Счастье в веснушках (18+)

Зиму Ликс не особенно любил, потому что не любил холод. Он вообще был странным кочевником. Ему папа так и говорил: — Непонятно, почему ты такой мерзлявый, Ликси. Мы все хорошо зимуем, а ты... — Может, я как отец? — хлопал ресницами Ликс. — Он всегда зимой в шкуры кутается. Ему всегда холодно. Почему-то на словах об отце папа всегда смущался, а глаза его становились мокрыми. Поэтому Ликс тоже не любил зиму: папа часто плакал зимой. Уж непонятно было, только ли из-за отца, или было что ещё. Но теперь, когда у Ликса был тёплый дом, большое ложе с меховым покрывалом и тёплым пышным одеялом, а главное — горячий, как костерок, альфа под боком, Ликс мог бы и не бояться зимы. Но он почему-то боялся. И в первый снег, когда некоторые соседи высыпали на улицы из домов, несмотря на поздний час, и стали радостно ловить руками и губами снежинки, он из дому не пошёл. Стоял у окна и, зябко ёжась, грел пальцы над парком из большой кружки с ароматным шиповниковым взваром. Хонджун, который был у них теперь за лекаря, настрого приказал ему его пить как можно чаще: так было полезно для ребёнка. Сильные руки обвились вокруг его пояса, и он, блаженно вдохнув обожаемый аромат, смело откинулся головой на широкое плечо. — Почему не спишь? — прошептал ему в ухо Чанбин. — Зачем встал? — Он осторожно огладил небольшой, но явственно выпирающий животик Ликса и, как всегда после этого, счастливо и громко вздохнул. — Первый снег, — тихо откликнулся омега. — Смотри... Люди рады. Чанбин поднял голову от его шеи, которую было примостился лизать, и выглянул в окно. Там, во дворе дома напротив, носились друг за другом Сонхун и его альфа Сухёк, смеялись, как дети малые, а потом Сухёк поймал своего маленького и юркого омежку и закружил в руках, поднимая высоко над землёй. И смех Сонхуна соловьиной весенней трелью разнёсся над улицей, которую укутывало первым снежным покрывалом в этом году. — Хочешь, я тоже могу тебя на руках потаскать, — промурлыкал Чанбин. — Только скажи. — Ты и так таскаешь. — Ликс покосился на неугомонные руки альфы, которые всё гладили и гладили его живот, забравшись под длинную ночную рубаху и бесстыдно её задрав. — Хочу снега! — надул он губы. — Пойдём? — В голосе Чанбина было лёгкое безмятежное удивление. — Поймаю тебе самую красивую снежинку. — Не хочу идти, — поёжившись, снова тем же сварливым тоном ответил Ликс. — Хочу выпить талого. Принеси. — Хорошо, малыш. Ликс сразу пожалел о том, что сказал, потому что такие тёплые и родные объятия тут же исчезли, оставляя на своём месте холод. От осознания своей глупости омега всхлипнул, на глазах его выступили слёзы. И он тут же шикнул в нетерпении: из всех трудностей беременности именно дикая слезливость раздражала его больше всего. Больше частого желания лизать пахучие деревянные доски, за чем его не раз заставал Чанбин. И даже больше этого добродушного выражения на лице мужа, который на все его странности отвечал одинаково: — Хорошо, малыш. Почему Ликса эта покорность мужа так бесила, он не понимал. Просто его сильный, часто суровый, немного вспыльчивый и упрямый альфа, с тех пор как узнал благую весть о ребёнке, превратился в слишком заботливую курицу-наседку, которая, когда была рядом, всё тревожно квохтала, кутала Ликса, пыталась накормить всем, что было наготовлено, не пускала купаться в чан одного и на самом деле носила на руках. Ликс же, наоборот, словно лешего в себе какого приветил: сердился, своенравничал, иногда даже с силой отталкивал альфу из-за своего раздражения, разговаривал с ним сквозь зубы, а то и кричал на него. Минхо, который как-то пришёл не вовремя проведать младшего братишку и застал его в таком состоянии, пришёл в ужас. — Ты с ума сошёл так говорить с альфой? — тихо и сердито спросил он у злобно щурящегося Ликса, утащив его от печально сидящего на лавке в кухне Чанбина в спальню. — Думаешь, раз беременный, то тебе всё позволено? Где твоё уважение к мужу?! — Он... Он не жалуется! — Ликс, у которого при взгляде на сурово