Счастье в веснушках (18+)

***

Чанбин продержался две недели. Он понимал, что, если Ликс обидится и бросит его, он не выдержит долго и скатится в такие глубины отчаяния, что уже не выкарабкается. Дело в том, что больше Ликс не был в безвыходном положении, когда ему просто некуда было идти. У омеги был выбор. Двое из тех, кого взяли волки, отказались от своих альф, пожаловавшись на них Сонхва. И для них вожак приказал построить отдельный домик-времянку, а потом, когда они выберут место, пообещал поставить хороший, добротный, хотя и небольшой дом. И там эти двое, что пострадали от жестокости тех, кому их отдали, будут жить как полноправные члены стаи, им уже выделялась доля с охоты, небольшая, но прокормить себя можно. Сонхва разрешил им найти себе занятие, чтобы начать обмен с другими в стае на иные, кроме мяса, продукты. Времянка их стояла почти с краю деревни, был при ней уже даже разбит омегами огород. Вели они себя тихо, скромно, волков боялись и не привечали. Дружили с Есаном — но с ним дружили все, он вообще стал просто негласным хранителем омег поселения, и к нему наведывались не только омежки-перелётчики, но и оставшиеся омеги-волки. Его постепенно стали не просто любить — им восхищались и очень уважали. И он взял под крыло двух обиженок. Сонхва тоже не раз говорил, что он лично изгонит из стаи любого, кто попробует подойти к ним с неуважением и снова их обидеть. И все его поняли и приняли его слова всерьёз. Потому что за последнее время он очень набрал в своей силе среди членов стаи. И произошло это именно благодаря его решению отдать омег-перелётчиков волкам. Потому что очень многие нашли с этими мальчишками если не счастье, то точно утешение. Эти двое были печальным исключением. Нет, стая не смогла осудить тех, с кем не ужились эти омеги, или отказаться от них: это были взрослые волки, которые потеряли в страшной резне в старой слободе любимых мужей и нескольких детей. Так что понятно было, что и омег они взяли во зле и с понятной целью — отомстить. Чонхо предупреждал Сонхва об этом, но молодой вожак слишком верил в свою стаю. И всё же двадцать три остальных омеги из разобранных обрели своих альф и, кажется, неплохую жизнь, даря тепло и заботу осиротевшим волкам и не давая им дичать без омежьей нежности. А этим двум... им не повезло. И о них теперь заботилась вся стая. И никакого неуважения из-за того, что делали с ними волки, они не чувствовали, а несчастье своё переживали мужественно, находя утешение и поддержку друг в друге. Так что... Было у Ликса, куда идти, если что. Однако Чанбин даже не этого боялся. Гораздо хуже будет, если Ликс останется, но уже никогда не посмотрит с нежностью на своего альфу, будет исполнять долг — на кухне, в доме, на ложе — но не сможет полюбить. Ведь Чанбину хотелось любви. И не просто — любой. Ему хотелось сильной, страстной, настоящей — и именно от Ликса. Остальные омеги как будто перестали для него существовать. Мальчишка с веснушками и низким волшебным голосом — Чанбин и сам не мог сказать, как это произошло — полностью овладел его душой, приручил его нестойкое и вечно мятущееся сердце и стал единственным желанием, единственной мечтой. Именно поэтому альфа с тоской, но совершенно точно осознавал, что не сможет быть счастливым, пока таинственно исчезнувший волк не перестанет сниться Ликсу, который прижимался ночью к Чанбину и иногда во сне шептал своё "шайани мано... саранхэ-сса..." — мучая альфу, доводя его до зубовного скрежета и сжатых в мучительной беспомощности кулаков. Поэтому Чанбин так и решил: пусть упрямый тупорожек всё узнает. И — будь что будет. Нет, альфа не собирался сдаваться так просто, вываливая