Счастье в веснушках (18+)

Чанбин просто протянул ему руку: — Вставай. Он больше не придёт. И больше тебя не обидит. Прошу: вставай, Ликс. Мальчишка лишь вжался в стену и даже головы не поднял. Чанбин с горечью подумал, что для него он, Со Чанбин, ничуть не лучше, чем Чонвон: и желания, и способы добиться желаемого у них одинаковые. И всё существо его, душа и сердце его — всё воспротивилось этой мысли. Нет! Нет, это неправда! Он не такой же! Он никогда, слышишь, Веснушка?! — никогда больше не обидит беззащитного омегу, у которого нет ни сил, ни возможности защититься от его грубой силы и жестоких откровенных желаний! Чанбин отступил на шаг и быстро присел перед мальчишкой на корточки. А потом опустился на колени. — Ликс... Послушай, Ликс, — начал он хрипло и пытаясь хоть как-то — жестами, лицом, голосом — ну, хоть как-то донести до перепугавшегося ещё больше от таких странных его движений мальчишки, который исподлобья смотрел на него широко раскрытыми глазами, что он в безопасности, что ему не надо больше никого бояться. — Прости меня... Прости, Ликс, слышишь? — Чанбин опустил голову и прикрыл глаза, а руки сложил на коленях. Он пытался, пытался вспомнить, как ещё можно сказать о том, что разрывало сейчас его душу, и не мог придумать ничего лучше, чем обычное такое жалкое: — Прости, Ликс... Я больше никогда, обещаю... Ну, прости же, прости!.. Он умолк, сидя со всё так же прикрытыми глазами и тревожно вслушиваясь в поверхностное, едва слышное дыхание юноши и вдыхая — полной грудью, наполняя всего себя — тонкий горьковатый аромат. Аромат, в котором медленно, как будто тая по капле, постепенно пропадала пугливая горечь. И через несколько минут такого вот странного молчания, прерываемого лишь дыханием и стуком двух встревоженных друг другом сердец, этот аромат приобрёл мягкое и ласковое, застенчиво-свежее дыхание прекрасной, невинной и почти безмятежной весны. И только тогда Чанбин осмелился открыть глаза и поднять их на юношу. И даже вздрогнул, натолкнувшись на пристальный взгляд огромных, чистых и таких... по-детски обиженных и недоверчивых глаз. Ну, что он мог ещё сделать? Разве могут слова на непонятном языке и непонятное поведение сильного хоть как-то успокоить или дать ему прощение обиженного им слабого? Чанбин тихо перевёл дыхание и, заискивающе улыбнувшись, сунул руку в большой карман и достал четыре заветные катушечки ниток. Нет, он не пытался купить Ликса. Тем более, что вряд ли... Огромные глаза стали просто омутами, стоило лишь им сосредоточить недоверчивый взгляд на маленьких моточках, что выставил перед собой альфа как последнюю линию обороны, как свою последнюю, самую отчаянную попытку хоть как-то выразить свои чувства. Выставил и осторожно подвинул Ликсу. Мальчишка приоткрыл рот от явного изумления, будучи не в силах сказать что бы то ни было из-за огромного, непонятного чувства, что заплескалось золотом рыбок в омутах его чудесных глаз... Но он даже и руки к ним не протянул, лишь как-то воровато облизнулся и снова плотно сжал губы, поджал их обидчиво, снова посмотрел исподлобья на Чанбина и шмыгнул носом, отворачивая голову в сторону. Чанбин растерялся и снова молча подвинул их ещё ближе к омеге. — Это... Ликс, это тебе... Ликс... Возьми, пож... — у него почему-то перехватило дыхание, так как он увидел, как юркая слезинка выкатилась из уголка глаза Веснушки и торопливо оставила влажный след на его щеке. Чанбин растерялся совершенно: он ведь был уверен, что омежка обрадуется, да он и обрадовался, но что же... что же опять не так? Изменившимся, отчаянным голосом альфа жалобно произнес: — Ну же... Ликс... Это тебе, Ликс, слышишь? Я же знаю, что ты хочешь. Возьми, малыш... Возьми, пожалуйста... Я завтра схожу к Юнхону