сдвинутые брови Минхо всё внутри оборвалась, заплакал и уткнулся в шею брату. — Прости... Сам не пойму, — всхлипывал он, — не знаю сам, что со мной... Хочется его толкать, тыкать, хочется, чтобы ему... больно было! — Ликси, — тихо отозвался Минхо, — милый... Он тебя... Он обижает тебя? — Нет! — горячо вскинулся Ликс. — О, нет, нет! В этом и дело! Он обнимает! Он укрывает, он лезет целовать и нежиться! И это приятно, очень приятно, но... — Он снова зажмурился и расплакался пуще прежнего. — Но почему-то иногда я сам не свой! Мне... Мне чего-то не хватает! Я хочу чего-то, а он... не даёт! — Чего не даёт? — озадаченно спросил Минхо. — Не знаю! Я просто... просто не знаю! — всхлипывало Ликс. — Я совсем ничего не понимаю! Я так боюсь, что он... Что однажды он просто устанет от меня и уйдёт! Бросит меня! И тогда... тогда... — Он стал задыхаться, и Минхо тут же обнял его крепко и выпустил свой аромат. Свежая нежная сирень брата всегда успокаивала Ликса, так что он задышал тише. — Он никогда тебя не бросит, ты же понимаешь? — мягко спросил Минхо. Ликс кивнул и прижался горячей щекой к прохладной щеке брата. А Минхо продолжил: — Но тебе надо попить что-то для успокою. Я скажу Хонджуну. — Не надо, — тихо отозвался Ликс. — Ему и так тяжко. Нас таких слишком много на него одного, а у него ещё и младенчики Ючона, и омежка Кихёна... — Я помогаю с ними, — широко и светло улыбнулся Минхо. — Да и альфы там с ума сходят по своим малышам. Ликс тоже невольно улыбнулся: удачные роды двух беременных омег-волков были самым большим счастливым событием за последнее время и хотя бы немного дали вздохнуть свободнее стае, прибитой огромным несчастьем в домике для одиноких омег, исчезновением Есана и уходом Чонхо. На подходе был малыш торговца Кан Тэсопа, и его омега, милый и добродушный Хиук, был сейчас просто средоточием всяческой заботы и внимания не только со стороны своего неутомимого мужа, но и всей стаи, наверно. Больше, чем о нём, заботились только о новеньком омежке, бедном Чимине, который жил у Ким Намджуна и едва-едва пытался прийти в себя. Вспомнив о Чимине, пострадавшем от зверства того, кто когда-то пытался обидеть и его самого, Ликс снова заревел, и Минхо стал нежно гладить его по голове. — Всё будет хорошо, малыш, слышишь? Всё будет у нас хорошо. Надо верить в это. Звёзды будут милосердны к нам. Но и самим не стоит теряться. Так что Хонджуну... — Нет, нет, не надо, он и так очень устаёт, — тихо всхлипывая, сказал Ликс. — А ведь у него скоро свадьба, Сонхва и так рычит, что запрёт его и окрутит силой, если он попробует снова её отложить. Есть, правда, Соён, но он пока не очень много умеет, как он там учился... Да и после своей свадьбы он для Хонджуна не очень хороший помощник: Субин, говорят, его из-под себя не выпускает совсем. Даром, что не так давно оправился от своих ран. Ликс невольно хмыкнул сквозь слёзы, вспоминая, что именно на последней вечёрке им нашептал неутомимый Манчон, которого даже беременность не изменила: всё таким же был болтуном и насмешником. Минхо цокнул и покачал головой: — Ты бы поменьше сплетников слушал, а побольше думал о себе и своём альфе. Ему тоже нелегко приходится, ты же знаешь. Он и его работа сейчас очень всем нужны, а он только о тебе и твоих слезах, небось, думает. А ты на него ещё и кричишь так. Ликс снова заплакал, но Минхо сурово прикрикнул на него — и он быстро вытер глаза. — Да, да, — торопливо сказал он, — я понимаю. Я постараюсь. И он старался. Правда, не всё получалось. Вот и сейчас. Нахрен ему снег? Да ещё и талый? Разве его пьют? Вон, воды полная кадка, чистой, колодезной, Чанбин вечером натаскал. А вон в бочонке — из лесного ручья. Джисон вчера принёс. Он со своим альфой в лес ходит то за шишками, то за сушняком, неутомимый, словно и не на сносях. Вот, принесли они кувшин и с Ликсом поделились. Сонни сказал, что такой воды Ликс ещё не пил — вкусной, до зубовной боли свежей. Так что — зачем ему талая? Вот зачем?! О, Звёзды... Опять слёзы... да что ты будешь делать?..

