зарезать

«люблю слово котёныш, из пушистых, а ещё полынь, зарево, искорёженный, колючий, крохотный, осколочный, трепетный, трогательный, маленький, рваный, грохот, шёпот, кларнет, кот и звёздочка» от: 🪐, 27 апреля, 2022. 23:31. вырезка четвёртая от дома в доме Достоевский кое-что знал. Кое-что об установках, законах и судьбах. Чем тщательнее тень пряталась, тем быстрее её находили. Уха Аллы очень вкусная, даже если была сварена из чужестранной рыбы. Когда кровообращение останавливалось, то кровь стекала вниз. Не коридоры, а облезлые кошки. Луна сизая, сыр жёлтый. Солнечный смеялся как дельфин, а ещё ему никуда нельзя было сбежать. Вишневский – бакалавр вскрытий, Древний – боязливый магистр танатологии. В трубах приюта-мышеловки играла музыка. Великий рычал по ночам в подушку. Достоевский не знал только себя. — Почему я не помню детство... — вслух задумался он, разгуливая по заводу. Цех молчал. Воздух в автоматах перекрыли, пол тщательно вымели, очистив от щетины для щёток. Достоевский, чуть покачиваясь, шёл мимо полупустых конвейеров, корзин на тележках, мешков с бракованным металлом. Хрустел костями. Отдыхал. Он всегда оставался на работе в ночь, чтобы дремать на ходу и болтаться по цеху в тишине, в которой никого нет. В которой мыши как мыши. — Ты ещё здесь, — откуда-то выполз работник, заведовавший упаковкой для кистей. — Спать не хочешь? — Ни капли, — улыбнулся Достоевский. Он валился с ног и мог замертво грохнуться в любой из острых углов. — Понятно. Погнали курить – и по домам. Достоевский согласно закивал. Выудил сигарету из кармана, размял уставший скелет, попрыгав на месте. Замер. Нацелился на крошки, раскиданные по полу. Напрягся. Серый пищащий клубок, больше походивший на пыль с носом, пронёсся по хлебным искрам. Пораненный хвост стукнулся в косяк двери. Достоевский не дышал. Не моргал – потому что кое-чего не слышал. Славно. — А не тебе ли сегодня пальцы придавило? — вдруг поинтересовался работник. — Мне. — Их же чуть всмятку не разнесло. — И? — Достоевский сделал вид, что ничего не понял. — Грызуны не такие страшные, а ты их почему-то боишься больше. Они уже нам как питомцы. Привыкнуть надо. «Ты просто их не слышишь», — чуть не выронил Достоевский, но быстро зажевал фильтр сигареты, сохранив секрет. Мыши были теми, кто шепчут. Шуршат в обоях, копошатся под шторами, хозяйничают в раковинах, пихая под языки чаинки и остатки еды. Первая – самая гигантская, размером с книгу – госпожа мышей приковыляла к нему под вечер. Года три назад. Забралась на кровать, поудобнее улеглась на животе, пнула в щёку. Представилась – Сникоб. Ошеломлённый Достоевский, пытавшийся отоспаться, даже шевельнуться не сумел. Только глядел на неё. Она сурово попросила немного внимания и кучу мелких семян. От души прокляла, когда Достоевский додумался скинуть её с кровати. Сникоб притащилась в следующий полдник. Снова потребовала злаков. «На завтрак я ел пиво, — честно признался Достоевский. — Не могу помочь, извини». Мышь важно надулась, сожрала обломок шпаклёвки, смягчилась: «Хочешь тайну? Морские звёзды всегда распяты». Он нервно усмехнулся и спросил: «Зачем заговорила о Древнем?» Сникоб гордо поправила: «Почему я вообще заговорила?» В общем, они разболтались. Сникоб любила выдуманное и надуманное, но ни в коем случае, заявила, не передуманное. Она рассказывала о магическом портале в барабане стиральной машины. В красках расписывала красоту зимовки и некоего скрытого участника. Обижалась, когда Достоевский подвисал. Снова пинала в щёку, снова сваливалась с кровати. Сникоб