и куплю тебе его иголочки. Сможешь вышивать, сможешь... делать, что хочешь, Ликс, слышишь? Но омега никак даже не откликнулся. И больше не смотрел на нитки. Чанбин тяжело вздохнул, взял моточки, встал и отнёс их на стол, положил рядом с тем местом, где, по уже сложившейся привычке, сидел Ликс. Где он последние две ночи спал. Где, по-прежнему нетронутое, лежало мягкое пуховое одеяло. Потом Чанбин взял новую рубашечку, которую достал тогда для Ликса и которую омега не принял после... ну, после всего. Она была очень аккуратно сложена и положена им альфе на постель, а Чанбин, увидев её и рассердившись, небрежно кинул её на сундук. И вот теперь он снова взял её, достал из этого самого сундука свои лучшие штаны, тёплые, но мягкие, красивого тёмно-серого цвета, и подошёл к по-прежнему сидящему в углу Ликсу, который зябко обнимал руками свои коленки, протянул одежду и тихо, но твёрдо сказал: — Надень это, Ликс. Омега дёрнул подбородком и прижмурил глаза: не хочу. — Надень, — чуть жёстче приказал Чанбин. — Ликс. Надень. Лешью. Одежду. У омеги задрожали губы, он снова хлюпнул носом, но медленно поднялся и, стараясь не коснуться пальцев Чанбина, взял одежду. Отвернулся от него и быстро потянул с себя свою драную рубашонку, а потом стал стаскивать с себя штаны. Исподнего под ними снова не было, но он даже не подумал попросить тут же сжавшегося от неожиданности и растерянности альфу отвернуться! Ну... И отлично! Чанбин и не стал отворачиваться. Уж коли омеге всё равно, так почему не должно быть всё равно ему? Правильно, наверно: что там уже Чанбин не видел?.. Нет. Огромного, горячего даже на вид алого следа от пятерни на бледном бедре сзади, чуть ниже светящейся розовым половинки — не видел. Чонвон. Сука. Тебе конец. Чанбин и сам не уловил до конца, как его вынесло из времянки. Осознал он себя лишь на улице, тревожно внюхивающимся в воздух. Злобно сжав кулаки, он поспешил за ставшим ненавистным запахом речного камыша и ила, от которого тошнотворно саднило горло остатком ненавистной сладости. Как ни странно, Чонвон далеко за то время не ушёл: он остановился у высокого резного забора дома Хванов и о чём-то громко и резко переговаривался с Хёнджином, стоявшим в нескольких шагах от него и как будто прикрывавшим собой высокого тонкого, как тростинка, мальчишку с испуганно-дерзкими глазами и совершенно очаровательными щёчками на худом, очень миловидном лице. Мальчишка хмурился, явно не понимая, о чём зло переругивались альфы, но решительно сжимал в руке какую-то небольшую жердь, а Хван придерживал его за собой, отгородив рукой, как будто не давал двинуться и напасть на чем-то явно вздёрнутого Чонвона. — Воспитай своего нового питомца, как положено, Хван, — вызывающе язвительно говорил Чонвон, с издёвкой поигрывая бровями. — А то он на волков кидается и явно не знает своего места! Я в следующий раз не посмотрю, что он под твоей рукой... — Если ты ещё раз появишься здесь со своими лапами, Ю, я лично тебе их повыдёргиваю и в задницу вставлю, — холодно перебил его Хёнджин. — Я видел, как ты попытался его облапать. И то, что он тебе так слабо врезал, — так это да, моё упущение. Я воспитаю так, чтобы в следующий раз он тебе башку откусил, а не только по плечу деревяшкой охватил. Чонвон злобно усмехнулся: — Да кому нужен он, что там лапать? Выбрал себе самого тощего — чтобы не надо было много кормить, да, Хван? Хозяйственный ты, однако у нас, как я посмотрю. Ловко. А вообще вы, конечно, молодцы. Ты своего не кормишь, Со не одевает... Правда что: сучек завели себе, а как ухаживать за их мокрыми задницами ... Договорить он не смог. Чанбин налетел на него сбоку, развернул к себе и с размаха врезал кулаком по лицу. Повалил — и они покатились прямо по