насквозь. Странно, что крови не было... Волк тихо и жалобно заскулил: он чувствовал, что если бы был сейчас человеком, то покраснел бы весь — от макушки до пяток — от стыда и горестного сожаления. Он осторожно помотал головой освобождаясь от нежных объятий парнишки, и стал мягко, осторожно и очень нежно лизать укус. Ликс посмотрел удивлённо, явно не понимая внимания Чанбина к его плечу. Но ничего не сказал. Не оттолкнул. Позволил нализывать, очищая, лаская, прося прощения... Полечив юношу, Чанбин отпрянул и столкнулся с его взглядом — задумчивым, внимательным... странным. Испуганно трепыхнулось сердце: узнал? сейчас оттолкнёт? крикнет что-то? попробует убежать? уплыть? бросить одного в тоске и ненависти к самому себе? Но мальчишка лишь тихо сказал: — Шайани мау-ссэи Ликс-си шайани? Чанбин, заворожённый, продолжал смотреть, не отрываясь, в прекрасные, полные тёплого мёда глаза. И на губах юноши появилась улыбка. Он снова порывисто обнял волка, потом тревожно посмотрел на небо. Солнце показывало, что вечер близко. В глазах юноши появилась тоска. Он что-то тихо прошептал и мягко почесал Чанбина за ухом. Ласка была простой, но очень действенной. Волк прикрыл глаза и довольно заурчал, чувствуя, как маленькие крепкие пальцы дарят ему наслаждение. Но длилось это недолго. Юноша снова всхлипнул, тоскливо что-то сказал и, резко спрыгнув прямо в ледяную воду, пошёл к берегу, не оглядываясь на волка, оставшегося в растерянности стоять на камне. Он уходит? Он всё же решил... уйти? Чанбин неверяще следил за ним глазами, всё внутри него переворачивалось от противоречивых чувств: догнать или дать уйти? Что нужнее Ликсу: свобода в лесу или... или времянка Чанбина и его спорного качества покровительство? Так себе выбор, конечно. Но лес, по крайней мере, не обманет и не пообещает ласки, чтобы подарить боль. Там тоже есть цветы, но Ликс будет знать, что под каждым его может ждать опасность. А не так, что сначала тюльпаны — а потом насилие. Чанбин метался и медленно подходил к выводу, что наплевать на всё, надо обращаться, хватать Ликса в охапку и умолять, умолять, умолять о прощении — не мог он его отпустить! Не мог! Нет! Стой! Он зарычал и кинулся к мальчишке, натягивающему свои лапотки, которые достал из камышей. Но остановился рядом — не напав, не тронув. Споткнулся об изумлённые глаза. Ликс снова подошёл к нему, присел перед ним — и заговорил. Жалобно, печально, поглаживая пальцами морду и почёсывая за ухом. Он явно уговаривал волка не ходить за ним. Оставить. Бросить его в лесу — дать ему свободу. Его выразительное лицо было очень грустным, но говорил он твёрдо, уверенно. Волк был ему не нужен. Омега решил уйти. И за собой его не звал. Даже если это не Чанбин. Просто волк. Внезапно Ликс засмеялся и показал на камень, на котором они только что обнимались: — Суэстар-раси шайани-мано. — Он кивнул на волка, потом показал на себя и снова на камень. — Ликс-си мрос-си шайани коус-су. Ликс-си мрос-си. Чанбин лишь в отчаянии моргал: он не понимал, а чувствовал, что должен, обязательно должен был понять, что говорит ему мальчишка. Но тот встал, снова погладил его по морде — и вдруг нагнулся и мягко коснулся губами поднятого к нему носа. Засмеялся... и облизнулся. А Чанбин замер, испуганный, обескураженный — подавленный. Ему бы бежать за ним, ловить, валить на землю — и не пускать, никуда не пускать его такого всего... принадлежащего ему, ему — Чанбину. Но... Но лапы как свинцом налились. Он сел на зад и поднял морду к небу. Ликс уже скрылся за деревьями, а Чанбин всё смотрел и смотрел в пустую и светлую синь с белым следом пролетевшего и растаявшего облачка. Может, омега попросил ждать его здесь? На берегу? На камне? Так Чанбин будет ждать. Он ляжет там — и с места не сдвинется, если... если только Ликс придёт. Потому что если нет — он умрёт там от тоски. Волк закрыл глаза и завыл. Звонко, отчаянно, жарко. И несколько холодных слёз выкатилось у него из глаз, скатилось по морде, на несколько секунд повиснув на шерсти, — и утонуло в вязком и холодном прибрежном песке между камнями. Тоска... Пойти домой и сдохнуть. Просто — сдохнуть. Не здесь, где его тело растащат лесные звери. А там, чтобы хоть похоронили по-настоящему.

