До большой охоты оставалась неделя, и Чанбину надо было, как обычно, почистить ледник, приготовить место для вяления мяса и костёр для копчения. А ещё занять место в дубильне: своему Ликсу он решил сделать запас на заячий полушубок и шапку. Да, до зимы было ещё долго, но почему-то хотелось подумать об этом уже сейчас. Да и вообще о многом захотелось думать уже сейчас.
Это было какое-то странное время. В мастерской был полный завал: перед большой охотой всем нужда была обеспечить своих омег и дом тем, что могло понадобиться: от чурок для прялок до новой посуды для готовки. А ещё две кровати пошире (то, что появились омеги, накладывало свой отпечаток на заказы), шкафец для посуды (и Юнхо попросил украсить его как-нибудь: хотел своего певучего Минги порадовать), широкий и крепкий стол в кухню (почему-то Сонхва, когда делал заказ, смущался, а когда Чонджин наивно спросил, что стало с предыдущим, закашлялся и сказал что-то типа "сломали" — и посмотрел так, что юный неугомонный альфа заткнулся, а Чанбин лишь вежливо хмыкнул). И без числа мисок, ложек, шкатулок и сундуков.
И всем — срочно. И всем — "ну, пожалуйста, Бини, по-дружески". А Чанбин не мог — срочно. Он не мог — по-дружески. Он работал до предзакатного часа. А потом не мог. Его волк вставал на лапы, тянулся мордой к небу и выл, требуя выпустить его — на берег реки, на камень, где ждал его золотоволосый мальчишка, его тёплые бёдра под мордой и лапой, журчание его голоса, который постоянно о чём-то ему говорил.
И слова... знакомые, которые ловил волк чутким своим ухом: "Шайани... Ликс-си саранхэ-сса шайани мано... Саранхэ-сса мано... шайани мано..." Потому что, только услышав их, Чанбин чувствовал себя счастливым. Он как будто получал порцию бражки, к которой пристрастился, и без неё не мог. Просто — не мог.
Один раз он не пришёл на камень — когда обнаружил на жилетке своей синий цветочек. Был так счастлив, думал — уже не надо, Ликс больше не пойдёт к своему волку, дома будет сидеть, ждать своего альфу. Ошибся.
Пришёл вечером пораньше, отпросился у Чонджина: хотел сводить Ликса к швейнику Чанлэ, чтобы выбрал себе мальчишка ткани из тех, что смог вынести Чанлэ из своего дома, который, по счастью, был почти не тронут кочевьем. Не было там никого в тот проклятый день: Чанлэ был одинок и ушёл на охоту. Перелётчики и подумали, что дом пуст и заброшен, даже не зашли туда, так что весь запас ткани остался. Ликс должен был выбрать, Чанбин и с Чанлэ договорился ещё днём, когда швейник приходил за заказанным рундучком для муки. Чанбин постарался, рундучок украсил, Чанлэ был доволен и расщедрился на пять кусков ткани: и на рубашки будет, и на штаны для медовоглазого Веснушки...
Но Ликса не было на месте. Стояла на кирпичах кострища запаренная каша, обёрнутая куском ткани, чтобы не остыла. Тихо парила недавно снятая с уже потушенного огня похлёбка. Ликс ушёл недавно.
Ушёл. Чанбин немного растерялся, хотя и понимал, что мальчик точно не сбежал, что... он где-то в деревне. Со быстро обежал окрестности, прошёл у дома Сынмина (Чонджин рассказал сегодня, что, оказывается, омега Сынмина и омега Хёнджина — братья Ликсу, это ему их Сонни рассказал). И Чанбин видел из-за забора мельком, как Сонни метёт двор Хванов. И тихо и пустынно было на подворье у Сынмина. Ликса не было.
Почему он не сразу подумал о камне, Чанбин не знал. Но когда вернулся во времянку, крышу которой уже румянили первые лучи заката, сердце забилось тревожно и зло: не было Ликса. Где он шляется, дрянной мальчишка! Куда в это время он мог...
Лешья нога!
Через пять минут он уже волком нёсся к лесу, чуть не сбив Хёнджина, который как раз хотел зайти к ним на двор. "Позже! Прошу, Хёндж..." — кинул он мысль, не уверенный, что Хёнджин поймает, и полетел дальше.
Да, Ликс был там. Он сидел, опустив ноги с камня прямо в реку (упрямый тупорог, сколько раз мысленно сказано, что нельзя так делать!) и плакал. Чанбин попёр напрямую, шумно ворвавшись в реку, Ликс обернулся, и Со воочию увидел, как это — когда слёзы высыхают на глазах. Столько счастья, столько нежности отразилось навстречу ему в этих глазах Ликса, что Чанбин не выдержал и взвыл от радости, остановившись прямо наполовину в воде и подняв морду к камню, на котором стояло и махало ему его счастье в веснушках.