ворчала и в отместку воровала сны. Когда Достоевский случайно вывихнул ей лапку, она ужасно разобиделась. Вот тогда-то и начался хоровод голосов в трубах. Однажды Достоевский курил на трёхслойной скамье из матрасов и покрывала. Вокруг было хорошо. Приютно. Свет из окна лился на половицы лужами, по цвету смахивающими на потемневшие чайные ложки. Жара скапливалась во лбу. И Достоевский услышал призыв. Он был уверен, что ему померещилось. Поднялся, приложился ухом к стене. Потом к плинтусу, выключателю, матрасу, люку чердака, чайнику, коробке для акриловых шаров. Затем – к трубе. Там текла холодная вода и копошились мыши. «Кто-то бродит впотьмах, — пугали они. — Ищи жизнь, ищи смерть, ищи тело, ищи его, ищи её. Думай, выдуманный». Достоевский стал колотить в особенно говорящие места, приказывая замолчать и не сносить ему рассудок. Окружённый, он всё равно в одиночку сходил с ума. То прислушивался, то заворачивался в одеяло. Древний отпаивал его чаем, расспрашивал и только вздыхал в тишине. Но потом в мышеловку пришёл Солнечный. Втёк с лучами и громыхающим чемоданом, замаячил объявлением (СДАЁТСЯ КОМНАТА. 8-993-ХХХ-ХХ-ХХ. уй. P.S. Лишь хоть немного волшебным сущностям!), мигом устроился в спальне. С ним всё становилось само собой разумеющимся. Лёгким. Он якобы ненароком забыл свои наушники, а Достоевский их нагло свистнул и больше не снимал. Гениальные решения никогда не приходили к нему в голову, занятую мышами, — песни против заговоров или Сайци-котёныш для призраков. — Тебя чё-то унесло, — коллега по цеху скурил уже третью сигарету, а Достоевский не сделал ни затяжки. — Ты б всё-таки поспал. Это ещё не конец, а Достоевский уже ощущал себя нехорошо. Он завалился на сетчатый забор, взглянул на небо. Оно разгоралось. «Чтобы быстрее уснуть, — апатично консультировал Вишневский недавней ночью, — можно выпить снотворное. Это проще всего». Солнечный горячо сопротивлялся: «Надо сесть под солнышко, чтоб сразу разморило. У меня на полке одно лишнее завалялось». Великий чесал глаза большой лапой, удивляясь: «Вам всем так не спится?» На что Древний скромно плевался: «Ах эти полностью здоровые люди». Достоевскому хотелось домой. Развязно шагая, он слушал Би-2, щёлкал мятной жвачкой, щурился от яркого неба и чиркал зажигалкой, добавляя огонька. Дворовые собаки набивались в друзья. По загривкам черепиц прыгали коты. У Достоевского болело бедро, расплывались глаза и рот от слегка безумной улыбки. Капюшон олимпийки, повязанной на талии, волочился по траве. Иногда домой забираться приходилось через соседей, стремянки или балки. Здания стояли близко друг к другу. Такая теснота устраивала всех и всё, кроме Градостроительного Кодекса. Солнечный по специально высчитанным субботам организовывал оконные чаепития с людьми, живущими рядом. Достоевскому всеми домами помогали выбивать пыль и съедобные осколки из ковров. На подоконники забрасывали угощения: пряники, куличи, в которые были воткнуты флажки: для Древнего, леденцы. Вишневский как-то раз умудрился перекинуть настойку и не разбить ни одно стекло. Достоевский прикинул, осилит ли он прыжок через забор или забег по шаткой стремянке. Решил, что нет. Пошёл к двери. Внутри ещё теплее. Олимпийка съехала к лодыжкам и нашла приют на затоптанном пороге. Достоевский поплёлся по коридору. Заметил задумчивого Великого, крутанулся на ноге по часовой стрелке, раскинул руки и рухнул на бутерброд из матрасов. Небрежно развалился. Придавил Великого. Не услышал сопротивления, посильнее повертелся, стараясь вызвать ответное копошение, но