земле, поднимая пыль и наплевав на тех, кто мог их увидеть. Чонвон быстро пришёл в себя, и в следующую же минуту у Чанбина была разбита губа и нос, но Со, ведомый яростью и чувством праведной мести, что давали ему силы, дрался отчаянно и как в последний раз, отдавая всего себя, все свои обиды, всю боль последних дней — этой драке. Так что он достаточно быстро стал побеждать и, несмотря на отчаянное сопротивление сильных рук Чонвона и его сильного тела, быстро оседлал его. Несколько раз Чанбин снова ударил бывшего своего друга ладонью по лицу, а потом, почти не замечая болезненных ответных ударов по рёбрам, превозмогая усталость, сдавил ладонями горло Чонвона так, что тот захрипел и испуганно выкатил глаза, пытаясь отодрать пальцами руки Чанбина, перекрывающие ему дыхание. — Если ты ещё раз! — крикнул, задыхаясь, Чанбин. — Хотя бы... раз! Подойдёшь к моему! Оме... омеге! Я убью тебя! Понял меня, гиенья блевотина?! Понял? И он из последних сил ударил Ю по лицу снова. А потом медленно поднялся, сплёвывая кровь и утираясь рукавом. Чонвон хрипло и загнанно дышал, пытаясь набраться снова воздуха, а потом прохрипел зло: — Я на тебя... Я всем скажу, что ты на меня напал, Со! Ты заплатишь! Ты... — Это ты на него напал, я видел, — раздался за спиной Чанбина прозрачно-льдистый резкий голос Хван Хёнджина. — И если надо будет, я так и скажу Сонхва. Чонвон поднялся, с ненавистью переводя взгляд с Со на Хвана и обратно, а потом злобно сплюнул прямо под ноги Чанбину, который утирал кровь с губ. — Твари! Забудь о нашей дружбе, Со! Ты сделал свой выбор! Ходи теперь и оглядывайся, сучий потрох! — прорычал Чонвон. — И не попадайся мне на охоте! А то как бы чего не вышло, гниль болотная! — Это ты нам не попадайся, Ю, а не то останешься без хвоста и яиц, хмарь убогая, — жёстко ответил за Чанбина Хёнджин. Чонвон грязно выругался и поплёлся восвояси, а Хёнджин подошёл к Чанбину и осторожно заглянул ему в лицо: — Ты как, волк? — Всё хорошо, — скупо улыбнулся Чанбин, утирая лицо, которое ему показалось вдруг жутко измазанным и неприлично грязным рядом с вызывающе красивым, благородным бледным лицом Хёнджина. Но Хван нахмурился и, окинув его взглядом, покачал головой: — Вернешься так домой — твой омега испугается. Они... — Хван скрипнул зубами и кинул выразительно-злой взгляд на своего щекастого мальчишку, который топтался недалеко, в дом не уходил и жердину из рук не выпускал. — Они, конечно, не трусливого десятка, но дикие — ужас. Может, в купальню? Чанбин хотел, правда, хотел гордо отказаться, но по глазам Хвана понял, что выглядит он уж очень не ахти. Хван мало кого и в дом-то приглашал, а уж в купальню... — Можно, — солидно кашлянув, кивнул Чанбин. — Только я за одеждой... — Он принесёт, — покачал головой Хван и показал взглядом на своего омегу. — Он разве... знает, где я живу? — Он мою принесёт, — тоном, не терпящим возражения, ответил Хван. — Завтра, если приспичит быть гордым, вернешь. Но за это ты будешь в одной загонке с нами на большой охоте. — Хорошо, — удивленно ответил Чанбин, не понимая, в чём подвох: братья Хван редко брали с собой в загонку кого-то, так как были великолепными охотниками и действовать предпочитали парой. Хёнджин поманил рукой своего омегу, и тот послушно подошёл, хотя в глазах у него было явное недовольство и даже какая-то сердитая обида. — Принеси ему мою одежду в нашу купальню, — медленно и внятно сказал Хван, указывая на Чанбина, дёргая себя за рубаху и кивая на дом, а потом рукой показывая на небольшой домик купальни, что стояла на развилке дороги — одна на три дома. Омега что-то сердито и вопросительно буркнул и пожал плечами. — Иди! Захочешь — всё найдёшь! — вдруг яростно взвился Хван. — Всё ты понял! Омега коротко