Казалось, Ликс ждал его, только чтобы что-то взволнованно рассказать. Он размахивал руками, а потом... потом достал из кармана катушечки с нитками и в лодочке из ладоней протянул их Чанбину как величайшую драгоценность, на которую доверено осмотреть самому близкому другу.
Чанбин растерялся и не нашёл ничего лучше, чем... лизнуть пальцы, сведённые лодочкой. А что ему было делать? Вот что?! Вот вы бы что сделали на его месте?! Ага. Вот и он не знал, как настоящие волки отвечают на такие странные знаки доверия. Может, конечно, и руки откусывают по самые уши, чтобы неповадно было заигрывать с хищниками, а может — пальцы лижут. Потому что пахнет от пальцев сладковато-свежей счастливой весной. Как и от всего Ликса.
Когда он "вернулся домой" во второй раз, Ликс не жался в своём углу. Он сидел за столом, уже накрытым к ужину, и внимательно рассматривал что-то в своих тонких пальцах, подставляя их под свет тонкой свечи. Омега торопливо встал навстречу мрачному Чанбину и, внезапно поклонившись, жестом показал на стол. Чанбин сел, удивлённый и немного встревоженный. Эти новшества... Нет, это конечно, лучше, чем мрачный и злой взгляд из угла, но... Но что это всё значит?
Было вкусно, но Чанбин не мог расслабиться, и даже как-то есть не очень хотелось. Он ведь решил...
Да, по дороге от реки, у которой они расстались полчаса назад, когда Ликс снова заторопился домой, альфа решил, что пора это всё прекращать. Он терялся, не понимая, что чувствовать: то ли Ликс ему изменяет, то ли нет.
То ли ему злиться на глупого и странного мальчишку, который никак не может понять, что лижет ему шею и тыкается в бёдра носом перевёртыш, альфа! То ли умилиться его наивности и невинности.
Надо ли ему гордиться тем, что понравился Ликсу зверем? Ведь не был Со так бесспорно красив и величественен в этом своём обличье, как аспидно-чёрный, с длинной густой шерстью Сонхва или белоснежный Сан. Не был — а вот Ликс с таким восхищением смотрит на него, гладит его белые пятна и чёрные подпалинки, проводит по серым ушам — и всё время говорит: "Шайани-ссурик-ко... Ссурик-ко мано..." — и Чанбин уверен, что это значит "Мой красивый волчонок, красивый мой!" И даже к Есану не пойдёт спрашивать. Точно это.
Или же ему надо беситься от осознания того, что, таким наивным, им — его Ликсом — мог бы воспользоваться кто-то другой, что на месте Чанбинова волка мог быть другой волк — и Ликс сделал бы именно его своим таким... хмм... странным другом. Это ведь только невинный медовоглазый омежка думал, что они с волком Чанбина только друзья, а у зверя, что ластился внутри альфы, притирался к клетке, грыз замок и прутья, мысли всё чаще были из разряда "вкусный... сладкий... мягкий... не отталкивает... примет... толкнуться бы всерьёз, повалить, заглянуть в медовые глаза, когда он поймёт, наконец, что напрасно играл со зверем... можно даже и не обращаться... можно попробовать и так... нравлюсь ведь... может, получится завладеть волку, раз человеком я ему так не нравлюсь..."
И вот чтобы больше не слышать этих ужасающе мутных мыслей, чтобы не чувствовать себя зверем, готовым попробовать завалить человека, будучи в волчьем обличье, он и решил запретить Ликсу ходить на камень и встречаться там с этим самым волком. Он пока не знал, как будет это делать — запрещать, но... Но, честно говоря, двигала им именно ревность, а она на многое способна.
Так что он уже даже рот открыл, чтобы начать неприятный разговор.
Ликс его опередил. Он с тревогой следил за вялыми движениями задумавшегося крепко Чанбина, уловил мрачную решимость на его лице, и нахмуренные брови альфы ему, наверно, о чём-то да сказали, раз он начал так вовремя.
То есть сначала он достал из угла на столе заветные свои катушечки и поставил перед Чанбином. Тот удивлённо поднял на омегу глаза, и Ликс, робко улыбнувшись, сказал:
— Ликс-си паятно-тта... Сур с-симо нян. Ликс-си сур с-симо... — Чанбин заморгал и приподнял брови, пытаясь понять, что происхо... — Шпас-сибо-о... мне шпас-сибо... Тчан.. бин...