всю правду и отдаваясь на милость омежьему разуму. Нет, он еще поборется. Он переговорил с Чонхо. Тот покачал головой: — Послушай, я нашёл тот куст почти месяц назад! Всё уже отцвело давно, ты понимаешь? — Понимаю, — упрямо ответил Чанбин. — И всё же. Где? Потом он попросился поговорить с Есаном, и Чонхо, цокнув, недовольно сверкнул ревнивым взором и процедил: — Да что же вы все к нему лезете? Оставьте его мне! Он мой! — Прости, — тихо, но твёрдо сказал Чанбин, — но мне очень надо. Очень. Есан, выслушав его просьбу, посмотрел на него с сомнением. — Ты... Ты думаешь, что он сможет всё забыть? И снова пройти по этому пути? — Не знаю, — Чанбин не смел поднять на него глаза, ему было тяжело и страшно, но он понимал, что выбора у него нет. Вряд ли получится, но у него было его отчаяние, так что он тихо и решительно добавил: — Если и не сейчас, я буду пробовать снова и снова. Просто — скажи... До Чёрного обрыва он добрался быстро, а оттуда пошел строго на север, как и сказал Чонхо. В зубах у него была котомка с одеждой — лучшей, что он у себя нашёл. Он поднимался долго, оглядывая и обнюхивая каждый куст. Да, Чонхо был прав. Всё отцвело и опало, ни следа жёлтых пуховочек он не мог найти. В отчаянии он прилёг у сломанного дерева, сложил морду на лапы и задумался. Может, попросить снова цветов у Юнхо? Кажется, у него зацвел барвинок? Прошлый раз, когда они шли с Ликсом в купальню, тот остановился поглазеть на нежно-сиреневую россыпь на зелёном ковре травы на дворе Юнхо... Да, можно, конечно, но... Но это всё не то, не то... Он в тоске поднял голову и хотел было уже привычно завыть на безмятежные и бессовестно равнодушные к его печали облака, как ветер, внезапно тронувший его шкуру и чуткий чёрный нос, принёс этот запах. Чанбин, задрожав, вскочил на лапы и, держась по этому ветру, побежал. Куст был небольшой, высокий, но тощий. Пуховочки не были уже солнечно-жёлтенькими, они чуть порыжели, но всё ещё были пышненькими и нежно пахли. Как выжил этот куст посреди опавших и давно отцветших своих родственников было тайной. Но Чанбин, любовным взглядом окидывая цветы, с восторгом подумал, что это — благословение: "О, мати Луна, спасибо! Я понял. И я не упущу его больше!" Он обратился, осторожно сломал несколько веток, где пуховочек было побольше, и обвязал их взятой заранее верёвкой — чтобы было удобнее нести. Ветки были большими, пышными, очень красивыми, но Чанбин боялся, что, пока он донесёт, пуховочки свянут или осыплются. Однако, выбора не было. Солнце близилось к предзакатному часу. А путь был неблизкий, и человеком он бы шёл его в два раза дольше. Ликс утром сказал на своём смешном-ломаном, что будет сегодня стирать, пойдёт на речку, на мосточки, где омеги собирались за разговорами и стиркой, а значит, он наверняка задержится. Однако всё же стоило поторопиться. Чанбин снова обратился и побежал обратно. Нести ветки в пасти было жутко неудобно, они качались и хлестали по морде, и он вынужден был несколько раз остановиться и прочихаться от надоедливой пыльцы, что забивала на бегу его нос и лезла в пасть. Но он упорно бежал к большому камню, на котором сейчас примостились где-то с краю все его надежды и все его мечты. Примостились — и плачут, наверно... как всегда. Плачут — и зовут его, именно его, своего волка. Так оно и было. Тонкую фигуру своего омеги Чанбин увидел, как только открылся ему из леса вид на камень. Ликс весь золотился в лучах румяного солнышка, что пылило прямо на него прощальным светом и делало его фигуру просто волшебной, неземной, почти прозрачной и воздушной. На юноше была лёгкая белая рубашечка, которую ему недавно справил Чанбин, и серые