почувствовал лишь взгляд. — Почему так смотришь? — Достоевский повёл плечами, стягивая один наушник. — Пытаюсь отгадать. — Солнечный чем-то загрузил? — Угу. Великий попытался не пялиться, но вышло плохо. — Понятно, — Достоевский закрыл глаза и вытащил второй наушник. — А где он сейчас? — Где-то в бардаке лежит, лень искать. Потом должен был в ванну пойти. — О, это надолго. Пока он пёрышки свои начистит, брюшко намоет. Что он сказал тебе? Великий невозмутимо ответил: — Один из тех, кто живёт в доме, уже мёртв, а кто-то и не жил никогда. Стоило ему передать слова, как из-за угла, тяжело шевеля конечностями, выполз Вишневский. Язва. Его вид вызывал неврозы. За ним увязалась Сайци. Она кое-как запрыгнула на край графского пледа, победно на нём распласталась и покатилась по траектории получеловеческой походки. — Я еле живой, — пожаловался Вишневский. Заметил котёнка и пошёл аккуратнее, отмахиваясь от назойливой пыли: — Не трожь меня. Не трожьте, падлы. Великий тут же на него уставился. Пригляделся. Вишневский грозно посветил на него уставшим взглядом, отогнал Сайци и скрылся на кухне. — Что скажешь? — рассеянно полюбопытствовал Достоевский. — Ничего не пойму, — Великий привалился к стене. Запутанный, он всё равно выглядел расслабленным. — Солнечный мог наврать? — Естественно, — без заминки сказал Достоевский. — Но ты слишком внимательно смотришь. Даже воинственно. У меня от твоих глаз аж произошёл прилив крови и отлив интеллекта. Короче, слушай правило: чем тщательнее тень прячется... Великий методично подбрасывал талисман, выкатившийся из завалов башни мага, внимал, иногда кивая, а потом спокойно перебил: — Ты под наркотиками. Достоевский, провалявшийся на матрасах зажмуренным, вздохнул: — Да-а. Не говори Солнечному, он расстроится. — Колешься? — На таблетках. Иногда накатывает. Сникоб и духи в трубах – это полбеды. Все нитки вели к детству, которого Достоевский не помнил. Его воспоминания начинались с мальчика, что праздновал своё одиннадцатилетие напополам с одиночеством. С чужого мальчика. Он был спрятан на чердаке, перевязывал волосы цепочкой, найденной в церкви, крестился троеперстием, когда боялся — а боялся он постоянно, — целовал алмазную иконку пастуха и непрерывно скитался по углам. Бедный ребёнок. Тощий и тихий. Когда три года назад, в разгар зимы, пришёл Древний, то Достоевский понял: свихнулся. Он просто одурел. «Ты», — всего-то осмелился сказать. Испугать Древнего было проще простого, но в тот единственный раз он ответил не пряча лукавой полуулыбки: «Я». И принялся жить рядом, бок о бок, безупречно скрывая свою сущность. Потом выяснилось, что от него нужно прятать бытовые ножи. — К кому я попал, — без страха рассмеялся Великий. — К классным ребятам, — усмехнулся Достоевский. — И к трупам всяких насекомых. Под нами наверняка горка двухвосток. Их души уже кружат над нами, у-у, видишь? Великий продолжал широко улыбаться, отважно размахивая лапами и разгоняя пыль. — Весной тут веселее, — признался Достоевский. — Не так жарко. А зимой я встаю на подоконник, держусь вон за тот отломанный карниз и выбрасываю что-нибудь в снег, чтоб, когда он потом немного оттает, бродячие собаки копались и отыскивали подарки. — Да признайся уже, что тела выбрасываешь. — Тела там, где их оставили души. — А души? — Вернулись на небо. — Поэтично, — оценил Великий. Достоевский покосился на него. Только сейчас заметил, что у Великого большие клыки. Ненавязчиво поинтересовался: — Хочешь секрет перед тем, как я завалюсь спать? Знаю, знаю, нашей ехидны с лихвой хватает, но не