***

— Веснушечка... Милый мой, ну, не плачь, ну же... Ну, как зачем вода? — Чанбин вдруг соскочил с постели, на которой лежал на боку ревущий Ликс, и кинулся к сундуку, достал оттуда чистую ткань, небольшой кусок, и, смочив её в бадейке, где до этого растопил снег, подошёл к косящемуся на него недоверчиво омеге, размазывающему слёзы по лицу. — Слушай, — торжественно начал альфа, — мне как-то один знакомый омега говорил, что, чтобы быть всегда свежим, как розара, надо умываться талым снегом. — Ка-ак... Как-кой ещ-щё омега? — завсхлипывал тут же Ликс. — Папин знакомый, — отмахнулся Чанбин, присел рядом с ним на постель и скомандовал: — Ну-ка, малыш, сядь. Давай я тебя оботру. — Са-ам что ли... не... м-могу? — выговорил Ликс, но сел и даже позволил своему альфе осторожно начать касаться своего лица ледяным полотенцем. Это было странно, но холод, который тут же пустил мурашки по его спине, подействовал на него успокаивающе. — Ещё, — всхлипнул он. — Ещё хочу. Чанбин с готовностью подтащил бадейку к ложу и стал осторожно обтирать лицо омеги. Ликс сидел, закрыв глаза, и ощущал не только будоражащие касания ледяной тряпицы, но и то, как нежно и мягко обходится с его опухшей мордочкой Чанбин. — Почему... Почему ты меня терпишь? — тихо спросил он, не открывая глаз. Рука, прижимавшая тряпицу к его щеке, на миг замерла, а потом снова продолжила свои мягкие движения. Чанбин молчал, но Ликс не собирался отступать. — Почему? — упрямо повторил он. — Я веду себя... Я ужасен! Почему ты не накричишь? Почему не обозлишься? Любой бы... А особенно альфа... — Он вдруг почувствовал, как снова закипают у него под веками горькие слёзы. Зачем он это делает? На что толкает своего альфу? — Когда я Обрёл тебя под Древом Духа, — тихо начал Чанбин, — твой брат... Джисон... сказал мне, что я очень виноват перед тобой. Ликс затаил дыхание и сжал кулаки, понимая, что сейчас услышит что-то очень важное. Его сердце гулко забилось. Они никогда, ни разу ещё не говорили о том, как началось их знакомство. И Ликс не очень-то хотел этого. Но прерывать альфу не стал, закусил губу и чуть опустил голову. Однако Чанбин мягко поднял его лицо за подбородок и снова стал водить по его лбу и щекам мокрой холодной тряпицей. — Не то чтобы я забыл об этом, — тихо продолжил он. — Но тогда... Я обещал ему, что всю оставшуюся жизнь буду искупать свою огромную вину и заслужу твоё прощение. В сердце Ликса что-то болезненно кольнуло. Вина?.. Вина... Его муж просто чувствовал себя... — Но я наврал ему, — продолжил Чанбин. — Не хотел этого, но наврал. Эту вину... Я не могу её искупить. И простить меня тоже нельзя. — Я простил, — обиженно отозвался Ликс и открыл глаза. Лицо Чанбина было так близко, что он испуганно дрогнул. Альфа смотрел на него с такой невыразимой нежностью, столько ласки и света плескалось в его глазах, что Ликс замер. — Нет, — тихо ответил Чанбин. — Не простил. Но, наверно, и не стоит. Понимаешь... — Он вдруг склонился и нежно поцеловал мягкие приоткрытые губы Ликса. — Я не искупаю свою вину. Искупление — это ведь страдание, так все говорят. А я... — Он стянул с себя чистую рубаху и стал мягко отирать влагу со щёк Ликса. — Я не страдаю. Каждый раз, как вижу тебя, как касаюсь тебя, — это наслаждение. Даже если ты толкаешь