зарезать

была ты в синяках, из ран сочилась кровь. «зовут-то тебя как?», а ты ответила... вырезка третья Д. в Семипалатинске Коридоры – это катакомбы. Это стены в мелких покусываниях, расшатанные доски, сколы и золото. Это горячий ветер, одежда, вручную стирающаяся в ванне, бельевые верёвки, прищепки и самодельные игры. Это нищета. Ю-н-о-с-т-ь. Поговаривали, что даже бог не сможет навредить дому, но теперь крышу с коврами потихоньку ели бактерии. Солнечный берёг всё как мог. Как умел. Старался изо всех сил: развешивал кварц и ольху, стелил колыбель для хорошего, приманивая грёзы, и вопил на плохое, чтобы оттолкнуть кошмары, маялся со скважинами, уносил ключи безразличному Вишневскому. Иногда он бегал за ду́хами. За тенями, что носились под дверцами. Хватал их, сдавливал, приказывал убраться (обратно к себе или тряпками, покрытыми моющими средствами), но его не слушались. Шептали: «Твоя тень не на месте. Отстань». Потенциально моющие превращались в поющих. А потом орали. Избегали кабалы – Солнечный их выпускал, лишь бы не оглохнуть. Его руки, бесконечные конечности, искусаны и безыскусны. Ничего не получалось. Ни оберегов, ни охоты. Нередко после проигрышей — всласть наплакавшись, — Солнечный пробирался в чью-нибудь комнату. Ложился и засыпал на остроге полуденной пустоты. Свет клеился к волосам, потому что сказочно их любил. Голова пахла иргой — любимейшим шампунем по уценке. Сейчас Солнечный сидел на диване Достоевского. Семипалатинск. Так эта комната называлась. Она вся как открытая рана. Разрушенная, нарочно разбитая, с вырванными проводами и крошевом вместо мебели. Где-то здесь наверняка притаился распределительный щиток. На потолок выписано: “Маг – это укрытие”. Движение было равносильно травме. Солнечный вращал лишь огненным взглядом. Разглядывал Достоевского, расслабленно откинувшегося на подлокотник дивана. Они вместе слушали песни. Из наушников нёсся инопланетный голос – конечно, это Дэвид Боуи. Солнечный долго ждал, прежде чем спросить: — Пойдём на концерт, если Боуи приедет? Очухавшись от полусна, Достоевский удивился: — А он разве не умер? — Нет. В две тысячи шестнадцатом умрёт. — Хе. Неловко. Я слушал его как мертвеца. Поплакать даже решил. Отдав второй наушник, Солнечный снова притих и, чтобы не мешать, начал упорно думать. Кое-как, но всё-таки успешно. Вчера Вишневский рассказал историю про мор и море. По сути – о словах. О людях, которых меняют названия. Саша и Александр. Вепрь и кабан. Убийца и самоубийца. Одно и то же, резко становящееся разным в зависимости от комнаты. Смысл был в том, что «не забывай, что ты человек» всегда превращается в «не забывай, что ты, человек». Интересная сказка от рационалиста. — Ты сейчас там на свадьбе? — поинтересовался Солнечный. Достоевский на миг вылез из песнопений головы, отвечая: — Нет. — Это похороны? — опять попытался он. — Ближе. Тут темно и больше не тесно. Полночь. У Солнечного никогда не получалось отгадать. Достоевский снаружи казался... обычным. Среди магии в чистом воплощении, зверя, полувампира и божеской ищейки, выросшей в тепличных условиях, он ничем не выделялся. Взрослый, работающий на заводе. Нос с горбинкой, откушенная мочка уха, потёртая кепка, стрижка под пять миллиметров. Всё. Но внутренности принадлежали мальчику, который слышит и пишет. Он стирал карандаши аж до ластика, а когда грифеля не хватало – царапал ногтями. Солнечный однажды нашёл Достоевского у чердачного шкафа. Ужаснулся, вывел к уличному умывальнику, сделав вид, что не заметил кровь и занозы, которые слепили игольницу из пальцев. Спрашивать ничего не стал. А хотелось. Страшно хотелось. — Чуешь? — встрепенулся Солнечный, едва не свалившись с дивана. — Кто-то чай несёт. Эй? Ну? Хотя бы попытайся. — Не, — лениво отмахнулся Достоевский, — не чую. — Как? Ты ведь такой носатый. От смертельной бойни их спас Древний. Он зашёл до