Счастье в веснушках (18+)

Заготовщики, пришедшие забрать добычу из схрона охотников оленьего стана так посмотрели на Чанбина и братьев Хван, что Чонджин горделиво задрал голову и победно взвыл. Да, им было чем похвалиться. Они сопроводили хозяйственными взглядами погрузку на телегу, отойдя подальше, чтобы не напугать лошадей, которые и так прядали ушами и нервно мотали головами, чуя кровь и тяжёлый волчий дух. Нетерпеливо подпрыгивающего на месте Чонджина они отпустили сразу, как по традиции омылись в честь окончания охоты в реке вместе, он помчался к своему Юто, который охотился на дальней заимке вместе со своим отцом, а Хёнджин и Чанбин солидно и не спеша потрусили к деревне. — Что из шкур брать будешь? — спросил Хёнджин, который последние пару часов был неразговорчив и мрачен. — Всё, что положено, — не задумываясь, ответил Чанбин. — Мне надо одеть и обуть омегу. Хочу хорошей одежды справить. Зимы у нас лютые. — Да… Да, — рассеянно ответил Хёнджин, а потом вдруг нерешительно спросил: — А ты вообще… как с ним? — Лучше, но не так, как хотелось бы, — честно сказал Чанбин. — Нам … трудно. Без языка — оно, знаешь, всегда трудно, так что… Но я сделаю всё, чтобы понимать его. — Почему ты должен понимать? — вдруг резко спросил Хёнджин и дёрнул нетерпеливо головой. – Почему ты? Разве не он должен… не должен ли он пытаться угодить тебе? Ведь хозяин — ты! Ты кормишь, ты поишь, ты крышу дал! Почему тогда… а? Хван явно разговаривал уже не столько с Чанбином, сколько с самим собой, и Чанбин это понимал, но так как Хван умолк, то всё же решил ответить: — Так ведь и мне надо, чтобы мы понимали друг друга. Не только ему… Я тоже думал, что хочу слугу — в дом, на кухню, на ложе… Но он... Я, знаешь… — Он замялся, понимая, что не такие уж они с Хёнджином и друзья, чтобы вот так открываться, но… Но высказаться хотелось, вдруг что-то заворочалось в душе, запросилось — ему надо было хоть кому-то открыться, а Хван, кажется, настроен был на разговор по этой столь важной для Чанбина теме, так что Со неуверенно продолжил: — Я ведь первое, что сделал с ним, — это… взял силой. — Он кинул быстрый косой взгляд на Хёнджина, но тот лишь чуть опустил голову, продолжая мерно трусить рядом. И молчал. И в мыслях у него Чанбин, опасливо к ним прикоснувшись, не услышал гнева или презрения. Печаль и, кажется… стыд? Чанбин поспешно заговорил вновь: — Да, взял, и я не горжусь этим, хотя думал тогда, что прав, что он мне… что раз я его забрал себе — он мне должен и должен делать всё, что мне надо. — А разве не должен? — тихо и как-то безнадёжно спросил Хёнджин. — Разве не за долги своего племени мы забрали их расплачиваться? — Забрали для этого, да, — мучительно подбирая слова, сказал Чанбин, — но я почему-то не могу вот так — снова с ним… Он ведь живой, понимаешь? Не кукла тряпичная, не барашек неразумный, которого надо за рога — и в стойло. Он... он у меня живой. Он так поёт у меня, он так смеётся, что сердце прыгает, всё сделаешь, чтобы смеялся снова. И он… он так плачет, что у меня сердце болит. И мне стыдно, понимаешь? Я омег никогда силой и не брал, его первого — вот так… И мне, понимаешь, — мне плохо от этого. Мне! Он-то пережил. Даже, кажется, в конце… это... — Был не против? — тихо спросил Хёнджин. — Тебе хватает этого, чтобы