***

Он шёл домой, ведомый странным ощущением. Оно появилось где-то на подходе к деревне: какое-то еле уловимое, что-то странно-тревожащее в воздухе. И сначала Чанбин, которым владела тоска и желание поскорее добраться до своего волчьего угла — и завалиться на постель, чтобы, желательно, больше не просыпаться, отмахнулся от этого ощущения. Что ещё за тревога? Что ещё за... Не может быть. Он даже усмехнулся: теперь запах мальчишки, которого он недавно обнюхал, будучи в волчьем обличье, будет его преследовать. Что же, это поможет тосковать сильнее и закончить всё быстрее. Но запах не отпускал. У Чанбина было ощущение, что он идёт чётко на этот запах, по его следу. Он не хотел и думать об этом, но дурацкое сердце уже билось тревожно и сладко, как будто на грани трепетного ожидания. Ожидания чуда. А когда он подошёл к своей времянке, испуганная неуверенность сменилась изумлением и... кажется, умирать он рано собрался... Ликс сидел в углу на полу, под окном. Ноги были согнуты в коленях, голова опущена, руки обхватывали живот. На вошедшего и замершего у двери Чанбина он взгляда не поднял. Альфа окинул взглядом комнату. Было непривычно чисто. Омега явно убирался, осторожно раскладывая вещи по каким-то очевидным местам. И не было пыли. В светцах уже уютно горели чистые новые лучинки. На столе в кухонном углу стояли чугунок с запаркой большой порции каши, от другой миски поднимался лёгкий вкусный парок варёного мяса в жирном наваре. Чистая миска и большая деревянная ложка лежали у того места, куда вчера вечером садился Чанбин. Альфа снова в смятении посмотрел на омегу. Голова его по-прежнему была опущена, тусклый взгляд теперь покоился на коленках в разодранных штанишках. Одежда на нём всё ещё была его. Постиранная. И даже некоторые дыры были заплатаны, но на большие нужна была ткань, а её у омеги не было. Чанбин чуть не завыл прямо у порога в голос. От счастья — и от горя. Он был дома — его омега. Он не сбежал и не бросил своего несчастного волка! Но... Но вся фигура омеги, его упавшие плечи, его руки, которые он под взглядом Чанбина суетливо свёл в замок на коленях, его плотно сжатые губы, тусклый, опущенный, покорный взгляд — всё это было так непохоже на то, что Чанбин час назад видел на берегу, что альфе захотелось рычать, выть, бить кулаком в стену — от горя и обиды. Там, на камне, его обнимал, пусть и несчастливый, но гордый и милый солнечный омега. Он пел. Он плакал — и жаловался на боль и несправедливость. А сейчас... Сейчас перед Чанбином сидел раб. Покорный, готовый по первому его требованию встать — и выйти спать на пороге времянки. Остаться без еды — и даже взгляда не поднять на жрущего хозяина. А потом по первому требованию лечь и раздвинуть ноги. Чанбин вспомнил свои недавние мысли о том, что он в дом взял не мужа, а слугу, раба — и горько пожалел о том, что так сказал. Кто же знал, что жестокая мати Луна так посмеётся над ним — и исполнит его желание. Он хотел послушного мальчика на побегушках? Обслугу для постели? Этот сломанный юноша был к его услугам. Только... Таким он был Чанбину не нужен. Потому что это был не он — не его Веснушка, не прекрасный певучий ручеёк, который закатился волнами в пустошь под названием "жизнь Со Чанбина". Но он не позволит. Он не даст ему высохнуть — и остаться вот таким... жалкой оболочкой, клеткой, из которой улетела звонкая и чистая птичка-душа. Нет, Чанбин ведь точно знает, что там, к глубине этого мертвенного лица, под пустым взглядом прячется пугливо загнанная внутрь природа мальчика с солнечным мёдом в