зловещего тихо, держа перед собой чайник без крышки. В обломках эмали плескался кипяток и кружились лохмотья от апельсиновых корок. Чайник был наполнен до краёв – чем-то острым от чабреца. — Шумите, — констатировал Древний. — Он назвал меня носатым. — Врёшь, — мигом оскорбился Солнечный. Подумал три микросекунды: — Поэтому и носатый. Древний вздохнул и успел переключить внимание на едва заметного себя: — Хотите? Он потряс чайником. — Не дай Боже. — Упаси Бог, — поддержал Достоевский. — Бережёного бог бережёт. Гляди, ручка щас отвалится. Они издевались нараспев и не заметили, когда Древний исчез. Наверное, побежал ловить утро, чтобы посадить его в чайник и удовлетворённо разливать по кружкам для своих воображаемых друзей. Жутковато. Про друзей вслух не шутили – но смеялись, что не делали так от греха подальше. Солнечный закинул ногу на ногу, уткнулся в выпрыгнувшую пружину. Повёл носом – почти как обвёл взглядом комнату. Распахнул глаза от догадки и не сумел сдержаться: — У твоего дивана спинка линялая. Как у мыши. Запах такой же. Вздохнув, словно от боли, Достоевский вскочил. Стал перерывать тонны вещей, выискивая самый незастиранный плед. Нашёл тот, что с яркими полумесяцами, протащил по полу и накинул на диван, вбив поглубже в дыры. Солнечный вскрикнул. Кое-как выпутался из ткани и грозно вспыхнул: — Да почему ты так мышей боишься? — Не спрашивай. Просто не спрашивай, — он нервно вздрогнул, когда дверь скрипнула. По-доброму улыбнулся на второе пришествие Древнего: — Молиться уходил? — Конфеты принёс, — пробормотал тот. Удивился даже Солнечный, уже разнюхивающий наполнитель красочной упаковки. — Где нашёл? — Алла поделилась. Поперхнувшись, Солнечный мигом выплюнул карамель с молочной начинкой и принялся с опаской изучать обёртку. Достоевский медленно покосился на конфету. Та прилипла к рукаву его ветровки. — Мои искренние соболезнования. Ой, извинения. — Стирать сам будешь. — Ты же в курсе, как я стираю: раз-раз и готово. С радостью. Но вчера случайным и невероятно трагичным образом разбился мой таз для заклинаний. И для затасканных, требующих заботы и хозяйственного мыла носков. Но больше для заклинаний. — В ванне помоешь, — уверенно подсказал Достоевский. — И она треснула. — В раковине. — Не работает. — Зашибить бы тебя, солнышко, — миролюбиво и очень-очень по-взрослому простил Достоевский, отодрав конфету и завалившись на диван. Погладил рукав ветровки. — Сам не понимаю, зачем всегда жалею предметы. Пятно как пятно. Не ядовитое хоть? — Вроде нет, — Солнечный засыпал в себя горсть леденцов. Стал изображать грызуна, кромсающего стекло. — Только не бей! И неожиданно заметил, что Древний улыбнулся. Человек, истощённый до рёбер. Костлявая смерть. Длинные ломкие волосы, кольцо в губе – старания Солнечного, – сухая кожа, а щёки совсем как розовеющий снег. Кровь всё же приливала. Сложно было поверить, что Древнему около двадцати трёх. Человек-смерть в нём улыбался из-за перебранки. Смерть-человек следила, как леденцовая крошка прокалывает рот. Неизвестно, какая личность побеждала в своей любознательности. — Привет, — прозвучало со стороны окна. Это Великий, придерживающий капюшон, адски громко забирался в комнату через подоконник. Он трижды ударился виском, потом чуть не навернулся, потом навернулся. От него пахло уличными кострами. И немного – мятой. Слегка запыхавшийся. Его горячими свистящими выдохами можно сушить цветы, краску или глазурь. Великий так легко и быстро появился, будто не уходил никуда. — Вас, кстати, со двора слышно, — поделился он. — Шумите очень. — А ничего, что ты тоже сейчас залез с превеликим грохотом? — Простите. Есть чё покушать? — Угощайся, — Достоевский ткнул в упаковку разномастных конфет. — Если не боишься. Они от Аллы. Может, позвать её? — Она наверняка занята, — отмахнулся Солнечный. Пояснил для Великого: — К ней никто не лезет, когда