оправдаться? Перестать мучиться? Если в конце он — не против. Чанбин снова искоса глянул на прекрасного серебристо-белого, с светло-серой грудью величественного волка. — Это было один раз, — неуверенно сказал он. — И он меня уже простил, я… я думаю, что простил. Просто потом я тоже был груб, но я сделаю всё, чтобы он увидел во мне человека, а не волка, понимаешь? Я не хочу, чтобы он считал меня зверем, который способен сделать с ним только плохое. — Чанбин задумался и добавил чуть позже, через молчание, неуверенно: — Хотя как волк я ему, кажется, больше нравлюсь. Как волк я на него… не нападал… — В смысле? — удивлённо переспросил Хёнджин. — Ну, — смутился Чанбин, — там... у нас с ним странные отношения. Мы пока не совсем понимаем друг друга, и он… он многого обо мне не знает, как и я о нём. Надо просто поговорить, всё должно наладиться. — Я бы на твоём месте не очень на это рассчитывал, — с внезапно острой горечью сказал Хёнджин. — Разговоры помогают не всегда. Надо говорить или на одном языке, чтобы понять — или хотеть, понимаешь? — хотеть понять друг друга, а если… Хотя если он у тебя… Если он такой... ну, простой и добрый, то, наверно. — А твой — злой? — недоверчиво спросил Чанбин и добавил тише: — Он… по-прежнему хочет тебя убить? — Эээ… — Хёнджин немного смутился. — Нет, я был неправ тогда, не совсем понял его. Он не хотел. Но мне очень сложно его понять. Он постоянно чего-то хочет не того, что я готов был бы ему дать. Наша с ним истинность — очень странная, я думал, это будет как-то иначе, а тут… Он постоянно меня как будто дразнит, он раздражает, и мне кажется, что он это делает нарочно, а я его за это... А я… Я не понимаю, почему он так. И мне тяжело. Это ужасно тяжело, когда ты хочешь понять человека — а он как будто нарочно тебя запутывает. И я бьюсь, мне стыдно, так стыдно за себя и свою несдержанность, я ведь всегда считал себя добрым малым, не добродушным и открытым — пусть, но — добрым, не жестоким, а он будит во мне такое… Я рядом с ним сам себя иногда боюсь, мне кажется, что однажды я… О, мати Луна… Зря я его встретил! Зря взял к себе! Зря, но больше не могу без него! Кажется, не могу. Хёнджин в тоске задрал голову и коротко тоскливо проскулил. Он явно и сам не совсем понимал, что хочет сказать, сбился, смутился и, очевидно, уже жалел, что затеял этот разговор. Чанбин его не понял, но ему вдруг стало очень жаль этого сильного и такого красивого волка, который тем не менее, кажется, совершенно запутался в себе. И — это было ужасно стыдно, и Чанбин тут же укорил себя за это, но — ему вдруг стало как-то легче на душе. Веснушка был добрым и милым. Он был воздушным и нежным. И он любил Чанбина. Ну, волка Чанбина. А скоро полюбит и человека, Со всё для этого сделает. И ему будет легче, чем Хвану. Потому что даже без языка он, кажется, понимал, что нужно Ликсу. И он сделает всё, чтобы ему это дать. — Я строить дом собираюсь, — робко сказал он, пытаясь отвлечь Хёнджина от напавших на него тяжёлый мыслей. — Поможешь? — Да, да, конечно, — отрывисто сказал тот, встрепенувшись и скупо хмыкнул: — Созрел, значит? — Созрел, — вздохнув, сказал Чанбин. — На ближайшем общем собрании скажу. — Отлично… отлично... построим тебе… всё построим… — рассеянно ответил Хван. И дальше они шли молча.