штаны, которые свободно болтались на его ногах, так как были альфьи. Но Ликс вообще в последнее время пристрастился таскать одежду Чанбина, несмотря на ворчание старшего по поводу того, что они нарочно пошили одежду Веснушке, чтобы он в ней ходил, а не лез к сундуку Чанбина. Но омеге нравилось, а Со сердился только для вида: ему льстило, что Ликс не против пропахнуть им насквозь. Чанбин прикрыл глаза и снова взмолился: "О, помоги мне, мати Луна... Помоги выстоять против этого солнечного мальчишки, помоги найти слова... Я ведь не со зла, ты знаешь, я ведь.. я так люблю его, мати Луна, прошу... Помоги мне!" Он перехватил ветки поудобнее, мотнул шеей, закидывая котомочку подальше, чтобы не мешала, и твёрдо выступил из-за деревьев. Волк не пытался скрыть своё присутствие, но и не бежал, как маленький, хотя именно этого ему и хотелось. Потому что его зверь истосковался по этому омеге. Как только Чанбин увидел его из-за деревьев, альфа внутри него вскочил и прильнул к прутьям клетки. Он не выл, не скалился и не рычал, капая слюной, как бывало раньше и не раз, — нет. Он тихо поскуливал, виновато кося золотым глазом, от нежности к этому солнечноволосому юному существу, которое... поворачивалось к нему страшно медленно... И Чанбин от страха был готов уже ломануть обратно, в деревню, чтобы... Ликс вскочил на камне и вытянулся в струнку, жадно оглядывая приближающегося к речке большого серого волка с... огромной веткой желтых цветов в пасти. Глаза омеги были широко раскрыты, рот приоткрыт в неверном шёпоте, лицо побледнело и вытянулось. Он вдруг тонко крикнул что-то звоном раскатившееся по реке, но так как в ушах у Чанбина стучала кровь от дикого волнения, он не понял, что именно. Волк вступил в воду. Он шёл, не сводя взгляда с тонкой фигурки на камне, чётко выделявшейся сияющим по контуру золотым бликом, что дарило ей солнце, мягко сияющее за её спиной. Ликс был... Он был прекрасен. Но когда волк, подойдя к покатому краю камня, легко вспрыгнул на него, омега отступил. Чанбин думал... он так надеялся, что Веснушка бросится к нему, обнимет, обрадуется! И тогда на волне этой радости, может, всё пройдет не так страшно. Может, обретя снова своего обожаемого волка, он отнесётся к признанию Чанбина легче. Но по лицу Ликса — напряжённому, немного растерянному, сердитому — было понятно, что лёгкости ждать не стоило. Ликс искательно рыскал взглядом по морде Чанбина и, кажется, пытался заглянуть ему в глаза сквозь чуть прикрывавшие их ветви. Волк сделал несколько шагов к застывшей фигурке омеги и склонил голову, опуская цветы на камень— к ногам юноши. И тот дрогнул в своей каменной неподвижности. Он повёл носом, и на лице его мелькнуло на миг удовольствие. Но он тут же снова нахмурился. — Шай... Шайа? — сказал он дрожащим голосом. — Поскос-тсо наррэт-та? Миор-ро Ликс-си? Карос-со наррэт-та? Слова шипели и резались, как и тон омеги, и Чанбин совсем растерялся. Это было странно. Очень странно. Ведь Ликс тосковал по нему, уж это-то Чанбин точно знал! Он столько ожогов получил за это время, когда капали на него невольные слёзы Веснушки. Когда жгли его ночью слова о волке... Но теперь в глазах того, кому он этого волка вроде как вернул, он не видел ни счастья, ни благодарности, ни даже радости! Тогда... Если он не рад видеть своего раньше столь желанного зверя, что же он делает на этом камне? Однако отступать было поздно, да и некуда. Всё или ничего — и пусть мати Луна решит, кто достоин большего. Он снова посмотрел на Ликса и не мог не заурчать от нежности и жалости: глаза мальчишки были прикрыты, и по щекам текли слёзы, которые он усердно смахивал нетерпеливыми пальцами, а они