"С другой стороны, — думал Чанбин, жмурясь от удовольствия на коленях Ликса и прислушиваясь к плещущимся невдалеке рыбкам, разыгравшимся перед закатом, — я никогда не дам волку его обидеть. И думать нечего. Ну, что поделаешь, если я ему нравлюсь? Мне и Хонджун как-то говорил, что у меня очень благородный серый цвет. А когда он смотрит в мои глаза на солнце, то я вижу в его глазах самого красивого волка в предгорьях Синего ската. Ну, ощущение, по крайней мере, именно такое. Да и как бы я ему запретил? Ну, как?"
Пальцы Ликса рассеянно проходятся по его морде и почёсывают между ушами.
"Как можно добровольно от этого отказаться? — думает Чанбин, сладко поскуливая. — Глупости, глупости. Надоест бегать сюда — сам перестанет. А пока, если я могу вот так получить от него ласку, буду бегать сюда. А ночью буду целовать его украдкой. Две ночи не проснулся же, когда я его переносил на свою постель. И не ругался потом. Значит, и не знает, чем я занимаюсь, когда кладу его рядом и... О, мати Луна, прости, что ты всё видишь! Но ты же и его видишь, да? Могу ли я устоять? Нежный лоб и влажная шейка... Мне нужно это, мати Луна, так нужно! И он не знает, и он не против же... И дальше не будет, я буду осторожен. Мой малыш... Как раз набегается здесь, накупается — вот и спит как убитый. Только время ловить надо. А то позавчера чуть не проспал, когда он там уснул за своим шитьём. И ведь такой узорчик тонкий! Да у Чонджина глаза загорелись, как увидел. Нет, дорогой Чонни, не продаётся, у тебя есть ваш омега — вот у него и спрашивай про вышивку. А мой будет только мне вышивать. Надо будет подбросить ему летнюю рубашку, а то скоро в жилетках будет жарко... хотя какая разница? Если с его вышивкой, буду и в жару ходить, естественно. Благо, ниток я набрал много, спасибо Сонхва, надо будет ему на охоте зайца пожирнее подогнать за такую милость. Теперь буду Веснушке понемногу давать, чтобы он благодарил и целовал. Мм... эти губы! Такие робкие и сладкие! Когда брал силой, совсем не то было, совсем. Мокрые от слюны и слёз, жаркие, развратные — это совсем не то, что нежные лепесточки, как пуховые шарики его цветка. Ласковые. Смущённые. Невинные. Завтра! Подарю жёлтые нитки завтра — и он снова поцелует. Снова смутится и убежит, как тогда, когда благодарил. "Сур с-симо нян. Мне шпас-сибо... Тчан.. бин..." Мати Луна, это было самое приятное, что я слышал за всю жизнь. Он так имя моё называет... Тчан-бин... Как будто облаком кутает. Кутает... Надо обязательно добыть оленя на большой охоте. И сделать ему своё рагу из оленины с репой и картошкой. Он поблагодарит и поцелует."
***
Накануне охоты он постарался объяснить немного растерянному Ликсу, что его не будет три дня, что они уходят все, кроме передового отряда, за добычей. Омега слушал и смотрел внимательно и в конце кивнул. А в глазах его смущённый Чанбин недоверчиво заметил печаль, но не поверил себе, естественно.
Он долго думал, как объяснить Ликсу, что и волка он не увидит три вечера, но так и не придумал. Что же, значит, это омеге придётся пережить самостоятельно. И если после этого Ликс перестанет ходить к камню, так тому и быть. Жаль конечно, но... А как? Чтобы не выдать себя — получается никак.
Несколько омрачённый мыслью о том, что его Веснушка будет грустить и беспокоиться, тоскуя о своём сером волке, Чанбин рано утром пошёл на оговорённую поляну. Оборачивать возле времянки он не стал по понятным причинам, так что дошёл до укромного привычного местечка в лесу и уже там снял и аккуратно свернул одёжку — с красным ягодным кустиком на рубашке, — убирая её под камень.
Им с братьями Хван выделили олений стан. Они не просили — так выпал жребий. У Чонджина всегда была лёгкая рука. Удача любила весёлого и добродушного волчонка.
Чанбин бежал по лесу с наслаждением: запахи весеннего, уже проснувшегося и начавшего цвести леса пьянили его. Чонджин, который вообще редко, видимо, обращался, как с ума сошёл: бегал, как ненормальный, распугивая зайцев, рычал на каждое шумящее дерево и познакомился с медвежонком, которого потеряла медведица. Так что им всем троим пришлось уносить ноги с той поляны, на которой Чонджин попытался сначала подружиться с этим медвежонком, а потом у них не заладились отношения.
