Счастье в веснушках (18+)

Ликс внимательно осматривал рану на руке. Они готовились спать, оба смущенные, но понимающие, что после купальни глупо ложиться отдельно. Да, конечно, Ликс мог сделать вид (или на самом деле), что снова сел вышивать, но он почему-то не стал. Дотёр своей любимой мочалкой стол и в нерешительности приблизился к постели, где замер с закрытыми глазами Чанбин, который напряжённо вслушивался и молился, горячо молился, как никогда в жизни, о том, чтобы Веснушка хотя бы подошёл поближе... Уж Чанбин его ухватил бы, уж он бы... уговорил... Но к тому, что Ликс решительно полезет на постель, схватит его руку и начнёт рассматривать, что-то бормоча, Чанбин оказался не готов. Он растерянно заморгал и вдруг испугался до смерти, что омега сейчас всё поймёт, что раскроет его, а как объяснить, как сказать, как... Ликс поднял на него глаза и жалобно о чем-то спросил. Провел тонким пальцем по царапине и вдруг прильнул к ней носом, втянул воздух, недоверчиво покосился на Чанбина. И снова что-то тихо пролепетал. — Я на охоте поранился, — торопливо сказал Чанбин, пытаясь вынуть свою руку из тёплых Ликсовых ладошек. — Это ничего, ничего. Не болит уже. Ликс отпустил, но в глазах его по-прежнему была растерянность и томительная тревога. Надо было что-то делать. А что мог Чанбин? Ну, вот он это и сделал. Губы у Ликса были плотными и сладкими. Руки, которые сначала упёрлись в плечи, были восхитительно ласковыми, когда омега, наконец, согласно расслабился и стал послушно постанывать в поцелуй, поглаживая спину и затылок потихоньку звереющего Чанбина. Но долго выдержать нежности альфа не смог, так как хотелось до звона в ушах. Однако всё время — пока зацеловывал щеки и губы, пока покрывал страстными укусами шею, засасывая после покрасневшую нежную кожу, пока снимал рубашку, выпутывая из рукавов робко неловкие руки и тут же со стоном покрывая поцелуями то, что обнажил, — всё это время он напряжённо ждал, что Ликс его оттолкнет. Вот, сейчас поймёт, что Чанбин лишь отвлекает внимание. Вот, сейчас осознает, к чему всё идёт, чем всё закончится. Вот, вот, сейчас... Ликс не вырывался. Он лишь немного тревожно постанывал, у него дрожали пальцы, ресницы на прикрытых глазах, и иногда он напрягался, как будто замирая под настойчивыми ласками Чанбина. И, может, именно поэтому, чувствуя, что мальчишка боится, что он не может никак полностью расслабиться, отдаться ему безоговорочно, Чанбин не мог и сам отвлечься, уступить место зверю, который рвался завладеть почти уже полностью обнажённым телом омеги под ним. Он не был честен с Веснушкой. Он хотел взять его, чтобы скрыть свой страх. Юноша сводил его с ума, он пах всё слаще, Чанбин был на самом деле очень хорош, он умел многое… Опустившись поцелуями по груди распятого под собой Ликса, прикусив по несколько раз его соски и вызвав изумлённые, дивно приятные стоны и трепетные «Моа... моа… Тчан... Бин…», он дошёл до исподнего и нерешительно замер над ним, мягко оглаживая выпуклость с влажным пятном на ткани. Веснушка пах одуряюще, под ним уже расплывалось вполне себе явственное пятно, не оставлявшие никакого сомнения: Ликсу хорошо, очень хорошо, он хочет, чтобы Чанбин его взял, он не будет сопротивляться. Да, всё так. Чанбин снова и снова гнал от себя мысли о том, что он обманывает Веснушку, что тот отдаётся ему, думая, что альфа чист перед ним, что он всё знает о том, кто сейчас снова будет сладко терзать его нутро, оставляя на нём следы принадлежности. Но ведь глупости! Глупости! Какая кому разница — что было! Да, всё, что смог узнать Чанбин об омегах за свою жизнь, говорило ему, что Веснушка может и не простить