могу устоять. К тому же если Солнечный узнает, что я отбираю его загадочный хлеб, то кого-нибудь на носилках понесут. Его или меня. — Валяй, — махнул он. Отцепив ворсинку, налипшую на макушку Великого, Достоевский протянул: — Ты живёшь настоящим в прошлом. И, не успев ничего добавить, он прокряхтел, когда в него врезался Солнечный. С размахом. Горячий, как глазница после фейерверков, и привычно шустрый. Интуиция пугающая. — Чего это вы тут делаете? — сурово нахмурился он. — Отгадываем, загадываем загадки, — и почти же не соврал. — Я с вами, — Солнечный искусно впихнул себя в тесное пространство. — Есть два стула. — Не такие. — Не такие? — жутко расстроился он. Задохнувшись от яркого локтя, вписавшегося в грудь, Достоевский вытек на пол, поднялся, стряхнул сахарные звёздочки, которые кто-то уронил, и отсалютовал: — Развлекайтесь. Он потащился дальше. Подумал чуть-чуть и, распрощавшись с жизнью, прошёл за приоткрывшуюся дверь. Алла играла с котёнком. Катала шарики, добытые из водочных бутылок, хихикала и мило морщилась. Вскочила, когда заметила Достоевского. Бросилась ему на шею. Достоевский подхватил эту алую спичку, обнял, покружил по комнате и поставил на место. Алла тяжело дышала. Смеялась. Она схватила подушку и мигом врезала ею по лицу. — Ты покойница, — объявил Достоевский. Алла бессовестно его прикончит, если он её не опередит. Они носились по комнате, чудом не сшибая книжные башенки и цветы. Сайци скакала за ними, доблестно отхватывая по хвосту и носу. Перья летали птицами. В комнате будто бы всегда было раннее осеннее утро. — Всё... — моляще вздохнула Алла. — Пощады. Она села на кровать, алея и держась за лоб. Достоевский потрепал её кровоточивые лохмы, чуть не наступил на длинную юбку. Однажды Алла сказала: «Ты единственный, кто ко мне прикасается», а затем принялась на него напрыгивать, лезть под руку, держать в объятиях, приговаривая, как любит чёртову жизнь. С ним она вела себя как юла, хоть и быстро истощалась. Это не спасало Достоевского от неминуемой гибели от какого-нибудь существа, которое Алла могла вытащить из земли и натравить, но ему всё нравилось. В её сторону иногда дышать было волнительно. — Башка кружится? Алла кивнула. — Покрутись в другую сторону. — Идиот, — проворчала она. — В кои-то веки сказал бы что-то нужное мне. В ней всегда проклёвывалась лёгкая чахоточная стервозность. Колдунья же. — Ты спать? — спросила Алла. — Ага. Щас маме позвоню и завалюсь, — Достоевский подхватил прибитую к подушке Сайци. — Буду ждать, когда все соберутся у подоконника. Ты тоже приходи. Алла отмахнулась. Стала царапать шею, словно искала застёжку, чтобы отцепить от тела голову. Она могла переплюнуть титул вечно хворающего Вишневского. Густо покашляв на Достоевского, Алла пожелала добрых ловцов снов и попросила закрыть дверь. В приюте-мышеловке была тихая утренняя суета. Все собирались куда-то. Солнечный стирал одёжку в тазу для заклинаний и астрального переселения душ. Боялся проронить волшебное слово, способное пережечь ткань. На работу он ходил исключительно в рубашке с цветными, любовно пришитыми пуговицами. Обломок мыла носился по тазу, выскальзывал, создавая барашков из пенных волн. Вишневский глядел на запакованный лотерейный билет. Крутил глазами, как дисковым номеронабирателем. «Не везёт в науке – повезёт здесь, — бубнил он. — Если проиграю – утоплюсь». Великий обнадеживающе хлопал его по плечу и обещал ограбить Столото, чтобы удвоить шансы. Древнего не было видно. Как обычно. На кухне будто лопнула ведьма. Домашний телефон притаился за