Хёнджин догнал в конце концов брата и искусал ему уши, дал лапой по морде и приказал прекращать дурью маяться. Набегавшись и приладившись к шагу друг друга, они начали охоту. И, наверно, потому что все трое были в каком-то приподнятом настроении, охота задалась с самого начала. Они надушили зайцев, оттаскивая их в схрон, который устроили под холмом в естественной неглубокой пещере. А потом вышли на оленя. Долго их гонял тонкорогий красавец по лесу, но их было трое, так что он был обречён — и отправился также в схрон.
Голодные и уставшие, они вышли к реке, жадно омылись от крови и грязи, с наслаждением напились воды и улеглись на закатном солнце прямо на камнях бережка. Там и заснули.
На следующий день они напоролись на кабаниху с парой поросят. Добыча была богатой, так что дальше они решили поохотиться по одному и на добычу помельче.
Чанбин охотился самозабвенно, представляя, как будет одевать Веснушку в меха, как заблестят глаза мальчишки, когда Чанбин принесёт ему пуховку из оленьего хвостика (человечьи омеги ценили такие вещи). А ещё посреди очередного гона за упрямым зайцем ему вдруг пришла мысль о том, что нужно Веснушке сделать шкатулочку для его ниток и иголок. Были у него откуда-то иголки, к Ючону не пришлось идти. Все эти вещи пока лежали аккуратно сложенным в углу стола, но это было не дело.
Тем более, что переносить это всё в шкатулке будет удобнее. А ведь в последний раз, как они виделись на камне, Ликс принёс прямо туда, к реке, какую-то ткань с иглой и катушечку чёрных ниток. И пока они сидели на закате, пока ещё горела заря, кидая сиреневые и розовые блики на сосредоточенное лицо Ликса, омега вдохновенно что-то вышивал. И напевал. И это было прекрасно!
Чанбин не особо, конечно, вслушивался: он был занят. Он осторожно, украдкой полизывал голые ноги омеги. Штаны этот глупыш намочил, когда пытался незаметным подобраться к волку. А Чанбин только притворился, что не замечает подкрадывающегося к нему сзади омежку, но когда Ликс уже хотел напрыгнуть на него сзади, он резко развернулся и так рыкнул от радости, что Ликс, взмахнув руками, свалился с камня в воду. Чанбин немедленно прыгнул за ним, и они немного побарахтались там под звонкий хохот Ликса и яростно-счастливое рычание волка.
Хорошо, что нитки были в кармане рубахи, которую этот дурачок додумался снять на берегу, а вот штаны пришлось сушить уже потом, разложив на нагретом за день камне. Слава Луне, хоть исподнее в этот раз было на неуёмном омеге. И он сидел в тонкой ткани на бёдрах, которая, откровенно говоря, ничего от Чанбина не скрывала, и волк только и мог, что поскуливать от страстного желания стянуть с него эту ткань и... вылизать его, нежно-нежно, всего.
Но нельзя, нет... Было нельзя.
Так что Чанбин лишь чуть поцарапывал когтями его коленку да иногда мягко лизал ему то упругое бедро, то впалый живот, в который волк уткнулся носом, чувствуя под челюстью... много всего интересного чувствуя, в общем. И много всего в связи с этим желая.
Не об этом речь. Сейчас, отвлёкшись от охоты, он предпочёл вспоминать, что Ликс принёс вышивку. И в шкатулке носить её будет гораздо удобнее. Так что Чанбин тут же стал присматривать берёзку получше —крепенькую, невысокую, но чтобы досочки получились ровненькими... Он так увлёкся придумыванием того, как будет выглядеть шкатулочка для Веснушки, что пропустил момент, когда из чащи на него понёсся кабан-секач.
***
Кабаны — одни из самых опасных зверей в лесу: их отчаяние в попытке защитить свою жизнь, делает их жестокими и беспощадными, а вкупе с огромными, острыми и жутко опасными клыками, которые могут всерьёз ранить, а также толстой шкурой со слоем сохлой грязи, которая работает как броня, они становятся почти непобедимыми, особенно если речь идёт о взрослом, огромном и тяжёлом секаче. Поэтому, конечно, на кабанов в одиночку сроду никто не охотился, а встретив случайно, давали дорогу. Да, перевёртыши были сильнее, мощнее и разумнее, чем их природные собратья, но и они брались за вепрей только не меньше чем втроём.