обмана, что, несмотря на то что Чанбин ведь и не обманывал по сути, омега может посчитать, что он притворялся, чтобы посмеяться над ним, чтобы добраться до него волком, раз не очень получалось человеком, что... да мало ли чего, это же омега! Но ведь... Ведь сейчас юноша отдавался ему, и отдавался, не сопротивляясь, жадно захватывая пальцами волосы Чанбина и выстанывая его имя — и ни о каком волке он не думал! Незачем думать о нём и Чанбину, тем более, что глупо бояться разоблачения: когда ещё увидит его Веснушка, да и узнает ли? Уже забыл! Вон, как пламенеют от страсти щёки его, как твёрды и сладки горошинки сосков на языке у Чанбина! Соревнование закончено! Чанбин выиграл себе приз — и этот приз он сейчас сделает своим. Альфа решительно потянул исподники вниз и со стоном уткнулся лицом в светлые мягкие волосы в паху Ликса, там, где нежнейший аромат, исходящий томной сладостью, был так неповторимо силён. Омежка тревожно замурлыкал что-то, завозился, видимо, не понимая, что хочет от него альфа, но тот лишь рыкнул и, прижав руки Ликса к постели, опустился ртом на его естество. Омегу выгнуло, он заахал низко, гортанно, жарко, испуганно зашептал что-то, из чего Чанбин сделал вывод, что такое с омегой никто до этого не делал, а значит… Он первый у Ликса вообще — в жизни. И это просто вынесло его за пределы удовольствия. Первый! Никто и никогда не касался этого тела до него! Он ждал его, только его, это точно! Мати Луна, как же сладко! Чанбин сосал с упоением, постанывая, когда Ликс выпевал своё «Бин-н-н… Би-и-ин-н-н…» особенно бархатно и жарко. Было приятно, но недолго. Омега кончил бурно, внезапно даже для себя, а когда облизывающийся довольным котом Чанбин поднялся и склонился над его лицом, он увидел на глазах Веснушки… слёзы. Огромные, ещё отуманенные наслаждением глаза сияли в лунном свете пеленой солёной влаги. — Милый… Ликси? — растерянно прошептал Чанбин. — Что? — Он вытер сбежавшую по щеке слезинку пальцем и склонился чуть ниже, испуганно охватывая взглядом дрожащие губы и алые щёчки. — Что не так? Больно? Плохо? Что? — Меня… я… Ты добрысть… добрый… — прошелестел Ликс, всхлипывая, и вдруг схватил его за плечи и прижал к себе неожиданно сильным движением, шепча, путаясь, задыхаясь. — Простить… мне… ТчанБин. Простить мне! Я плохой, грязный… ТчанБин делать хорош-шо... — Он снова задохнулся в рыданиях, крепко обнимая Чанбина. — Сладко… Ликс-си… — Омега снова заплакал, а потом произнёс еле слышно, но с непередаваемой горечью: — Ликс-си саранхэ-сса шайани мано, Бин… Ликс-си мурс-са… Ликси грязный тебе… — И он снова затрясся в рыданиях, повторяя: — Простить… простить… простить Ликси… «Ну, насколько я понимаю, победил всё-таки волк, — мрачно думал Чанбин, обнимая плачущего мальчишку. Он поглаживал его успокаивающе по голове и спине и обречённо понимал, что даже разозлиться на нежного глупыша в своих объятиях не может. — Дожили… Доигрался, Со Чанбин, да? Влюбил омежку в своего волка так, что он не может дать тебе по-нормальному, не мучаясь совестью. Или вот интересно: он ревёт, потому что ему передо мной стыдно, или потому что он не хочет волку изменять? — Он зажмурился и тяжело вздохнул. — Бред ведь, да? Волку — изменять? Серьёзно?" Он и сам не заметил, как за этими невесёлыми рассуждениями стал рассеянно, мягко целовать влажную от пота шейку тихо всхлипывающего у него в руках Ликса, поглаживать его спину и перебирать волосы на затылке. Пахло от Ликса просто невероятно. Тревожной, щемящей сладостью. Да, да, ему нравился Чанбин. И то, что делал с ним альфа, тоже ему нравилось: запах не лгал. Но сердце... И, наверно, душа… Они были на