пирамидками из тарелок и засохшими листьями. Достоевский разгрёб свалку на три отдельные кучи, оставляя уборку на своеобразного чистоплюя-Древнего, налил для Сайци молока, снял трубку, потыкал по кнопкам. — Привет. — Здравствуй. — Я на секундочку, — Достоевскому стало тепло. — Дороговато звонить, мам. — Можно спросить, как у тебя дела? — вопрос и его подача были давно отрепетированы, но эта женщина умудрялась спрашивать так, как никто другой. Заботливо. — Что нового? — Всё, наверное, хорошо? — неуверенно сказал Достоевский. — Из нового – Великий. Высоченный. Мне приходится выпрямлять спину, чтобы показывать своё преимущество в росте. Что ты смеёшься? Мне, между прочим, немного в падлу не горбиться, но я стараюсь. — Умница. Сайци залезла носом в чашку. Достоевский вытащил её, чуть не положил в раковину, чтобы залить водой. — Слушай, мама. Ты на проводе ещё? Каким я был в шесть лет? В пять, в десять, без разницы. Просто скажи. Эй. Ты тут? Она до этого не говорила, но молчание получилось выразительным, будто бы мама остановилась на полуслове. — А сам ты что помнишь? — В тринадцать лет папа принёс мне собаку и кассету Гордона Самнора с девятидорожечным альбомом. — А раньше? — Я бы тебя не спрашивал, если бы помнил, — внезапно разозлился Достоевский. Втянул воздух, поворошил шерсть Сайци, возненавидел себя за клоунаду. — Прости. Я всё чаще задумываюсь о детстве, которого будто не было. Сказать что-то большее он не смог. Потому что рука Древнего – костлявая, изрезанная, – вдруг осторожно вытащила телефонную трубку из пальцев. Подлетела вверх, дрогнула и с силой опустилась на край керамической раковины, разнося трубку на щепки. Достоевский даже моргнуть не успел. — Ты что творишь?! — Спасаю тебе психику. — Да я уже понял, что приёмный, — рыкнул Достоевский, отшатываясь. — Какая разница? Они любят меня. — У тебя нет родителей, — тихо заявил Древний. Ударил, как молитвословом. — Говори понятнее. Ты можешь говорить понятнее. — Не сегодня, Достоевский. Извини. — А с кем я, по-твоему, разговаривал по телефону, который ты разнёс? — С очень хорошей женщиной. Если бы трубка не раскололась, Достоевский обязательно разбил бы её об ухо Древнего – так сильно и резко его взбесила уверенность в вечно пугливом существе. — Это не смешно. — Именно, — согласился Древний. — Это непременно будет ещё страшнее, когда ты всё узнаешь. Великий здесь. Время наконец пошло. Время — разрубленная мышь. Её морду тянула кошка, силясь утащить в будущее, а за хвост держали привидения. В итоге мышь, раздавленная с обеих сторон, лежала на месте. Так было раньше. Но у Великого громадные клыки и он физически сильнее. — Скоро полночь? — Да, — кивнул Древний. Стянул с волос цепочку, распустив их. — Не уверен, что именно та. Великий пока не обжился. Он сел за стол. Достоевский, всё ещё злой, рухнул напротив, положив Сайци на колени. — Она голодная, — заметил Древний. Его большие глаза, о которых почему-то не говорили – а зрачки в них тоже размером с планеты, – стекленели. — Очень голодная. — Прекрати, — скривился Достоевский. — Ты меня пугаешь. Я тут главный. Я должен нагонять ужас, а по итогу – Вишневского опасаются, потому что он может незаметно вскрыть, Солнечный и Алла способны воззвать к чему-то огненному и сжечь дотла на месте, а ты иногда ходишь с ножом и не помнишь этого. Я посмешище. — Ты хочешь спать, — мягко сказал Древний. Очень. Безумно. Его разум давно дремал в мешке с бракованным металлом, ворочался и резался, поэтому агрессировал. — Я заварю нам чай с ромашкой. Что ж, это... утихомирит