глазах. Он видел эту природу слишком недавно, чтобы поверить, что Ликс успел её убить в себе. Нет. Омега притворяется. Он ломает себя, чтобы быть для Чанбина тем, кем, как он думает, альфа хочет его видеть. Чанбин упрямо сжал губы. Не выйдет. Не дам. Ты не скроешься от меня. Я догоню — и верну тебя себе. Слишком мало я тебя знаю, я не понимаю тебя, я не могу прямо сейчас объяснить тебе всего, но я... я постараюсь. Он решительно прошёл за стол и негромко приказал: — Иди сюда, Ликс. Юноша вздрогнул и изумлённо посмотрел на него. Чанбин коротко рыкнул от первой победы: больше омежка не выглядел куклой без жизни и чувства: альфа смог его удивить, узнав без его помощи его имя. И чтобы закрепить успех, Со медленно и внятно повторил: — Ликс... Ликс, иди сюда! — И сделал приглашающий жест рукой. Юноша покорно опустил глаза, нехотя поднялся и подошёл к нему. Чанбин показал ему на место напротив себя и приказал: — Садись, Ликс. Тот сел. Чанбин взял ещё одну миску, налил навара, отрезал большой кусок мяса, горбушку каравая и поставил перед омегой. — Ешь, Ликс. — Тон по-прежнему был твёрдым и не терпящим возражений. Поэтому омежка лишь украдкой кинул на него сердитый взгляд, но послушно взял ложку. "Вот-вот, — удовлетворённо подумал Чанбин. — Хочешь играться? Изображаешь раба? Вот и отлично. Значит, слушайся!" Он тоже стал есть. Было вкусно. В наваре были какие-то травы, вкус был тонким и разнообразным. Привыкший уже к самому прямому и простому, Чанбин не мог не застонать от восторга, попробовав жирного супа и мягкого, сочного мяса. И уловил между своими восторженными порыкиваниями на насупленном лице молча жующего Ликса любопытный и, кажется, очень довольный взгляд. "Вторая победа, — довольно улыбнулся про себя Чанбин. — Ты у меня ещё и самолюбивый, да? Хорошо же, омежка. Я тоже когда-то здорово умел с вами, омегами, в игрушки играть. Поиграем, малыш". Он слегка объелся, потому что после целого голодного дня есть хотелось зверски. Поэтому из-за стола он еле встал и, постанывая, улёгся на постель, придерживая и поглаживая свой живот — круглый, надутый, как будто альфа был беременным. Глаза закрывались сами собой. И он задремал под шорохи и шуршания, которые издавал снующий по комнате Ликс. Но у Со было ещё одно дело, которое он никак не мог отложить на завтра. — Я пойду прогуляюсь, Ликс, — сказал он чистящему на столе чугунок омеге. Тот испуганно вскинул на него свои глаза, а потом опустил их, принимая равнодушный и покорный вид. "Притворяться не умеешь, солнышко", — довольно усмехнулся Чанбин. Он вышел и быстро зашагал к дому Чонхо. Есан был дома. Более того, он как будто ждал Чанбина: стоял около ладно выструганной калиточки и перебирал в руке какие-то яркие жёлтые цветы. Они привлекли внимание Чанбина, как только он увидел в сгущающихся сумерках фигуру омеги у ворот. Это была небольшая ветка, усеянная жёлтыми пушистыми катышками ярких и свежих цветов. Тускло-зелёные длинные листья оттеняли их насыщенный цвет. Есан вертел ветку в руке и иногда подносил к своему тонко вылепленному носу. И да... этот запах. Чанбин мог его уже узнать из тысячи. Это был запах Ликса. Ликс пах именно вот этими жёлтыми яркими цветами. Солнышками на тонкой, изящно согнутой ветке. — Вечерочек, хозяин, — тихо сказал Чанбин, не в силах оторвать взгляда от цветов. — Благослови тебя Луна, путник, — скупо улыбнулся в традиционном волчьем приветствии Есан. — Зачем ищешь меня? — Откуда... — начал было Чанбин, но сам себя перебил: — Скажи, что это за цветы? — И он осторожно указал на ветвь в руке