меня — это всё равно ты, понимаешь? Ты — моё счастье, Ликси. Моя веснушка. Моя весна посреди зимы. Я никогда не смогу искупить свою вину, потому что всё, что я делаю для тебя, доставляет мне слишком большое удовольствие. — Даже когда я ору на тебя? — Из глаз Ликса покатились слёзы. Этот альфа... — Ты сильно ненавидел меня тогда? — вдруг спросил Чанбин. — Скажи... Как долго ты меня ненавидел? — Недолго, — хлюпнул носом Ликс и отвёл глаза. — Ты... Ты так старался загладить свою вину, что я... — Но ведь я обидел тебя страшно. Я унизил тебя, я... изнас... — Чанбин прикрыл глаза, и его челюсть мучительно дёрнулась. — Я изнасиловал тебя, Ликси. Жестоко. Никогда, никого! Я ни с кем... — Он гулко сглотнул и повёл подбородком, словно пытаясь увернуться от чего-то. — А тебя, именно тебя, Веснушечка!.. Я ведь тогда даже имени твоего не узнал. Притащил, как зверь в нору, и... — Я обиделся не тогда, — неожиданно для себя резко ответил Ликс. Он отстранился и отсел чуть дальше от альфы, который замер с со своей рубахой в руках. — Только что теперь об этом вспоминать? Разве я спросил об этом? — Ты спросил, как я могу тебя терпеть — такого сердитого? — тихо откликнулся Чанбин. — А как ты можешь терпеть рядом с собой альфу, который с тобой так поступил? — Все же терпят, — нахмурился Ликс. — И не просто терпят. Я... — Он вдруг почувствовал, как в его груди родится странное, ежом возящееся раздражение и снова на глаза выступают слёзы, но сердито тряхнул головой. Не сейчас. — Столько всего было после этого! Зачем вспоминать? То есть... Значит, это всё из-за того, что ты виноват? Чанбин вдруг оскалился и сдержанно зарычал, но тут же опустил голову, и ткань в его руках жалобно хрупнула. Ликс, которого вдруг окатило волной диковатого возбуждения, вздохнул и вынул из крепких пальцев мужа рубашку. Хорошая рубашка, жалко. — Я люблю тебя, Ликс, — немного отрешённо ответил Чанбин. — Мой папа... Знаешь, он мне когда-то сказал, что из таких, как я, получаются самые хорошие семейные альфы. Я долго ему не верил. Потому что не верил, что смогу кого-то полюбить. А уж то, что любовь может вырасти из ненависти... — Ты меня ненавидел? — тихо перебил его Ликс. — То есть... — Он всхлипнул, но Чанбин не поднял на него глаз. — Но ведь тогда... даже в первый раз... Ты ведь прощения просил! Ты цветы принёс. Так ненавидел, что умолял простить? Есть заставлял, одеть пытался... — Я ненавидел кочевье, — перебил его Чанбин. — Все мы ненавидели кочевье. Как ненавидят чёрную грозовую тучу или тёмную чащу. Но потом... — Он поднял на трепещущего от слёз Ликса глаза, и омега увидел, что они полны влаги. — Потом, — шёпотом продолжил Чанбин, — ты показал мне, что можно ненавидеть кочевье — и умирать от любви к кочевнику. Эта мысль была ненавистна любому из нас, но почти все мы отказались от этой ненависти. Хотя полюбили мы не кочевников — мы полюбили прекрасных, чистых и светлых омег, которых... — Он снова гулко сглотнул. — ...