и поможет. Сейчас Древнему несложно доверять – потому что можно установить слежку за его маньячными костями-руками с тонким наслоением кожи. — Спасибо. И прости, что хотел разбить твою голову. — Ничего, — попытался улыбнуться Древний. — Прости, что иногда бегаю с ножом. Это почти не контролируется. — Почти, — понимающе выделил Достоевский. Они молча пили отвратительный чай. Достоевский крутил кружку, вращая лимон, и вспоминал. В одну из таких зарей Древний в него вглядывался. Рассматривал гигантские зрачки, затем отставил стакан и аккуратно уточнил: «Ты наркоман?» Ей-богу, он умел быть осторожным со всеми, кроме Достоевского. И резал он его небрежнее всего. Оставлял самые жуткие щели и лазейки на теле. — Древний. — Что? — напрягся он, закуривая. — Зачем ты ищешь Авеля? — Убить, очевидно. Зато честно. Авель, вроде как, один из его воображаемых друзей. Если Сникоб внаглую притаскивалась и требовала семечек с шлифованным пшеном, то Авель прятался. Если вообще существовал. Иногда с чердака можно было расслышать звуки: кто-то там смотрел телевизор, приглушённый до минимума, играл с забредшими птицами, перебирал сорную траву. Достоевский слышал это, когда был под таблетками. Он мог распознать хоть что-то помимо мышей. Как О, хлорофитум против токсинов, росла в кадке. Как рвался шов подушки, как поджигались конфорки в доме соседей. Потом он забирался на чердак в попытке застать нечто с поличным, но натыкался только на раскиданные одеяла и пульт без батареек. Там что-то было? Или там чего-то не доставало? — Иди в комнату, — предложил Древний. — Сайци оставь. Я промою чайник, вечером что-нибудь другое там заварим. Достоевский послушно закивал, пробираясь к себе. Ноги едва волочились по скрипучим дощечкам. Мышцы ослабли. Как Вишневский мог не спать по трое суток? В комнате, важно делая вид, что читает книжку заклинаний «Бам-Бус-Бар», сидела Сникоб. Чуйка, что ли. Только вспомнишь... Она крутилась на склеенном стуле и была наряжена в какие-то лесные лохмотья: гирлянды ягод и шишек, птичьи перья, трава за ушами. Нюхала шампунь с кетоконазолом, который разил подсолнухом. Изо рта торчала ромашка. Достоевский заметил: — Такая молодая, а уже с усами. Сникоб взъелась: — Типун тебе на язык, носатый. Я старая и состоявшаяся бандитка в законе. — Я тебя щас выкину отсюда, — ругнулся Достоевский. — За что? — За шкирку. — Это обидно, — недоумевала госпожа мышей. Она раскрыла крошечную, когда-то вывихнутую лапку, показывая манную крупу. — Я принесла завтрак. — Её варить надо. Иди сюда, — он завалился лицом в простыню. — И не храпи мне под ухо. Влом тебя вышвыривать. Сникоб в один прыжок перебралась на смятый диван. Поёрзав, устроилась около шеи. Её можно было перепутать с щенком, пока она не вставала во весь рост и не начинала проклинать. — От тебя кошатиной пахнет, — пожаловалась Сникоб. — Убийствами какими-то. — Замолчи, а. — Я вчера слышала, как хлопнула ловушка, — сейчас начнёт скорбеть и плакать. — Бедную несчастную душу раздавило, а она могла поведать тайну. Удивительную. — Толку от тайн, которые ими и остаются? — вздохнул Достоевский. — Я больше удивлюсь, если мне прямо что-то скажут. Спи давай. — Противный. Не хочу спать. — Ты почему вообще торчишь у меня, обиженка? — Я в межгосударственном розыске, — довольно насупилась Сникоб. — Опасная преступница. Воришка. — Чего? — всё-таки удивился Достоевский. — Того. К тебе легче всего пробраться, вот и сижу здесь, — она чудом удержалась от верещания, когда её хвост придавили. — Аккуратнее! Я тоже не в восторге от ситуации, знаешь