у омеги. — Не знаю, — пожал плечами тот. — Чонхо притащил сегодня: где-то в предгорье нашёл. Мне нравится запах. — Он пристально взглянул на заворожённо не спускающего с цветов глаз Чанбина. — А тебе? — Я люблю его, — тихо сказал Чанбин. Но потом вдруг смутился и заморгал, пытаясь понять, как так получилось, что он такое сказал. — Я не это... — Понимаю, — кивнул Есан. — Так что ты хотел спросить? — Что на вашем языке значит "Ликс-си мрос-си"? — Чанбин произнёс чужие слова с придыханием. Есан чуть нахмурился и негромко ответил: — Ликс будет ждать тебя. У Чанбина перехватило дыхание, но он крепко сжал ладони в кулаки и снова спросил: — А что значит "шайани-мано"? Есан внезапно мягко улыбнулся и перевёл: — Мой милый волчонок. — Ясно, — кивнул Чанбин. Он старательно пытался убрать с лица диковатую улыбку и унять выстукивающее в упоении от счастья что-то глупое и странное в сердце. Но не мог. Так с этой улыбкой и спросил: — А где Чонхо нашёл эти цветы? — А тебе зачем? — спросил Есан и поиграл бровями. Чанбин укоризненно посмотрел на него. Он не поверил этому странному омеге ни на ломаный ноготок. Всё он понимал. И всё знал. — Если так нужно — и сам найдёшь, — тихо сказал Есан. — Если очень надо, всё сможешь, альфа Чанбин. И Со только кивнул. Да. Он сможет. Он точно всё сможет. Вернувшись, он обнаружил Ликса по-прежнему драящим — но уже сам стол. Омега прикусил губы и упрямо натирал лешьи доски. Но Чанбина было уже не сбить. Пусть упрямится. Пусть что-то пытается доказать. Всё равно волк снова добьётся и улыбки, и доброго слова... Всё равно. Чанбин ничего не сказал омеге и лёг спать. Где ляжет Ликс, он не спросил. Только снял с постели мягкое пышное одеяло, которое доставал из сундука нарочно для омеги, и положил его перед ним на лавку. Ликс покосился на одеяло, и даже глаз на альфу не поднял. Как будто и не касалось его вовсе это. Чанбин вздохнул — и ушёл на своё холодное ложе. Омега имел право не доверять ему. Злиться мог и должен был. Чанбин заслужил его презрение. Но альфа всё преодолеет. И победит упрямого омегу. И снова сделает его своим. В этот раз — по-настоящему. Уснул он в этот раз не под нежное пение, а под шорканье мочала по столу. Проснулся рано. Быстро привстал и оглянул комнату. Ликс примостился на лавке у стола: сложив руки под щекой, он лежал на одеяле, которое даже не подумал разложить, маленький упрямец. Чанбин улыбнулся. Вскочил и пошёл умываться на двор. Вернулся в дом, осторожно подхватил лёгонького омегу и отнёс на своё ложе, ещё хранившее его тепло и запах. И тут же, как только голова омеги коснулась его подушки, по его лицу — бледному и плаксивому до этого, — разлилась мягкая и теплая улыбка. Он потянул носиком и снова хихикнул, как цыплёночек, — прямо как вчера... Чанбин заставил себя отвернуться, быстро похлебал из миски вчерашней каши (даже после ночи и холодной она была очень хороша). Ещё раз взглянув на угревшегося и мирно сопящего под тёплым одеялом Ликса, он взял свою жилетку, чтобы выйти, и замер... Красный узор, который вчера так испугал его и который так много значил для Ликса, был спорот. Ворот был чист и как будто и не было на нём тонких кистей и веточек с листьями и ягодками... Это было как ножом по сердцу. Это было... как предательство. Это был отказ — самый настоящий и жестокий. Чанбин чуть не задохнулся от обиды и боли. Вот, значит, как... Не жених больше? Никто, значит? Хозяин — и на этом всё? Он швырнул жилетку в угол и вышел, хлопнув дверью. И если он этим разбудил проклятого мучителя-омегу — что же. Тем ему хуже.