она спит, листает книжки, молча ходит, расчёсывается, рисует и разделывает растения. — Ну-у, — протянул он, — личные границы – это хорошо. — Я, конечно, считаю её сестрёнкой, но мы тут все её просто побаиваемся. Великий перестал жевать шоколадную медаль. Вспомнил о гадалке в неволе, что разговаривала с косточками умерших плодов. Поёжился: — Почему? — С другими всё понятно, — охотно встрял Достоевский. — Взял без спроса кружку – получил в ебало. А она заколдует. Вытащит из земли кого-нибудь злобного и натравит. Слушай, у тебя почему-то капюшон пищит. Опомнившись, Великий рассеянно достал из ветровки котёнка. Положил его на подушку и продолжил копаться в побелевших фантиках. Солнечный почти умер от такого фокуса. Уставился в кошачьи глаза – в крошечные порталы, отсвечивающие ещё детской слепотой. — Убежит, — вздохнул Древний. — Догоним, — загорелся Достоевский. — Он будет жрать духов. Решено. Гениально. Гениально, мать вашу. — Духов? — переспросил Великий. Котёнок заковылял по подушке, проехался по краю наволочки и свалился в ладонь Достоевского. Попался. — Я забираю его. — Будто вещь, — цокнул Солнечный. Поразмышляв, Достоевский сосредоточенно нахмурился: — На законодательном уровне Российской Федерации питомцы считаются объектами гражданских прав, следовательно, к ним применяются общие положения об имуществе. — Фе-фе-фе, — заплевался Солнечный, — не бросайся такими замудренными фразами. — Он ведь ещё подумал, прежде чем сказать, — бесслышно добавил Древний. Но беззвучие – общее. До всех голос дошёл. По-хорошему надо кричать, чтобы никогда не быть услышанным. — Ваше мнение: что будет, если сделать животных полноправными субъектами? — Мы не знаем, Достоевский, чесслово, отстань. — Каннибализм. Он замолчал, совсем не торжествуя и не наслаждаясь тишиной. — Звери будут наравне с нами, — объяснил он, — а значит – есть их нельзя. И им друг друга тоже. А кто будет охотиться для меня на мышей? — ...ебать ты вывернул. — Знаю, — с достоинством кивнул Достоевский. — Мы почти все в сборе. Щас если Вишневский зайдёт, то... — Я здесь. Существовало не так много явлений, способных напугать Вишневского. Смерч, цунами, что-то задумавшая Алла. Но то, что сам он пугал всех без особых усилий – факт. Кровожадный факт. Вишневский был наглухо укутан в плед. Втиснут в угол. Он считал себя истинным (хоть и слегка покоцанным) аристократом, поэтому его страшно задевало, если он умудрялся загореть быстрее Солнечного. Вишневский зевнул и вытянул руку в призыве: — Давай сюда вон тот чай. Древний побледнел. Взял остывший чайник с плавающей гармошкой из кожуры и кусочков чабреца. И, не имея храбрости для сопротивления, отдал весь напиток. Пальцы дрожали. — Спасибо. — П-пожалуйста. Он стал пить. Остальные с волнением на него поглядывали. — Чего? — помрачнел Вишневский. Не знал, в какую сторону направлять раздражение, но очень, должно быть, пытался выяснить. — Чего смотрите так? — Ничего, — не моргая сказал Солнечный. — Возьми ещё чуток конфет, попей с чаем. — Кто заваривал? — озарился Вишневский. Древний скупо потянул ладонь. Чайник с трудом устоял на месте. Вишневский постарался оттолкнуть его, но не попал. Схватился за одну из отскочивших пружин дивана, как-то заблестел, с лёгким бешенством уточнил: — Что ты накидал в чай? — Имбирь, чабрец, — торопливо перечислял Древний. — Ягоды. Что-то ещё. Вишневский расхохотался. Нервное. Солнечный мигом слетел с линялой спинки. Запнулся, прошмыгнул к кокону из пледа, крепко зажал сияющее лицо меж ладоней. Начал вглядываться. Впервые услышал, что в Семипалатинске есть тикающие часы, которые нужно потом разломать – мешали. У Вишневского плыло в глазах. — И? — мягко надавил Достоевский, заставляя продолжить. — Ягоды – и что ещё? Древний в панике стал драть свои волосы, оттягивая их в стороны. Он не считался однозначно плохим. Он беспокоился, расстраивался, услужливо