камне, рядом с серым огромным волком. Волком, который чуть не сожрал его! Чуть не покрыл его силой, затащив в чащу, чуть не убил его этим своим желанием, потому что пережил бы этот ужас Ликс вряд ли! Только вот зайка, что снова так часто дышал в руках Чанбина, этого не знал... Он думал, что волк честен с ним, что чист и искренен — как настоящий прекрасный лесной зверь, которому чужды человеческие слабости и человеческая ложь и похоть! Думал, наверно, именно так, думал о волке, а вот постанывать стал от того, что снова начал делать с ним человек, альфа по имени Со Чанбин... А Чанбин уже снова осторожно заваливал омегу под себя, потому что все эти мысли о сопернике в своём собственном лице, то есть — морде — почему-то его возбуждали до лешьей трясучки. И чем дальше он думал, тем сильнее хотелось ему доказать Ликсу, себе, волку этому сучьему, что как человек он очень даже не хуже! И он стал ласкать ещё жарче, облизал грудь Ликсу, искусал ему соски и высосал из них всю сладость, так что омега изошёл криком от наслаждения и кончил, не прикоснувшись к себе. Только Чанбин и не подумал дать ему продыху. Он перевернул юношу и опустился к маняще мокрым половинкам, нырнул в них лицом — и потерялся, выпивая своего Веснушку, сжимая его в руках, умело проникая в него языком и с восторгом слушая его жаркие и жалобные, утробно-низкие стоны, его «Моа!», его «Корос-со!» (что бы последнее ни значило, произносил он это так, что на Чанбина накатывало очень серьёзно). Упившись соками омеги, совершенно пьяный от желания, он толкнулся в него, не растягивая, лишь рывком поставив мальчишку на колени и схватив за бёдра. Ликс простонал жалобно, но вырваться не попытался. Он покорно принял Чанбина полностью, он послушно отвечал так, как Чанбин хотел. Он стал двигаться вместе с волком, когда тот, обняв его со спины, стал лапать жадными ладонями его грудь и живот. Когда Чанбин прижался к нему сзади полностью так, что он не мог пошевелиться, Ликс чутко отзывался всем телом на долгие, с оттяжкой толчки и хрипло коротко постанывал, если Чанбин срывался и долбил быстро и яростно. Это было так хорошо, что Чанбин стал нарочно приостанавливаться, сдерживать себя, чтобы побыть на плаву подольше, потому что никогда ничего подобного ни с одним более опытным и умелым омегой он не испытывал. Хорошо, так хорошо! Но... Да, Ликс не сопротивлялся, да, он отдался Чанбину, да, альфа получил, наконец-то, то, чего так долго хотел, чего желал с самого начала: податливое, красивое и вкусно пахнущее нежное тело обожаемого омеги в руках. Но… Но ни одного такого стона — самозабвенного, искреннего, только для Чанбина — омега не проронил, пока Чанбин бился в него со всей силой стосковавшегося по жару постели альфы. И пока он втрахивал Ликса в ложе, Чанбину было всё равно, он не смог бы остановиться и под угрозой смерти — так хорошо ему было внутри этого юноши. Но… Но потом, залив его половинки своим семенем с торжествующим громким рыком получившего своё зверя, тихо покачивая мальчонку в своих руках, сцеловывая мягко слезинки с его щёк, он осознал, что ещё раз так, наверно, не сможет. Снова наплевать на всё и взять, забыв обо всём, откинув все мысли, вряд ли получится. Теперь ему будет мало только этого. Теперь Ликс ему был нужен полностью — весь. И пока омега будет думать о другом (хотя ну вот чего этот странный, какой-то неземной омега хотел от волка-то? ну, чего? отдаться зверю смог бы? лечь под него? Бред же!) — но пока это будет так, Чанбин не сможет быть счастливым. Сытым — да. Полным сил — да. Счастливым? Нет. Он хотел Ликса полностью себе и только себе. Поэтому с волком его надо было разлучить.