и зло зашипел, как оскорбленная кошка, кинул злобный взгляд на Чанбина, но пошёл в дом. Хван пошел вместе с Чанбином, чтобы помочь ему в купальне. У Со болели рёбра: видимо, проклятый Чонвон сильно их намял. Так что Хёнджину пришлось даже помогать ему в чан забираться. "Впрочем, — подумал Чанбин, — может, он просто не хочет из-за меня лишиться ещё одной лавки в купальне". Подумал и усмехнулся. Омываясь в чане, он косо посматривал на Хвана, который сидел на лавке в углу, устало привалившись к стене и прикрыв глаза, и на его лице было тревожно-болезненное выражение. — Эй, Хван... — тихо окликнул его Чанбин. — Ты... как у тебя получается с ним говорить? — Никак, — тоскливо тут же ответил Хёнджин, не открывая глаз. — Я зря его взял. Мы с ним ни за что не уживёмся. Дикий, растяпа, к хозяйству не приучен! Думал, что помощника дельного и послушного себе возьму: пусть расплатится хоть как-то за то, что сделали... — У Хёнджина свело челюсть, он мучительно дёрнул головой и продолжил сквозь зубы: — А взял... как будто ребёнка малого. Злой, как чёрт. Упрямый, своевольный, хуже балованного волчонка-полугодки! Укатал меня за два дня, как будто я неделю на охоте без просыпу был. С-сук-ка... Ненавижу... Чанбин очень растерялся: такого искреннего отчаяния от обычно холодного Хёнджина он не ожидал. А тот прищурил глаза и, тяжело дыша, сжимал кулаки и тоже, видимо, совсем не был рад такой своей внезапной откровенности. — Ну... — откашлявшись, сказал Чанбин, — может... ты его вернёшь? Раз тебе так... — Ты домылся? — вдруг угрюмо и зло спросил Хёнджин. — Поздно уже. Мне вставать завтра рано. — Да, да, прости, я .... не в свое дело. Я... — Да нет, — чуть помедлив, тихо и отрешённо ответил Хван, и голос его зацвёл печалью, — это я ... Жаловаться надумал... Смешно. Говорят, всем нелегко приходится. Сынмин вон вообще от общих дел отказался, у его омеги какие-то трудности со здоровьем... Мой хотя бы немного чего-то понимать начал уже, он ... сообразительный вообще-то... — Хёнджин вдруг посмотрел на Чанбина с отчаянием и сказал: — Он мой, понимаешь? Он —мой истинный.. — Чанбин чуть снова не упал в чан от неожиданности и разинул рот. А Хван, увидев это, лишь горько усмехнулся: — Мой истинный, которого я ненавижу и который хочет меня убить. — Что? — севшим голосом прошептал Чанбин. — Как?... — А вот так, — усмехнулся Хёнджин. — Я убил какого-то там его друга, альфу, тогда, когда мы племя их вырезали. И теперь он так и ждёт, чтобы отомстить. — Откуда ты знаешь? — тихо и неверяще прошептал Чанбин. — Он сказал, — тихо ответил Хёнджин. — Он сказал — а я понял. Ну... Что-то в этом роде, по крайней мере. — Он вдруг засуетился. — Только ты Чонджину не говори, а то переживать будет. Всё это... всё это полная ерунда, так что... Так ты пойдёшь с нами в загонку? — неловко перевёл он тему. — А? Да, да, Хёнджин, конечно, — заторопился, вытираясь большим отрезом полотна, Чанбин. — Но всё же, ты бы это... Всё же, может, если бы Чонджин знал... И всё-таки, может, тебе от него избавиться? — От Чонджина? Нет, мне его жаль: я столько его кормил... — мрачно пошутил Хёнджин. — Хотя если он не перестанет моему истинному глазки строить, придётся. — Ты меня понял, — сердито ответил Чанбин. — И это вообще не шутки. Вы спите в одном доме! Как ты вообще можешь заснуть рядом с ним? — Он спит на лавке в сенях, — покачал головой Хёнджин. — И эти пару ночей я спал лучше, чем всё последнее время. — Из-за его запаха? — тихо спросил Чанбин. — Нет, — покачал головой Хёнджин. — Из-за надежды. Одевайся. — Он кивнул на аккуратно лежавшую на выскобленном полу у входа одежду. — Я же говорил: всё он понимает и всё может. Придуривается только. — И, зло блеснув глазами, он вышел из купальни.