всё катились и катились, оставляя блестящие на закатном солнце розоватые дорожки. И пальцы его дрожали. Да и вся фигурка — тоже. Как будто пела на ветру натянутая струнка паутинки — того и гляди улетит... Чанбин не мог допустить, чтобы улетела. Поэтому он, жалобно заскулил, лёг на брюхо и пополз к Ликсу. Лапой задел ветки и потянул за собой. Ликс снова замер — явно от изумления, — потом как-то совершенно по-детски всхлипнул, присел на корточки, опустился на колени, встал на четвереньки — и уставился жадным недоверчивым взглядом прямо в глаза застывшего на месте Чанбина. Они смотрели друг на друга — и были открыты друг другу, как никогда раньше. Чанбин с отчаянием понял, что это — самое важное его испытание в жизни. Поэтому он снова взмолился: "Прости меня! Прими меня! Это же я, я! Я люблю тебя, так люблю! Я ведь не лгал тебе! Я если и звал тебя — не чтобы обмануть! Я ни слова не понимал из того, что ты мне тут говорил, я не выведывал твои секреты, омежка мой нежный, мальчик мой, Веснушка мой родной! Я не хотел обидеть тебя! Просто я не могу отказаться от тебя, не могу — ни как волк, ни как человек! Услышь же меня... Умоляю!..." — Тчан... Бин?.. — тихо понеслось по ветру и утонуло где-то в камнях у берега. Чанбин моргнул и приоткрыл мгновенно ошпаренную жаром пасть. Что?.. — Шайани мано... ТчанБин? Нет, не послышалось, нет... Это сказал Ликс. Почти прошептал, почти про себя сказал, но... Но точно — сказал. Чанбин даже ещё не понял, что произошло, а волчье нутро ответило сразу: он опустил голову на камень — и прикрыл лапами нос, прижмуривая глаза. Легко овеяло его воздухом — и перед носом легло что-то... пахнущее кровью и тревогой жёлтого цветка-пуховочки... Он открыл глаза и снова поднял голову, косясь на то, что Ликс положил перед ним. Это было полотенчико. Неширокое, длинное, с чудесной тонкой вышивкой и в засохших пятнах крови. То самое, которое он скатал и положил в карман одежды, в которой был на охоте. А потом совершенно забыл о нём. Скинул одежду перед купальней — давно, в тот же вечер. Одежда пошла в стирку. В ту самую, которую сегодня Ликс затеял с самого утра... Чанбин закрыл глаза. Смысла дальше таиться и что-то пытаться как-то красиво обставить больше не было. Он сосредоточился, закружила вокруг него серебристо-серая, такая знакомая и родная вьюга... Одежда была в котомке, но Ликс весьма спокойно относился к обнажению тела и обнажённому телу, как успел понять Чанбин. Так что... Три, два, раз. — Прости... Прости меня, Ликси... Прости. Он не смел поднять головы, стоял на одном колене, как стоят, когда принимают клятву верности вождю, — перед юношей, от которого сейчас зависело его счастье. Он не закрывал глаз, уставившись в поверхность камня взглядом, невольно отмечая все выемки и трещинки на этом старом, много чего повидавшем сером камне. Краем глаза он также видел пальчики на ногах Ликса, стоявшего в двух шагах от его. Очень милые и такие... Их хотелось сжать в ладонях и согреть, ведь наверняка маленький тупорожек снова сидел с опущенными в реку ногами. Намекай — не намекай — всё ему бесполезно. Хотя был он на удивление закалённым: они купались уже несколько раз, а ведь вода была ледяная и человеком Чанбин ни за что не полез бы в эту воду. А Ликсу хоть бы хны, плещется, а потом с удовольствием жмётся под волком, согреваясь и зарываясь в его шкуру носиком и этими самыми пальчиками... — Ликс-си думать... шайа... волк... умереть... — тихо прозвучало над ним. Он изумлённо поднял глаза и утонул в мокрых от слёз широко раскрытых глазах Веснушки. — Ликс.. Я... я думать, волк кровь... кровний... быть другой волк... ассур-ра сшам-моно... — Веснушка