подметал коридоры, играл вечерами на гитаре, носился с лейкопластырями, избавлялся от крови. — Не помню. Но мог перетравить всех. Никто на него не кричал. Не бил об стенку, не заставлял сознаться, не таскал за шкирку, не тыкал в напиток лицом на пробу. Древний из-за этого либо умрёт от страха, либо проткнёт кого-то ножом. Солнечный проскользнул взглядом по чайнику. Половины воды в нём уже не было. Изнутри тянуло... отцом. Серьёзность и, мать честнáя, тревога за Вишневского вдруг улетучились. — Вердикт? — спросил Достоевский. — Вишня наклюкалась. — Я так и думал, — облегчённо выдохнул он, — но чё-то разволновался. Алкогольный чай, значит. Солнечный с Достоевским переглянулись и, особо не церемонясь, начали битву за последнюю кружку имбирного творения. Вели себя как ни в чём не бывало, чтобы Древний расслабился. Однажды Достоевский еле-еле успел увернуться от ржавых ножниц. Ему чудом прилетело в подбородок, а не под шею. Второй взмах уткнулся в ямочку на щеке, съехал, покарябав один зуб и заставив расколоться другой. В кромешной темноте Достоевский так и не отыскал отломившихся кусков. Однажды Солнечный носился по дому, полному луж-багрянцев. По его рукам полоснули кухонным лезвием, когда он уснул у мурчащего бока холодильника. Это был скоростной бросок до телефона на проводе. Были речки, затёкшие в трубку и затопившие кнопки. Была встряска в стиле казни. Однажды Вишневский сбежал из окровавленной ванны, рукой держа свою слипшуюся голову. Он прикладывал к разбитостям рубашку, на которую копил месяц, был злым и гневным, а ещё ужасно испуганным. В воде удары – слабые. Но Вишневского били по бортику так виртуозно, что почти проломили затылок. Они не видели, был ли это Древний, поэтому не сваливали на него покушения. Они вообще не знали, что это и откуда оно выходило. Какая-то тень, которая либо Древнего не трогала, либо от него укрывалась, либо им же и была. Поэтому нужно следить за Великим. Его ещё не пытались умертвить. В итоге Великий под шумок и выдул остатки чая – и стал самым счастливым. — Отродье, — жалобно ругнулся Солнечный. — Вернёмся к насущным делам, — Достоевский поискал глазами котёнка, который свернулся у ноги раздобревшего Вишневского. — Н-да. Как назовём? Имя – это откровение. Это чей-то дом, чьё-то призвание. — Барсук! Расцветка такая же. Солнечный был страшно не согласен: — Хотите, чтобы у котёнка в имени было очень-очень нехорошее слово? Вот зачем делать слова, в которых есть мат? Потреблять. Барсук. Подстрахуй. Не, звучит гордо, конечно, даже солидно, но давайте помягче с ребёнком. Ебёнком. Хе-хе. После часовой тасовки всего приходящего на ум Достоевский решил: — Сайци́ . Пусть будет Сайци. Это вообще девочка или мальчик? — Девочка, — сказал Великий и развалился на диване, раздумывая, как бы незаметно закурить. — Блин. Чай – огонь. Зря не попробовали. Только мозг теперь побаливает. У него такие белые волосы. Словно детские чувства. — Есть две методики разрезания головного мозга, — совершенно неожиданно начал Вишневский. — Вдоль и поперёк. Лучше порезать и так и так. Распилить черепную коробку, снять кожный покров, разрезать орган. Древнего затошнило. Достоевский, увидев это, аккуратно остановил мозговой поток вопросом: — А ты, собственно, на кого учишься? — А, — отмахнулся Вишневский, кое-как держащий глаза открытыми. — Не педиатр, не бойся. Но вы только вдумайтесь: я могу определить, как разлеталась кровь. Уже могу. Почему-то могу. Собственные восхваления были вполне себе оправданными: Вишневский – лучший. Как-то раз он полностью уничтожил Солнечного, решившего сделать вид, что его избили. «И как, по-твоему, они смогли оставить такие ссадины? Угол не тот». Солнечный перепугался, спрятался на сутки и больше не лупил тело руками. Зато врезался лицом в стены. Запутывал. Развивал других в восхитительный ущерб себе. Солнечный взял