***

Он продержался две недели. Вставал до рассвета — и шёл на площадку, выбранную для дома, о котором он заявил на общем сходе, начинал работу, пилил деревья и корчевал пни один, ещё до того, как приходили Хваны и Сынмин, которые стали ему первыми помощниками в этом муторном деле. Он работал — и на какое-то время забывал тоску в глазах Ликса. Тоску, которую тот старательно прятал за приветливой улыбкой и смущённо опущенными глазами во время сладких поцелуев. Нельзя было поддаваться этой тоске. Нет. На обед теперь Чанбин ходил домой, во времянку к Ликсу, кормившему его после Большой охоты от пуза. Когда Чанбин притащил положенную ему часть добычи, Ликс ахнул с таким восхищением, так восторженно всплеснул руками и прижал их к щекам, открыв рот, что сердце у Со запело, а душа засветила ясным солнышком: омега был доволен, омега увидел, оценил и проникся, он понял, насколько отличный альфа у него. И Чанбин тут же сбегал к Ючону, в лавочку, которую супруги Хон снова открыли, приторговывая запасами, вытащенными со склада прежней, не до конца сгоревшей. Со обменял солидный кусок кабанятины на несколько мешочков с разными крупами: пшено, да перловка, да драгоценная греча. Ючон радостно рассказал, что скоро лавочка заторгует в полную силу, как только Сонхва разрешит обмены с деревней возле Синего ската. Чанбин слушал соловьём заливающегося омежку, нетерпеливо переступая, но не смея прервать. Впрочем, честно говоря, он не столько слушал, сколько смотрел на его выпирающий уже животик. Ючон был одним из троих беременных омег, что смогли выжить в жуткой резне, убежав в лес и спрятавшись до прихода передовых охотничьих отрядов. И теперь каждый день одним своим видом, наверно, он делал своего мужа Сыхо самым счастливым в слободе. Как смотрел на него Сыхо! Как оглаживал по-хозяйски этот самый животик, заставляя окружающих краснеть — и восхищаться! И сам Ючон тоже заливался алым довольным цветом. Этого омегу беременность очень красила. Кажется, никто раньше и не замечал, насколько вдохновенно красивым он был — этот невысокий и миленький омежка, а теперь он просто расцвел. "А Ликс будет ещё красивее, чем он, когда будет носить моего волчонка, — вдруг подумал Чанбин. — Округлится, потяжелеет, грудь нальётся сладостью, бёдра станут... ммм... Перестанет носиться, как угорелый, лежать будет рядом со мной — и можно будет его постоянно лапать и облизывать... А потом родит — и будет в заботах крутиться, а я буду тискать маленького, и он будет похож на меня, только на меня! И думать мой цыплёночек забудет о волке! Тогда можно будет ему и показаться. А куда он уже от меня денется? Не прогонит же отца своего ребёнка". Он победительно улыбнулся и ласково простился с Ючоном, наказав ему беречь себя и обещая передать ему пуховочку из оленьего хвостика. У Чанбина было две: ему свою отдал Чонджин, чей омега добыл себе пуховку сам, чем, с одной стороны, огорчил юного волка, а с другой — заставил его гордиться собой. Ючон зарделся и стал мелко кланяться: возможность на вечорке гордо спрятать нос в пуховочку с любимым ароматом среди местных омежек очень ценилась. Во взгляде встретившего его с заветными мешочками Ликса было горделивое восхищение: он явно начал ещё сильнее уважать своего альфу, ведь тот смог столько всего добыть. От пуховочки он просто запищал чистым цыплёнком и кинулся на шею Чанбину — и с тех пор пуховка всегда была в его кармашке. А когда через неделю Чанбин