показал пальцем на уже почти полностью затянувшуюся царапину на руке Чанбина. — Ранен? — тихо спросил Чанбин, до которого с трудом, но начинало доходить, что пережил за последнее время его омега. — Ты думал, что волк... что я погиб из-за раны? Из-за ран от драки с этой сволочью? — Шсво... лосчью...? — с трудом переспросил Ликс, чуть хмуря бровки, а потом вдруг покачал головой. — Ния... нет другой волк... Мне, я... Волк ТчанБин дералься... мне... умереть от... мне волк ТчанБин... Чанбин вдруг почувствовал, как в горле у него растёт горький ком, а в носу предательски начинает щипать. На лице Ликса было столько растерянности, столько недоверия и тревоги.... Бедный малыш. Как же, наверно, тебе было тяжело каждый раз приходить сюда — и думать, что из-за тебя погиб волк, которого ты... саранхэ-сса шайани... — Прости меня, я так виноват... — снова прошептал Чанбин, яростно зажимая в себе слёзы, понимая, что сейчас вот вообще не вовремя расчувствоваться. Он здесь не за этим, нет. Он... не за этим. Не поднимая головы, он потянулся за упавшей во время обращения с его шеи котомочкой и вытянул из неё одежду. Отвернулся стыдливо от молчащего Ликса, быстро натянул штаны и наклонился за рубашкой, когда почувствовал рядом, за спиной, ласковое тепло с запахом нежной сладковатой весны... Тонкие руки обвили его талию, и, когда он, смятенный, с гулко бьющимся сердцем, выпрямился, по дороге уронив подхваченную дрожащими пальцами рубаху, крепкое гибкое тело прижалось к нему, а небольшие ладошки повели по его торсу, огладили бока и, скрестившись, прижали его к неширокой, тёплой груди. — Шайани-мано... Ликс-си... Я хотчу... смотреть тебе... Ликс-си мрос-си шайани... Я ждаль... я так ждаль... Бояться, ждаль шайа... хотчу тепло... Чанбин закрыл глаза и запрокинул голову. Он был чуть ниже омеги, так что его затылок очень удобно лёг прямо в выемку шеи Ликса. — Ты не меня ждал, — срывающимся голосом сказал он, чувствуя, как мягко, лаская, гладят тёплые ладони его грудь. — Ты ждал волка. Моего волка. Ты ведь... Ликси саранхаэ-сса шайани мано... Последние слова прозвучали как-то особенно горько, и Ликс перестал его гладить, явно поражённый тем, что услышал свои собственные слова от Чанбина. А потом над ухом альфы прозвучал мягкий, низкий, бархатный смех. Ликс смеялся. Он ткнулся носом Чанбину в затылок и... чуть прикусил его. Со замер, не в силах поверить, что милый и робкий Веснушка так откровенно пытается приказать ему — приказать не двигаться, замереть. Покориться. — ТчанБин слушать... — прошептал Ликс ему прямо в ухо, а казалось — прямо в душу. — Плохо чужой... слышать плохо.. Ликс-си... Я говорить чужой... говорить волк, не ТчанБин. Его руки снова заскользили по тут же покрывшейся мурашками коже Чанбина, и когда они стали нежно оглаживать стоявшие уже крепко соски, Чанбин невольно коротко и отчаянно простонал. Он хотел, он правда хотел сопротивляться этому странному нападению явно сошедшего с ума от радости, что его волк жив, мальчишки. Они стояли на камне над рекой — на виду у всего мира: у журчащей под ними воды, у ёлочек на противоположном берегу, у солнца, мягко румянившего торс Чанбина и золотящего волосы Веснушки, которые Со видел краем глаза... Под ними был их камень — столько нежности и ласк видевший. Но сейчас Веснушка рисковал ужасно, ведь Чанбин по-прежнему был не железным, а в штанах у него пожар разгорался уже с первого мгновения, как он почувствовал, что тело, к которому его прижали, было обнажённым. Альфа старался не думать об этом, ведь когда он отворачивался от Ликса, на омеге была рубашка. И куда она делась — вот ведь интересно. Одно было ясно: у Ликса по-прежнему