подвыпившего, слишком покорного Великого за руку. Шепнул: — Пойдём ко мне. Нужно поговорить. Стянул его с дивана, потащил за собой. Привёл в башню мага. Великий тут же рухнул на яркие подушки, подмяв под себя всю мягкость, дотянулся до пачки сигарет. Закурил без спроса – здесь всё можно. Его голова задевала колокольчики, пришитые к оставшимся кускам обоев на стене. Солнечного больше не пугали пьяные люди, поэтому он не отходил далеко. Всего-то небольшая дистанция. Едва заметная. — Имя выпрашивать будешь? Лев. Ни капли не беззащитный. — Нет, — Солнечный влез в разноцветные тапки и уселся на стол. — Ты Великий, по тебе видно. Этого пока достаточно. — А ты, значит... — загадочно протянул он, приглядевшись. — Я что, светиться должен? — Откуда я знаю, — Великий поудобнее устроился в яме из тканей. — Но когда я прикасаюсь к тебе, то будто держу руку на весу. — Я пустой? — Солнечный. Великий. Имя ему подходило. Его призраки – это вкрапления света в стенах. Он их прекрасно видел, но не распознавал. И когда он смотрел на Солнечного, то не мог понять, кто перед ним сидит и покачивает ногами. — Как тебе тут живётся? — Я что, умер? — зачем-то хохотнул Великий. — Да. Его это совсем не смутило. Он расслабленно разглядывал цветные татуировки на животе Солнечного, пирсинг, который чудом или колдовством не сгнил. Заметил шрамы, забитые краской. — Шутка. Ты живой. — Забавно. — А вот если бы ты умер, — задумался уязвлённый Солнечный, — то считал бы это место преисподней или чем-то райским? Перед ответом подольше подумай. В моей комнате есть пальмы. И бриз. Райский островок. — Это самое хорошее место, в котором я был. — Ты не подумал. — Мне и не надо. Великий, кажется, отбивался без усилий. Курил. Давил на засохший зубной тюбик, странным образом появившийся в амулетных завалах. — Ты хотел поговорить. — Ты, — надавил Солнечный, — хотел поговорить. — Хорошо, — без проблем согласился он. — Ты выполнишь моё условие, а я — твоё. «Я — твоё». Специально он, что ли? — Слушаю. — Ты расскажешь, почему считаешь меня жертвой. Солнечный замер вместе со светом, льющим через расцарапанное окно. Он не ожидал. Проницательность всегда побеждала ухищрения. — Но сначала назови своё условие. Что ж, Солнечный хотел кое-что узнать с самого начала: — Ты скажешь, нравлюсь я тебе или нет. — Нравишься, — сразу ответил Великий, заставив магическое мясо напрячься от радости и боли. — Правда нравишься. — Нет. Не сейчас и не в прошлом, а когда я расскажу. Игры – это хитрости. Дом с канатами, останавливающимся временем и нервотрёпкой был олицетворением загадок. Тайна на тайне, секрет под секретом. Иногда, в редкую полночь, сам по себе начинал проигрываться эпизод. Старинный. В это время бегали крысы, ломались карнизы, появлялись неизвестные. Темнота металась между мраком и кошмаром, расширяя тощие холодеющие коридоры. Это невозможно было проконтролировать и просчитать. Достоевский, Солнечный и Вишневский должны были выжить. И в эту полночь они должны были что-то найти – и что-то отдать, когда отыщут. — Есть нечто вроде фаз. Обращение, поиски, приношение, смерть. — Сколько их всего? — Для всех – три. Для одного – пять. Солнечный впервые сочился лаконичностью. Всё ждал, когда Великий его вырубит, положит на вязки и отправит в психдиспансер. Но тот просто слушал. Даже про то, что скорее всего жертвой для приношения станет он. — И с чего вы это взяли? — С потолка, — захотел съехидничать Солнечный, но потупил взгляд. — Частично и впрямь оттуда. Всё начал Достоевский. Не скажешь по нему, да? Я всё думал, мог ли он нас обмануть. Просто наговорил бред, а мы повелись. Но сложно в это не поверить, когда наступает та ночь. Предвещаю твой вопрос – уйти можно, сбежать нельзя. Теперь это немыслимо – сбежать. Солнечный пришёл в мышеловку, сотворив из неё приют. Он был третьим. Следом за ним появилась Алла. А вместе с ними