***

Ликса во времянке не было. Пустая, брошенная им, она выветрилась, так как, убегая, он забыл захлопнуть дверь. Чанбин, откровенно говоря, даже не удивился. Облако горького осознания того, что он снова, видимо, свободен — и один, навалилось на него, так что он не смог даже дойти до своей лежанки: присел посреди комнаты на грубо струганную табуретку и замер, не в силах поднять голову, плечи, подняться — и жить дальше. Убежал? Конечно, убежал. Ликс никогда же до этого не покидал времянку в такое время, тем более зная, что Чанбин может вернуться в любой момент. А теперь его здесь нет. Вывод очевиден. "Напугал... Напугал малыша... не сберёг... На улице темно, зачем же сейчас? — Мысли метались и не могли найти прибежища в перевёрнутом с ног на голову уме Чанбина. Слишком многое навалилось. И не было сил. Никаких, совершенно. Только растерянные, бьющие чем-то острым под дых мысли. — Мог бы утра подождать... Был бы целый день в запасе. Глупыш... Как же он испугался, наверно, раз так сорвался. Хотя, конечно... Всё понятно. Изнасиловал его — и принёс цветы. Чтобы снова изнасиловать на следующий день. Ну, пусть и пальцами, но... А теперь вот принёс нитки. Наверно, цыплёнок подумал, что я хочу снова сделать это с ним. Мой бедный малыш... Ну, хотя бы одёжку чистую новую взял. И тёплую жилетку... нет на гвоздике моей жилетки. Хорошо, что он её забрал. Не замёрзнет. А его одёжка?.." Рваные штаны и рубашонка, сложенные на лавке у входа, внезапно показались последним его подарком. Чанбин сделал над собой усилие — и смог до них дойти. Он прижал вещи к лицу и глубоко и с наслаждением вдохнул. Пыль... какие-то дымные запахи кухни... и тонкий, нежный запах жёлтых цветов, смешанный с густым, маслянистым ароматом волчьей шкуры. Его шкуры, Чанбина. "Если бы он мне изменил с каким-нибудь другим волком, мне, наверно, было бы легче, — как-то отстранённо подумал Чанбин. — Я бы хоть знал, что о нём будут заботиться, так..." Внезапно нежный весенний дух усилился — и Чанбин замер, впившись взглядом во входную дверь. Ликс вбежал запыхавшись, он что-то сжимал в руках, прижатых к груди. Испуганный, он вскрикнул и чуть не упал от неожиданности, когда почти наткнулся на Чанбина около самой двери. Омега замер, во все глаза глядя на уставившегося на него остекленевшим взглядом волка. И, жалко пискнув, вдруг спрятал то, что держал в руках, за спину. Чанбин мягким движением отложил его одежду, поднялся и через миг оказался рядом с ним. Он прижал мальчишку к себе нежно и крепко, обняв за талию и плечи, прикрыл глаза и нырнул носом в его шею, опустив ему на плечо лицо. "Наплевать на всё, оттолкнёт — всё равно не пущу". Мысль была отстранённая, какая-то как будто чужая. Всё тело было будто чужое. И даже то, что Ликс вернулся, никуда не убежал, а только выбежал за каким-то своим делом, лишь эхом бурной радости — а не самой радостью — окатило тело, душу и сердце. Всё было как-то быстро, как-то странно и непонятно. Нужно было остановиться, замереть и — подумать. Он и подумал: "Мой мальчик... Как же ты мне нужен. Прошу, прошу: обними меня..." Как будто отзываясь на его мысленный зов, Ликс, жалобно всхлипнув, вдруг неумело, робко повёл рукой по его плечам, обнимая. Чанбина затопило нежностью. Такой, какой он раньше и не знал никогда. Это было самым важным сейчас: просто вот так обнимать своего мальчика. Просто обнимать — не лапая, не кусая, лишь осторожно принюхиваясь к юной, свежей