было наглухо отбито чувство опасности. И Чанбин бы воспользовался этим, и с удовольствием, потому что непослушных, балованных щенков надо наказывать, но.... Но у него была цель, и сейчас самым трудным было даже не достичь её. Трудно было просто не забыть о ней, сосредоточиться под тёплыми руками, ласковыми губами, которые вдруг заскользили мягкими бабочками по плечам альфы, и мягким шёпотом у уха: — Шайани мано... Ликс-си мрос-си шайа Ликс-си... Шайа-ссурик-ко... ТчанБин ссурик-ко... Ассай-я ТчанБин нян... Мрен-мио ТчанБин нян... Мано ТчанБин нян... — Ты же видел меня и до этого, — шептал ему в ответ, как в забытье Чанбин, — почему только сейчас ты говоришь, что я... красив... что я... желанен... что я — твой... — Знать теперь: шайа мано... волк жив... мочь сказать всё ТчанБин... Ликси чистый... ТчанБин — шайа мано.... — плескалось ему в ухо горячей сладкой волной, а руки прижимали его всё сильнее. — ТчанБин мано... Шайа мано... — Твой, твой... — отвечал ему торопливо, задыхаясь и крепко сжимая в чуть отведённых назад руках бёдра Ликса, который просто заходился в своей странной, сумасшедшей нежности, такой нелепой, такой невозможной, такой необходимой, дарящей жизнь и надежду. — Я только твой волк, я только твой альфа, я весь — только твой, только для тебя, я... я люблю тебя... люблю, омега, люблю... Чанбин саранхаэ-сса Ликси, Чанбин... Ликси асурио, Ликс-си. Чанбин срахос-са асурио Ликси, Чанбин... И третье... самое важное, что он должен был сказать... Есан настаивал, что это — самое важное для омеги его племени, потому что мало кто способен был это пообещать. Но Чанбин был в себе уверен. Никто никогда больше, кроме Ликса, ему будет не нужен. Поэтому он повернулся к Веснушке, замершему за его спиной каменным изваянием и уже отпустившему его. Чанбин сразу наткнулся на странный, испуганно-недоверчивый и даже какой-то обиженный взгляд. Омега отступил от него на шаг. — ТчанБин, ни! Ни! Ния! ТчанБин не понимать, ТчанБин! — срывающимся голосом почти крикнул Ликс. Но Чанбин не просто понимал. Он отлично знал, что хочет сделать. Поэтому он взял руки Ликса и крепко сжал сразу начавшие дрожать пальцы в своих. А потом решительным движением положил ладони себе на лицо и прикрыл глаза от удовольствия. Ликс всхлипнул и попытался вырваться, но куда ему... Когда Со Чанбин чего-то хотел, он никогда не отступал. Так что он лишь плотнее прижал тонкие нежные пальцы к своим щекам. — Чанбин курс-соро ни-оппа, ни-оппа-ако наис-со Ликси, Чанбин. Чанбин самесаро тио мано Ликс, Чанбин! — твердо сказал он, молясь, чтобы память его не подвела и он правильно произнёс эти слова — такие важные, такие нужные сейчас им обоим. И чтобы всё точно понял этот нежный мальчишка с горящими на закатном солнце веснушками по нежной коже, чтобы всё понял этот странный и самый нужный на свете омега, его омега, который смотрел на него с недоверием и робкой пока радостью в полных слез глазах — вот чтобы он всё понял, Чанбин повторил: — Я люблю тебя, Ликс. Я нуждаюсь в тебе, мой омега. Я никогда больше не обижу тебя и никому не дам в обиду. Я хочу сделать тебя своим, Ликс. Своим мужем. Огромные глаза зажглись тысячей огней, которые полились из-под длинных ресниц, переливаясь на солнце. Но Чанбину было мало того, что он всем сердцем чувствовал, знал уже ответ Ликса, так что он твёрдо и настойчиво спросил: — Ты будешь моим мужем, Ликс? Ты станешь моим? — Моа... Ликс-си да ТчанБин, Ликс-си... Слова, подхваченный ветром, унеслись туда, куда уходило на ночь солнце. А над рекой ещё долго отзывался звук нежного и чистого поцелуя — такого, с которого обычно и начинается новая, светлая и счастливая жизнь.