которых сначала обидели. Многие из нас. Знаешь, почему в том числе полюбили? Ликс, словно заворожённый помотал головой. Ёж от этих тёплых горьких слов почему-то ворочался всё сильнее. Казалось, он тормошил внутри что-то мутное, болезненное, странное, о чём Ликс и не знал, что оно есть. Чанбин же продолжил: — Потому что вы нас простили. То есть не стали мстить за обиды. Ты... Ты, Веснушка, ты, любимый, дал мне столько тепла, столько нежности, столько своей заботы и терпения, что я не мог тебя не полюбить. Но ведь ты меня ничем и не обидел. А я... Думаешь, я забыл? Всё я помню. — Он сжал кулаки. — И как накинулся, и как потом грубо отымел пальцами, и как... — Чанбин тяжело, с хрипом, вдохнул и выдохнул: — ...как невольно унизил, обманув твои надежды... Что-то болезненно лопнуло в груди Ликса, и перед глазами мутью замелось чёрными точками. Да... да! Да! Он был невинен, а его гнусно, напав со спины, вытрахали — без слова, без поруки, без обещания! Ему было больно тогда! Так больно, что он готов был бежать в лес, в чащу, в пасть к любому зверю, чтобы только убежать от этого жестокого с ним альфы! Он чувствовал себя последним тупорогом, когда понял, как ошибся с вышивкой. Понял ещё до того, как пришёл Есан со своей правдой! Он был уверен, что никогда не сможет простить альфу, который сначала цветов ему принёс, руки его себе на лицо положил, а потом оприходовал, как последнего стыдного — грубо, рыча и скалясь, пальцами! Да, всё это время Ликс думал, что всё забыл, был уверен, что надо это забыть, что это ошибка, что ошибаются все, Чанбин же раскаялся, он такой хороший, он... Но... Но как можно было забыть, просто — забыть, если это было больно, больно, больно! Так больно! И не только телу — душе! И, повинуясь странному, нелепому, но непреодолимому желанию, Ликс тяжко всхлипнул и кинулся на Чанбина. Он ударил его в плечо, в бок, ещё раз и ещё. А потом напал на альфу, ухватив его за плечи, и вцепился зубами ему в шею, вгрызаясь по-настоящему. Его трясло, всё смешалось у него в голове, он впивался ногтями в плечи Чанбина, а зубами в его сладкую, ароматную кожу — и чувствовал, что задыхается от рыданий и безумного удовольствия из-за острого вкуса крови в горле. — Прости меня, — услышал он вдруг мягкий, словно разморенный, шёпот. — Прости меня, Ликси, умоляю тебя, омега... Прости меня, злобного и жестокого. Прости... Хочешь — можешь искусать насмерть — слова не скажу. Только прости-и-и... — Ненавижу тебя, — едва оторвавшись, выдохнул Ликс и снова впился губами в только что оставленный след, всасываясь сильнее. Крепкие руки заключили его в объятия — бережные и ласковые, тёплые, словно солнце. — Прости меня... Прости меня, омеженька... Ликса от этого ласкового слова, которое он слышал от Чанбина впервые, словно холодным окатило. Мгновенно схлынула пелена наслаждения, он растерянно отпрянул от альфы и с ужасом уставился на его шею — истерзанную, покрытую кровью. — Бин! — тонко вскрикнул он. — Бини... — Чш-чш-чш... — Чанбин снова обнял его и прижал к себе, он двигался как-то до странности медленно, лениво, словно сонно. — Всё хорошо, Ликси... — Бин, Бин! — пытался оттолкнуть его Ликс. — Я тебе шею перегрыз! Бини! Ты... — Это метка, малыш, — сладко прошептал Чанбин ему в ухо, — это самое прекрасное, что ты мог мне сегодня подарить... — Метка, — в ужасе прошептал Ликс. — Но разве... Что ты сделаешь со мной теперь?.. Ты... Бини, ты... — Прошу: залижи мне... — Чанбин сжимал его в руках всё более страстно, словно просыпаясь. — Мне очень надо, чтобы ты... Залижи мне... рану... Хочу, чтобы надолго... осталось... Ликс