***

Около опушки, перед деревней, они попрощались. Хван удивился, когда Чанбин сказал, что в саму деревню волком не пойдёт, сначала перекинется, но ничего не спросил. Они договорились, что на собрании Хваны сразу присоединятся к группе помощников для дома Со, а также что вместе пойдут завтра на традиционный делёж добычи. Чанбин хотел сказать что-то ободряющее Хёнджину, который к концу их пути совсем приуныл, дышал тяжело и пах тревожно. Но не придумал, что именно можно сказать. Так что он просто проводил Хвана взглядом, а потом бросился к своей схоронке с одеждой. Но потом вдруг его осенило, что, может, стоит сначала проверить, а не ждёт ли своего волка Ликс. Да, два вечера его не было, но... Но это же Ликс. Нет так нет, но если... От мысли, что сейчас может увидеть своё певучее чудо, попробовать снова его кожу на вкус и почувствовать его пальцы на своей морде или шее, Чанбин коротко победительно взвыл, как счастливый волчонок, и помчался к реке. Он поймал запах — любимый, самый приятный запах на свете — задолго до выхода к берегу. Этот запах подхватил Чанбина и понёс его почти на волне ветра, у волка даже голова слегка закружилась от... От тревоги. В запахе была горечь. В запахе была боль. В запахе был страх — и ненависть. Чанбин, который и до этого бежал быстро, забыл обо всём и понёсся стрелой. И, конечно, сразу почуял, как начал смешивать нежный цветочный аромат с сильным, паточно-сладким запахом ненавистного речного камыша. А потом он услышал крик. Звонкий, отчаянный визг, полный ужаса. Этот крик звал его — его, волка, Чанбина, того, кто должен был, кто обещал защищать, а не защитил! И уже на подходе к реке Чанбин знал, что происходит, знал, что его глаза налиты кровью, клыки вылезли далеко за челюсть, а лапы пружинят бешеной силой. Чонвон зажал Ликса у дерева, ближнего к камням берега, и яростно пытался поцеловать его, сжимая хрупкое тело в своих объятиях. Альфа был совершенно голый, от него несло псиной: он только что обратился. А Ликс кричал и бешено рвался из его рук. Отчаянно молотил он по плечам альфы, пытался пинаться тонкими ногами. Рубашка — новая, та, что дал Чанбин, — была разодрана на груди, на шее Чанбин, мгновенно охвативший острым волчьим взором всю картину, увидел царапину и... следы от зубов. Чонвон явно был не в себе, он мял хрупкое тело и рычал, пытаясь ухватить дёргающуюся голову, чтобы прижать раскрытые в крике губы к своему рту. — Мой! Придурочный омега! Ты мой! Да послушай ты! Я твой истинный! Я! Я! Всё равно не отпущу! Всё равно моим будешь! Мой! — рычал Чонвон, а потом рванул на омеге рубашку и с хрипом впился ему в горло, под кадыком, губами. Ликс заверещал, как будто ему было страшно больно. Он начал пинаться и кусаться, он закричал что-то злобно, яростно, с такой ненавистью, что Чонвон отступил. А потом коротко размахнулся и дал омеге жестокую пощёчину. — Тварь! Как ты смеешь! Ублюдок! Кочевое отребье! Да ты счастлив быть должен, что я — твой... В следующую секунду его сбил с ног огромный серый волк, взбешённый и настроенный на одно: убивать. Чанбин отлично знал, что ему достаточно просто впиться зубами в эту вонючую человечью шею — и она хрустнет под его зубами. Вообще-то он так и хотел сделать. И уже зубы его оцарапали кожу мерзавца, напавшего на Ликса, а горячая слюна волка обожгла голую грудь, но тут Чонвон ухитрился прошипеть прямо в оскаленную пасть Чанбина: — Этот омега — мой истинный, Бинни... И я в своём праве! Это сработало. Потому что всем волкам с детства говорили: истинность — это святая нить, что даёт мать Луна своим детям. И она — священна. И мешать ей, идти против неё — страшное святотатство. Чанбин отступил. Он не совсем понимал... Что? Это ложь. Нет. Не... Нет. Не может быть это правдой! Он глухо зарычал и коротко и призывно провыл. Чонвон понял его. Тело усмехающегося зло альфы окутала тёмная метель, и он обратился в каре-рыжего волка с серебром на боках. — Ты лжёшь! — крикнул ему Чанбин. — Ты... — Нет, не вру, — злобно скалясь, ответил Чонвон. — Я обнюхал его волком — и мой волк признал его. — Он... Не может быть! Он тебя ненавидит и боится! — отчаянно не