показал ему почти готовые заячьи шкурки и объяснил, что и это тоже для него, тот просто растаял в его объятиях и только и шептал, обнимая и зацеловывая щёки и глаза посмеивающегося и совершенно счастливого альфы: "Сур-симо... шпас-сибо... ТчанБину Ликс-си шпас-сибо.. Самый дорборый... самый дорбый... ТчанБин"... Вот только глаза у него снова были на мокром месте. Но Чанбин держался и делал вид что не замечает, что его счастье не может ничего омрачить. Не. Мо. Жет. После обеда он шёл в мастерскую — и пахал там как проклятый. Не поднимая головы, делая одно за другим, поражая Чонджина своей увлеченностью. А ему просто надо было занять себя как можно на дольше. И посильнее. Чтобы в редкие минуты, когда он отвлекался от сложного рисунка или внимательного отслеживания стружки (чтобы была ровной), от шкурения доски (чтоб без заноз), — вот в это самое время вспоминать лишь яркими и светлыми пятнами омутнённые желанием глаза Ликса, который тихо постанывал под ним этой ночью, когда Чанбин, снова не удержавшись, полез на его половину ложа и стал ласкать его. Если он мог занять себя посильнее, то ему уже не приходили в голову мысли о том, что он ласкает каждую ночь не своего омегу, что пока Чанбин сосёт его соски или толкается в его жаркое нутро, Ликс, мягко и высоко вскрикивая, думает не о нём вовсе. Ведь каждый раз, когда Чанбин возвращался из мастерской чуть раньше, он не заставал Ликса дома. Мальчишка упорно продолжал бегать на камень. Бегать и ждать там своего волка. Волк не приходил. И не придет больше. Чанбин сжимает зубы и клянется себе в этом! А Ликс ждёт. Он не берёт на берег, на их с волком тёплый камень, ни вышивку, к которой, кажется, потерял интерес, ни еду. Он просто сидит на камне или лежит на нём и смотрит в небо. Или плачет. Иногда поёт что-то. Тихо, нежно. А когда солнце скрывается за леском, когда на небо выходит молодой розоватый месяц, он возвращается домой. Чанбин не может заставить себя встретить его именно дома, чтобы посмотреть позлее, чтобы грохнуть кулаком по столу: да что в конце концов за лешья немощь! Куда ходил, сучий потрох?! Где шлялся, дивий сын?! Кого ты там всё ждёшь?! Кого, а? "Ну, кого, а?... Ведь я же здесь, я — здесь, рядом с тобой. Зачем тебе волк? Что за странность? Что за колдовство? Ты же человек, ты бояться его должен. Да и знакомы-то вы — ну, сколько? Откуда, откуда такая увлечённость диким злобным зверем? Почему? Ну, почему опять твои глаза красны и влажны? Ты улыбаешься, ты готовишь вкуснейший кулёш, ты научился здорово месить и печь хлеб, и надо будет не забыть спасибо сказать твоему брату Минхо, что поделился с тобой формой для него... Но почему же так часто печален твой взгляд? И что так тоскливо ищешь ты вечерами, когда я застаю тебя на пороге, перед дверью, с лицом поднятым к небу? Что ж ты мне душу-то мотаешь?..." Именно об этом он и думал, когда чистил площадку для дома. Когда наваливался на лом, чтобы вынуть из земли тяжёлый пенек. Когда умолкал неутомимый Чонджин со своими рассказами о том, как они бегали тайком в деревеньку у Синего ската и какая она богатая, что торгует она по всему Пригорью, что там, оказывается, целый пояс деревень, и сеют они злаки, и выращивают кур и коз... Именно тоску в глазах любимого вспоминал Чанбин, когда вдруг отрывался от дела в мастерской и застывал с долотом в руках, пока Чонджин не окликал его насмешливо. Она его и сломала — эта тоска. Да леший с ним. Пусть всё узнает.