замер, не понимая, но потом ощутил, как от этого шёпота, от жаркого рваного дыхания альфы, от настойчивых касаний горячих рук его начинает охватывать какое-то томление, он почувствовал, что безумно хочет снова попробовать крови Чанбина. Испуг прошёл — и алая рана на шее волка манила его всё сильнее. Он со стоном приник к ней и стал жадно вылизывать её. Его пальцы стали сминать грудь, торс и бока альфы, он прижимался к нему всё теснее, а потом обхватил за шею, дёрнул за волосы чуть назад — и впился мокрым окровавленным поцелуем в его губы, которые тут же стали ему отвечать с не меньшей жадностью. Альфа явно зверел в его руках, и от этого — от его хриплого рычания, от уверенных и всё более властных касаний — по всему телу Ликса побежали сладкие мурашки. Чанбин целовал почти грубо, всасывая с силой нижнюю губу Ликса, а потом стал яростно вылизывать ему приоткрытый в стоне рот, словно желал собрать с его губ и языка остатки своей крови. Как они оказались голыми, Ликс не помнил. Зато хорошо запомнил, как Чанбин заставил его встать на четвереньки и прогнуться. Пристроившись сзади, альфа обхватил его под бёдрами и, громко и жадно урча, начал вылизывать ему мокрые от смазки половинки, охаживать горячим языком его вход. Ликса пробивало острыми и сладкими струнами, он истекал густой смазкой, а его естество мучительно ныло. Он стонал низким голосом, потому что почти терял себя от наслаждения. Однако внезапно его пробило от мысли о ребёнке, и он, пытаясь повернуть голову к жадно всасывающемуся в него альфе, выстонал: — Би-и-ин... а можно-о-о? — Можно! — рыкнул в ответ альфа. — Я узнавал. Не дёргайся! Стой смирно, омега! И именно от этого властного тона совсем недавно такого покорного Чанбина Ликса передёрнуло звёздчатым удовольствием так, что он, вскрикнув, кончил... И сам растерялся от этого. Чанбин быстро перевернул его на спину и заглянул ему в лицо: в глазах альфы читалось недоумение. — Ты.... ты всё что ли? — пробормотал он. — А ты... Ты чего лизал так... сладко, — смущённо мурлыкнул Ликс. Чанбин тут же расплылся в самодовольной улыбке и покачал головой, закатывая глаза. Его руки по привычке скользнули на чуть бурчащий животик омеги, он стал медленно его поглаживать, а потом склонился и нежно поцеловал над пупком. — Ох, уж эти мне омеги, — проговорил он и сладко чмокнул мужа в губы. — Хочешь, помогу тебе... — начал было Ликс, у которого медленно, но верно пробуждалась совесть. Шею разодрал, раздразнил — и не дал, кончив в одиночку... — Лежи! — рыкнул Чанбин. И вдруг от этого рычания снова странно дрогнуло Ликсово естество. А Чанбин это, кажется, заметил. Он прищурился и внимательно посмотрел омеге в глаза. — А это ещё что... — Молчи, — смущённо краснея, ответил Ликс. — Просто иди уже... приласкай себя. И он попытался столкнуть альфу с ложа. Но Чанбин внезапно перехватил его руки, прижал их к покрывалу и, нахмурившись, оскалился ему в лицо. Ликс широко раскрыл глаза и заморгал, отчаянно пытаясь понять, почему этот суровый взгляд альфы вызывает у него внизу живота такой восторг. — Я сам решу, что мне делать, омега. Лежи! — медленно и внятно выговорил Чанбин и с интересом покосился вниз. Ликс даже глаза прикрыл — так приятно вдруг стало ему от хриплой жёсткости в голосе мужа. — Волк, — вдруг