весне, что цвела у него по плечам и в сладком местечке на шее. Том самом, чуть дальше которого Чанбин поставит свою метку. Дело решённое и очень простое. Обязательно поставит. Потому что никогда и никому не отдаст его больше. И не откажется от него. Больше не смирится. Обругает, разозлится — Чанбин вымолит себе прощение. Оттолкнёт — Чанбин прижмёт, заласкает так, чтобы задышал, застонал, не смог противиться — и вернёт в свои объятия. Чанбин умеет, он ведь не насильник, нет. Убежит — Чанбин поймает и вернёт. И не отдаст никому. Ликс полюбит его. Обязательно поверит ему — и полюбит. Именно его, Со Чанбина. Влюблённого в своего диковатого омегу волка. Сколько так стояли — они и сами не знали. Но ни тот, ни другой не спешили прервать эти странные объятия. И лишь когда Ликс немного завозился — не с целью вырваться, а с целью устроиться в его объятиях поудобнее, — и задел чанбиновы многострадальные рёбра, альфа невольно сильно вздрогнул и коротко рыкнул. Ликс вздрогнул в ответ и быстро отстранился. Чанбин недовольно заворчал: — Ну, что, что? Вернись... нет, иди, иди ко мне. — И снова потянул его к себе, проклиная свою несдержанность. Потянул мягко, но настойчиво. Но Ликс вдруг сказал что-то резко и решительно. И Чанбин отпустил его, насупился и подумал: "И ладно. И не надо тогда, раз..." — и развернулся отойти на свою лежанку. Но Ликс перехватил его руку и потянул на себя, заставляя обернуться. Чанбин от неожиданности — Ликс до этого только один раз сам трогал его, там, в чане, — послушно обернулся, растерянно хмурясь. И Ликс снова что-то сказал. Вернее, видимо, спросил. Он вдруг мягко коснулся разбитой губы альфы и жалобно что-то бормотнул, чуть поглаживая её. Потом показал на рубашку Хвана на Чанбине — и снова о чём-то спросил, требовательно и даже сердито. Рубашка была Со великовата. В плечах нормально, но в росте Чанбин уступал красавцу Хвану, так что сейчас его вещь мешком висела на нём. Ликс вдруг быстро прошёл к своему месту за столом, повозился там, а потом вернулся к так и стоящему у входа во времянку альфе. Снова что-то сказал и показал жестом, чтобы Чанбин задрал свою рубашку. Ну, он и задрал. А что? Ликс так настаивал. Но по расширившимся в ужасе глазам омеги, по его испуганно приоткрытым губам и низкому отчаянному выдоху, понял, что зря он это сделал. Опустил глаза и сам охнул: огромный синяк медленно наливался на его рёбрах, чуть опускаясь на живот и забираясь под тонкую полоску волос от пупка, уходящую в штаны. Ликс поднял на него огромные глаза, дрожащие звёздами слёз, и что-то спросил: жалостливо, нежно, осторожно притрагиваясь тёплыми пальчиками к синяку. — Всё нормально, — успокаивающе покачал головой Чанбин и улыбнулся. — Немного подрался, что тут такого? Ликс нахмурился и явно заворчал — недовольный и забавно суровый. Поведение альфы его расстроило, он явно имел в виду, что дерутся дети, а не взрослые матёрые волки! — Между прочим, за тебя дрался, глупый омега, — обидчиво сказал Чанбин, послушно идя за ним на свою лежанку и укладываясь с его помощью поудобнее. Ликс попробовал подложить ему под голову то самое пуховое одеяло, которым так и не воспользовался, но Чанбин воспротивился и показал на небольшой комодец, в котором была пара подушек. Конечно, они у него были! Только зачем ему они были нужны? Нормально было и без них, а этот омега... Ох уж этот омега... Ворчит, сердится, подушку взбивает, под голову Чанбину