желая верить, рыкнул Чанбин. — Это пока, Бинни, это пока. — Чонвон жадно облизнул красным языком морду. — Но когда он станет моим, когда я попробую его на ложе, когда покажу ему, что такое — быть под истинным, он не сможет противиться, он будет моим и душой и этим своим таким сладким телом. Чанбин рыкнул так, что эхо потревожило ветки ёлочек на другом берегу: — Нет! Никогда! Я не отдам его! Нет! Я взял его! Ты не претендовал на него! Чонвон расхохотался. В глазах волка зажёгся жестокий жёлтый огонь, и он оскалил блеснувшие в свете заката алым зубы. — Ты не имеешь права не отдать мне его, Бинни, и знаешь это. Раньше не признал? Так это у каждого по-разному. Да и чуял я его, чуял, пах он для меня так, как никакой другой, меня тянуло к нему с той встречи в лесу, когда я впервые его увидел за твоим плечом. Я не хотел верить, не мог смириться с тем, что это тощее чудо — мой истинный. Хотел обнюхать его хорошенько, когда пришёл к тебе, но ты помешал мне. Да и не то чтобы он мне был раньше нужен! Но теперь... Я поближе его рассмотрел, готовит он вкусно, да ещё и, как мне сказали, чудно вышивает. Завидный омежка, не так ли? В хозяйстве пригодится, а на ложе... Ну, посмотрим, что из него можно вытянуть на ложе. Может, когда трахаешь истинного, и впрямь всё как-то иначе. — Глаза Чонвона горели сумасшедшей злобой, торжеством и похотью, он распалялся всё больше от собственных слов и словно питался болью и отчаянием Чанбина. — В любом случае, теперь, когда и волк мой хочет его, — он будет моим. И даже Сонхва твой любимый не сможет мне помешать! Традиции, Бинни, сучий ты потрох, все ведь уважают, и он — первый должен уважать их как вожак. А скажи-ка мне, ты ведь его трахал? И как оно, а? Чанбин, слушая его как сквозь чёрный туман, задыхался от нестерпимой боли и жуткого осознания собственной беспомощности... И вдруг он снова почуял запах, свежий, не смешанный с давящим, злобно-навязчивым речным камышом. Этот запах тонкой струйкой проник в его грудь — прямо в его душу и сердце. Разве может он отдать его? Этот запах? Разве может он отдать своего Веснушку этой твари, которая только что показала, как именно будет добиваться омеги? Если бы Ю Чонвон был нежен и осторожен, если бы умолял, если бы просил его полюбить... Если бы Чанбин видел, что истинный будет заботиться о его любимом омеге, если бы хоть на секунду подумал, поверил, что с кем-то другим Ликсу будет лучше, чем с ним, с Чанбином — с тем, кто больше и жизни своей не мыслит без медовоглазового своего счастья... Если бы... Чанбин бы уступил. Потом сдох бы от тоски, конечно, но не смог бы пойти против истинности. Однако и мати Луна, видимо, ошибается. — Я не отдам, — твёрдо ответил Чанбин. Внезапно стало так спокойно и ясно на душе его, что он даже позволил себе оглянуться. Веснушка отполз к корням большого дерева, у которого мучил его Чонвон. Он смотрел на них с ужасом, поднеся руку к разбитым губам, и плакал навзрыд. Омега поймал этот взгляд волка, тут же потянулся к нему рукой и крикнул — громко, так, что услышал весь берег и река: — Шайани мано... ни! Моссурик-ко, Ликс-си, моссу... Шай... Ни! Ни! — и снова зашёлся диким рыданием. Чанбин перевёл взгляд на Чонвона. И, видимо, было что-то окончательное и смертельно-решительное в этом взгляде, так что Чонвон зарычал и попятился. — Ты не посмеешь! — крикнул он. — Ты... — Я убью тебя, Чонвон, — холодно и отстранённо ответил Чанбин. — И никто ничего не узнает. Скажу, что ты напал на моего омегу и я защищал его, защищал своё. Что мне сделают? Изгонят? Не думаю. Хёнджин и его омега подтвердят, что ты нападал на чужих омег и до этого. Моё слово — против твоего вонючего трупа и гнилой славы. Как думаешь, кому поверят? Не думаю, что мой омега пожалуется на то, что я убил его истинного. Кажется, он не в восторге от того, как ты с ним обошёлся только что? И оплакивать тебя он не будет. Так что — защищайся, Ю Чонвон... — Стой! — рявкнул Чонвон, и хвост его трусливо ушёл между задних лап. — Стой, стой, Со! Я вижу, вижу, что мой истинный тебе по нраву — я готов тебе его уступить. Чанбин изумился и нетерпеливо рыкнул, думая, что