тихо сказал Чанбин. — Ликс... Скажи честно, ты... Ты скучаешь по моему волку? — Волк... — прошептал Ликс, и всё внутри у него перевернулось от тоски и счастья. — Мой волк... Шайани мано... Шайани... Скир-риед-до шайа... — От самой мысли о серо-рыжем красавце, которого он не видел с того дня, как Чанбин сделал ему предложение на камне, у Ликса гулко, где-то в горле забилось сердце, тут же укрылись мутной влагой глаза, и по спине побежали мучительно-сладкие мурашки. — Бини, — почти простонал он, — твой волк... Хочу его... — Леший волк, — послышалось, словно сквозь воду. — Только попробуй полезть к нему лизаться... Ликс распахнул глаза и снова увидел это чудо — обращение. Серебристо-серая, с огненными рыжими всполохами метель охватила тело Чанбина, оно расплылось, и через несколько мгновений рядом с восхищённо таращащимся на него Ликсом лежал огромный серый волк. Словно не веря, что всё это — его, омега провёл рукой по густой шерсти довольно фыркающего зверя, зарылся пальцами ему в загривок, а потом, откровенно застонав, прильнул к нему всем телом. Этот дикий и прекрасный красавец очень странно и нелепо смотрелся на ложе в доме, но он был так нужен с ума по нему сходящему беременному омеге! — Мой... — шептал Ликс. — Шайани... Я скучал... Я так скучал по тебе... Волк зарычал и чихнул, поводя головой, и непонятно было, то ли он доволен, то ли ему не нравится, когда его исступлённо целуют в мокрый нос. Ликс же, которого от густого звериного аромата вело так, словно он получил все сладости Звёздного мира, жадно сминал в пальцах волчью шкуру и, всхлипывая, с упоением выговаривал: — Не бойся, не бойся... Я его люблю, люблю, волк, я обожаю твоего хозяина, но ты... ты... Ты мне так нужен! Ты такой сильный, ты такой смелый, такой надёжный... Волк, мой волк... Ты так пахнешь... Я умирал из-за того, что не мог тебя почуять... вот, что мне нужно было, значит, — ты!.. Твой запах, твоя шкура, твои... О, Бинни, да-аа... — Голос омеги ушёл в низкий, жалобный стон, так как волк в это время слегка отполз назад и стал горячим языком нежно вылизывать ему живот. — Да... Да... Это было не столько возбуждающе, сколько до дрожи приятно, Ликс пытался лежать смирно, из-под прикрытых век наблюдая, как волк обхаживает своего будущего волчонка, но его постоянно пробивало нитями томной судороги. Он с наслаждением услышал, как бархатно и сладко заурчал его зверь, снова и снова облизывая округлый животик своего омеги. — Ты так прекрасен! — прошептал, не выдержав, Ликс. — Чанбин, милый... Любимый мой! Волк ли, человек ли... Ты мой любым, слышишь? Только мой... Мой Обещанный! Пусть я и не чую этого, но не может же быть тот... — Ликса передёрнуло от ужаса из-за мысли, которая не давала ему какое-то время покоя, но он ей не мог поверить. — Не может быть, да? Только не тот! Словно ища защиты, он нырнул волку под бок, и зверь, неуклюже приподнявшись, принял его под себя, как это было там, на камне. Благо, живот был небольшим, так что Ликс прекрасно уместился под своим альфой. Он обнял его за шею и зашептал в чуткое ухо: — Поэтому наплевать мне на запах, я не верю ему! Я только тебе верю, только тебе! Я простил тебе всё, всё давно простил, мой волк! Я знаю, что ты — моё счастье, моя надежда, моя единственная любовь...