Почему именно здесь оказался кабан, хотя до этого Чанбин не чуял в воздухе тяжелого аппетитного его духа, волку некогда было думать. Он еле увернулся, когда понял, что кабан летит прямо на него. За то, что отвлёкся, Чанбин дорого заплатил: острые клыки задели ему бок, но поднять его рылом кабан не успел, и обошлось без глубокой раны, так как клыки прошлись именно вдоль по толстой шерсти, которая и делала перевёртыша почти неуязвимым, если не подставлять холку, живот и горло. Однако заметь он кабана позже или будь место не таким удачным — если бы, например, они были между тесно растущими деревьями, Чанбину бы пришлось ой как несладко.
Со зарычал от ярости и отпрыгнул, скалясь, когда вепрь развернулся и напал снова. Это было странно: обычно неудачное первое нападение заставляло любого зверя убегать от перевёртыша, ведь волк был один, места для побега было много, вокруг не было запахов стаи. Конечно, Чанбин бы кликнул своих загонщиков и они догнали бы его, так как кабан был молодой, пах сильно и вкусно, даст много мяса. Но сейчас-то лезть на рожон секачу было необязательно. Разве что его здорово растревожили или ранили.
Чанбин успел ударить когтями по боку, не нанеся серьёзной раны, но почувствовав, что кабан и впрямь не очень опытный и шкура у него жёсткая, но когтям поддаётся. Кроме того, он заметил несколько ран на его холке: кто-то уже нападал на него, именно так его и раззадорили и погнали. Вот только кто же гонит на таком расстоянии и упускает разозлённого зверя, когда в лесу полно товарищей, которые могут быть заняты своей частью охоты? Это было безответственно, и за это наказывали: это подвергало соплеменников опасности и было верхом проявления неуважения к остальным охотникам. Добычу надо было преследовать до конца, собирая себе помощников, вызывая своих воем, но не бросать огромного опасного зверя, пусть и молодого, вот так посреди леса, несущимся на огромной скорости и способным не просто ранить — убить волка, втоптать его копытами в землю, поднять на клыки.
Чанбину просто повезло: у него всегда была отличная реакция. В полном запахов лесу, отвлечённого, его даже нюх подвёл, что тоже, кстати, было очень стыдно для бывалого охотника, каким был Чанбин. Он издал короткий призывный вой и ринулся на секача. Ловко прыгая на него, нанося укусы и раня когтями, он ловко уворачивался от рыла и копыт, нападал без устали, пытаясь вернуть себе уверенность в том, что он не так уж плох.
На его призыв откликнулись. Но не те, на кого он рассчитывал. Со стороны Южного оврага к нему прирысили Чонвон и серо-рыжий волк, пожилой и несговорчивый Пак Юхон.
Чанбин остановил нападения на секача, который носился по кругу, отбиваясь от настырного юркого волка и сейчас, увидев ещё нападающих, издал короткий хрип и кинулся в сторону оленьего стана. А Чанбин встал на пути у двух скалящихся на него ухмылкой волков.
— Что вы забыли здесь?
— Эй, Чанбин, прояви уважение. Кабан прибежал от нас, он наш.
— Вы не преследовали его? Ранили и бросили, натравив на нашу загонку?
— Ты можешь доказать это, Чанбин? Можешь? За такие слова и в горло можно огрести.
— Уходите с нашей территории. Мы сами его добудем.
Мысли летели одна за другой, волки скалились друг на друга и грозно рычали, Чанбин стоял в оборонной позе, опустив морду к передним лапам и в полной готовности напасть.
— Это ты убирайся, а то мы доделаем то, что, к сожалению, не смог сделать вепрь.
— Хочешь сказать, что сделал это нарочно?
— Так, стоп, стоп! Хватит! Ничего никто нарочно не делал! Думай, что говоришь, Ю Чонвон!
— Эта дрянь гонит нас! Нас двое, он один! Ему давно пора вставить мозги на место, дядя Юхон! Он дерзит вам!
— Я сказал, знай место, Чонвон! Узнаю, что ты натравил кабана, —порву так, что не очухаешься месяц. Уходим!
Чанбин еле дух перевёл. На самом деле, напади они на него и порви посерьёзней, никто ему бы не помог: Хёнджин и Чонджин явно были на другом конце загонки, раз не слышали его. Развернувшись, он во весь дух пустился за кабаном, коротким воем и лаем привлекая внимание своих загонщиков.
Откликнулся Хёнджин, он тащил к схрону оленёнка, когда Чанбин вылетел на него. Хван тут же бросил добычу, и они помчались на запах кабана. Тот был серьёзно измотан, так что через пару часов борьбы с ним и при помощи доспевшего Чонджина они его завалили. И сами легли рядом, свесив языки и наблюдая, как гаснет в его налитых кровью глазах последняя искра жизни.