нарисовались покрывала цветов, лишайник в сливе раковины, съедобные серьги, жар во лбах, драки с воронами, призрачный лабрадор, который носился с волшебной палочкой как с веткой, что-то детское, что-то далёкое и знакомое. Солнечный никогда не захочет уйти. Он просто не сможет себя вытащить отсюда: из ворса, досок и щелей, в которые укатывались разгадки. А магия даже со смертью не исчезала – она передавалась. — Так ты с призраками разговаривать умеешь? — Я маг, а не колдун, — с лёгкой грустью сумел ответить Солнечный. — Только вижу их. Алла – колдунья, она умеет, но это дела мёртвых. — Плохие дела? — Просто другие. Великий стряхивал пепел в коробку от фруктового кефира и прикасался к талисманам на цепочках, свисающих с крюков. Затем обронил: — Вы не очень похожи на людей. — Да? Из нас всех только ты не... — Но ты мне нравишься. — Убирайся, — вдруг попросил Солнечный. Подняв голову, Великий положил сигарету к горке окурков и больше не шевелился. Он бродил глазами по одеялам, подушкам, блестящим коробкам, диктофонным кассетам, матрёшкам и одежде. Терял Солнечного из поля зрения. Тот был ярким, поэтому без труда исчезал в комнате. Когда Великий его наконец нашёл, то мягко спросил: — Почему плачешь? — Не плачу. Не уходи. Солнечный прятался на самом видном месте. Он сидел в сердцевине башни мага, поджав ноги и уткнувшись лицом в колени. По-настоящему плакал. Около него ходили контуры разноцветных котов, к хвостам которых прилипли лучи. От волос сыпались блёстки, от шерсти – звёздные стружки. Ослепительно. Глаз лишиться можно. Великий не приближался, но явно хотел сгореть. — Плачешь, что я умру? — Угу. — А мне вот не страшно. Солнечный расплакался сильнее. — Да ладно тебе, — успокаивал Великий. — Я же тут. — У меня была собака, — сбито, чуть истерично всхлипнул Солнечный. — Белая, чистая, самая красивая на свете. Её зарезали. Она меня любила, а её зарезали. — Блять. — Ага. Я смотреть на тебя не могу, — он всё никак не решался разжмуриться. — Не подумай плохого, ты не псина, но ощущение схожее. — Жертву нужно... зарезать? — аккуратно уточнил Великий. «Не вспоминай детство, не вспоминай детство, не вспоминай детство, не вспоминай детство, не вспоминай детство, не вспоминай детство, не вспоминай детство, не...» — Эй. — Тихо, — пробормотал Солнечный. — Я на связи с космосом, не отвлекай. — Ты просто плачешь. — Хватит. — Ладно, ладно, — сдался Великий. Отвёл взгляд, улёгся на бок. Взглянул на край потолка – или на то, чем он был под завязку украшен. — Я, кажется, лежу на помятом бутерброде. И он начал рассказывать. Легко и просто, аж оперение чувствовалось. Про детдом и побег, про игрушки и маму, про велосипедные цепи, которыми душили малолетних, и про первый выпитый лимонад. Солнечный сам не понял, в какой момент развесил уши. — Так ты из приюта. — Да-а, — протянул Великий. — Лет в шесть туда загремел. — Поэтому такой туповатый. В лоб Солнечного прилетел талисман. Что ж, справедливо. — Шутка, шутка. — Я вообще-то старался учиться, — без злости продолжил Великий. — Над тобой издевались? — Конечно. Там над всеми измывались. — Грустно, должно быть, — тоскливо хмыкнул Солнечный. Перебрался поближе, склонился. Это было честно. — Откуда тогда это необычное доверие к миру? Великий кое-как разглядел среди наполнения комнаты – перенасыщенных, протыкающих зрение завалов, – тощие веснушчатые щёки. Слабо улыбнулся. Если он немного потянется вверх, то уткнётся в шею. Ещё выше — в сколотый клык. Волнительно. Душа знала, что ей нравится, а мозг не позволял дальше играться. — Ты так быстро меняешься, — тихо сказал Великий. — Почему доверяешь? — прямо спросил Солнечный. — Можешь себе представить, сколько на мне кривых швов? Это не доверие, а смелость. Меня больше ничем не испугать. — Могу попробовать. Великий заулыбался шире. Солнечный замерцал: — Один из тех, кто живёт в доме, уже мёртв.