противник решил пошутить. Но Чонвон не шутил. Его красный язык снова прошёлся по морде, а глаза искательно забегали по напряжённым лапам и пружиной сжавшемуся, готовому к прыжку телу Чанбина. — Я отдам, отдам тебе его, — быстро сказал Ю, — но только с одним условием! Ты дашь мне его на ночь. Я хочу — я должен его попробовать! Чанбин прижал голову к передним лапам и вжался назад, готовясь прыгнуть, но вопль Чонвона снова опередил его: — Стой! Ладно! Я понимаю, ты ревнивец, ты... ты сучий ревнивец, да, Бинни? Хорошо! Но я должен получить хоть что-то! Пусти меня на ваше ложе на одну ночь, Бин! Я сразу предлагал тебе, но ты не слушал, а ведь я серьёзно! Вспомни: нравилось ведь не только нам! Омеги тоже были в восторге: так стонали, что крыши поднимались! Залюбим, заласкаем, оттрахаем по полной — сладкий будет только рад! Глупо упускать... Чанбин прыгнул со всей силой ярости, что поднялась огромной волной в его груди. Они покатились по траве — и на берегу разразилась громкая и кровавая драка двух остервенело рвущих друг друга из-за омеги самцов. Чанбин рвал зубами и когтями самозабвенно, жёстко, не думая о последствиях и тех ранах, которые получал сам. Надо было признать, что Чонвон явно устал на охоте, был не так изворотлив, силён и упорен, как обычно. Поэтому из серьёзных ран у Со через несколько минут ожесточённого боя был только сильно сразу закровивший укус на передней лапе, почти у плеча. Однако он почти не чувствовал свою рану, ведомый ревностью, ненавистью — и болью. Той болью, которую он ощущал всем телом, когда вспоминал удар, нанесённый мразью, что вилась под его лапами и зубами, его, Чанбина, омеге. Его омеге, ясно?! Веснушка — его! Ликс — его! И Чонвону он ни за что никогда его не отдаст! Никому! Никогда! Волки продолжали, скалясь, страшно и злобно рыча, изматывать друг друга короткими болезненными укусами в холку, пытались разодрать противнику бок или заднюю лапу, прикусить плечо, но лучше — попасть по морде или по ушам, где было больнее всего, или мазнуть когтями по глазам. Наконец, Чонвон стал сдавать, и Чанбин начал его одолевать: бил когтями без промаха по самым нежным местам, кусал сильнее, так, что вскоре Чонвон покатился и встал на лапы с трудом. И тогда Чанбин, который, казалось, совсем не испытывал усталости, снова налетел и ударил изо всех сил — чтобы повалить и не дать больше встать. Именно в этот момент он почувствовал это. Страшное. Чёрное. Сильное. Чанбин вдруг понял, что не хочет проявлять ни доброты, ни благородства. Наоборот: диким, всеобъемлющим пожаром в его крови разгоралось лишь одно желание: убить Чонвона. Уничтожить его. Стереть из своей жизни, из памяти — чтобы Ликс никогда не вспомнил о нём — о своём проклятом истинном. Чанбин чувствовал, как горят неугасимой злобой его глаза: его волк полностью овладевал им, и альфа прекрасно понимал, чем всё это кончится: он убьёт, он не сможет остановиться и перегрызёт ненавистному врагу глотку. И это было прекрасно... прекрасно! Потому что — правильно, потому что — так и надо! Потому что... Крик — горестный, страстный и умоляющий — крик своего омеги он услышал, когда Чонвон уже еле дышал под ним, когда зубы Чанбина почти сомкнулись на шее волка, там, где билась загнанно жила, которая вот-вот должна была хлестнуть алой кровью прямо в жаждущую пасть серому волку — чтобы напоить его столь желанной и сладкой кровью врага. Должна была! Должна! Но омега... он так кричал... Он стоял невдалеке, дрожал всем телом, в его глазах был смертельный ужас, он боялся, безумно боялся — его омежка... Боялся — но шёл. Медленно, что-то жалобно, жалостливо бормоча, он подбирался к дерущимся волкам, выставив вперёд руку с дрожащими пальцами. Шёл прямо в лапы к своей смерти. Потому что по большому счёту волку Чанбина было всё равно, кого убивать. Он просто жаждал крови. Уже — просто хотел крови. И будь перед ним его омега — истинный, например, — он бы, наверно, не смог бы напасть, но... Ликс не был его истинным. Зато он был истинным того, кого хотел убить Чанбин. Он хотел — а Ликс шёл ему помешать. Ликс защищал его врага. Значит, этот омега... он сам был его врагом.