подкладывает... а потом раз — и снова куда-то убежал. Чанбин зло зарычал, не в силах уже терпеть эту возню. Он-то надеялся, что мальчишка посидит с ним, а потом... может, забудется да уснёт рядом. Уж тогда Чанбин своего не упустит... И погладит, и потрогает... И поцеловать шею и спинку сможет, и понюхает вволю... Но этот неугомонный цыплёнок так и носится, так и носится. Притащил откуда-то намоченную ледяной водой тряпку — и почти силой уложил на рёбра взвизгнувшего совершенно непотребно, по-омежьи, Чанбина, который его за это чуть не укусил за пальчики... такие сладкие пальчики, как их не укусить, когда они тряпицей с каким-то приятным мыльным запахом отирают его лицо, касаются битой губы? А их обладатель при этом что-то говорит — низким, ласковым, мягким, как пуховая постель, голосом, видимо, уговаривая потерпеть. Но у Чанбина чистое лицо, он только что в купальне Хёнджина тщательно его вымыл. Впрочем, если хочет — пусть забавляется, лишь бы никуда не уходил, так и сидел рядом... Такой тёплый... Такой ласковый... Ликс не говорил — он урчал что-то добродушное, успокаивающее, действующее, как усыпляющий напиток из синь-горицветки. И Чанбин, сам того не желая, прикрыл глаза, уплывая, как в облаке, в этом голосе. Кажется, Ликс ему пел... Ему — потому что Чанбин чувствовал ласковые руки на своём лице, на шее, кажется, даже на груди?.. Около сердца. А может — прямо на нём?.. Всю ночь Чанбин качал Ликса на большой ветке какого-то странного дерева. Качал — и наслаждался его голосом, таким бархатным, манящим, ворожащим только счастье. Таким нужным Со Чанбину. Во сне Ликс пел что-то про звёзды. Пять звёзд... Про какие-то пять звёзд, которые могут подарить счастье и успех... Чанбин смеялся и спрашивал, зачем ему, пять звёзд, если у него есть его собственная звезда — по имени Веснушка? Ликс загадочно улыбался, подставлял под нежные поцелуи свои пальцы и продолжал что-то напевать, мягко водя ими по лицу и душе Чанбина. Проснулся Чанбин отдохнувшим, хотя и с противным нытьём в боку. Он какое-то время прислушивался, пытаясь уловить дыхание Ликса. Альфа ни на секунду не забывал о нём. Не поймав этого дыхания, он дёрнулся и резко встал. Тут же облился холодным потом из-за боли в боку. Всё-таки сломал ему ребро проклятый Чонвон. Надо сходить к Чонхо, пусть посмотрит. Но даже падая от боли на постель, он зацепил взглядом Ликса. Тот снова спал, лёжа на скрещенных на столе руках, даже не на лавке, так и не взяв несчастное одеяло, которым был укрыт сам Чанбин. Упрямый тупорожек! Но злиться Чанбин не мог. Одеялом он сам не укрывался, это Ликс накрыл его. Заботу проявил. Сладкий цыплёночек... Со понимал, что перенести в этот раз Ликса на свою постель не сможет, поэтому просто осторожно уложил его, что-то сладко заворчавшего и мило зачмокавшего губками со сна, но не проснувшегося, на той же лавке, а под лохматую голову сунул подушку и прикрыл юношу одеялом. Умылся, быстро съел кусок холодной запеканки из каши и ягод (нашёл её в холодном углу). Дёрнул с гвоздя любимую жилетку и вышел, осторожно, чтобы не скрипнула, прикрыв дверь. Было прохладно. Привычным движением он развернул, чтобы накинуть, жилетку и замер. Нежно-синий цветок, небольшой, стеснительно склонивший четыре тонко вышитых лепесточка, расцвёл на тканевой вставке жилетки. Созданный умелыми руками, он смотрелся очень правильно именно тут — у сердца Со Чанбина. Прощённого своим омежкой счастливого альфы.