ли. Ты не обеспечиваешь меня – меня! – ирисками, ирисами, вкусными напитками, сигаретами, чуть-чуть едой, пурпурной чесалкой, вечерами с гитарой. Противный. Алую кружишь. Алая не спасёт. Алая ненавидит всё, что связано с серебром. Тринадцать серебряных цепей, тринадцать цепочек на её животе... Достоевский всё ещё не мог поверить, что на него сетовала большая мышь, уплетающая манную крупу. — Ты что-то украла? — Секрет. — Понял, — отстал Достоевский. — Секрет украла. Для тебя. Слушаешь? Душа, достаточно великая, между прочим, умрёт последней. Но ты до неё не доживёшь. И Сникоб, которая не хотела спать, будто специально засопела первой. Наворчавшись, вырубилась напрочь. Она всю ночь прождала, чтобы предложить завтрак Достоевскому, который украла у самого же Достоевского. Вымоталась. Если вместить сотни лет в один час, то получится Сникоб. — Глупая, — Достоевский погладил её шёрстку. Вздрогнул, оттянул руку. — Отбитая. Пигалица. И липучка. Реально спишь? Спи, спи. Ладно, возможно, он к ней привык. Сникоб была либо потрясающе мощной галлюцинацией, либо настоящей мышкой-обманщицей. Достоевский всё ещё не знал, существовала ли она вообще. Она убирала за собой все следы: подъедала крошки, сжигала спичками шерсть, отколовшуюся с головы, а спички прятала под языком. О ней могли знать только Алла и Солнечный, но те в унисон успокаивали: «Ты в порядке». Они оба – ловец снов и ловец солнца – ни черта не помогали, хотя выглядели так, будто в мгновение ока придут на волшебную помощь. Ему снился мор, а затем снилось море. Мерещилась девушка, сидящая на траве. С её плеч свисал разноцветный рюкзак, а во рту таял сахарный петушок на палочке. По лицу пробежала мышь. Достоевский подскочил с дивана. Увидел дух, скакавший на когтях по полу – и быстро-быстро уносившийся из комнаты. Вдоль переносицы горела царапина, из виска звучно капала кровь. В голову пробрались. Проникли! Поворошили грёзы и нагло утащили кусок. Вопль Достоевского разнёсся по дому бешеной собакой: — Ловите её! Падла! Крыса! Украла сон! На него навалились звуки. Скрипы досок, вой бельевых верёвок, шёпот в трубах: «...злыми ногами по мёртвой земле проносится призрак, сгорая в огне. Мы про Авеля, Авеля, Авеля...» Достоевский выскочил в коридор. Врезался в Солнечного, только вернувшегося с работы. — Кого ловить?! — Вот она, — воскликнул Достоевский, резво шагая, — мелкая, сутулая. Бежит. Великий вышел с садовой сеткой. Полузасыпанный дремотой, он готов был охотиться. Втроём они погнались за клубком пыли, врезаясь друг в друга и разбивая локти. Из головы будто продолжало что-то исчезать. Утечка опустошала разум. Мышь пронеслась под шторами, умудрилась подхватить стружку сыра и обломок малахита, юркнула в щель стены. Достоевский едва дышал. Солнечный выпутался из сетки и в ужасе прокомментировал: — Беда. Откуда-то выполз Вишневский. Хмуро огляделся. — Что случилось? — Меня обокрали. Достоевский схватился за волосы Великого, потому что сам был коротко острижен. — Э-э... — Прости. Прости, что щас клок вырву. Этот сон был как сувенир из страны, в которую никто никогда не ездил. Достоевский, до смерти испуганный, расколачивал взглядом лазейку. Оттуда выкатился малахит. Могли ли эти ду́хи растащить его детство по кусочкам, унести на линялых спинках? Если так, то они были ненасытно жестокие. Они разворовали двенадцать лет его жизни. Иногда Сникоб успевала схватить кого-нибудь из них за пыльную шею – трясла до последнего, крича что-то о запятнанной чести. Потом предложила есть сухофрукты, чтобы мыши отвлекались на них. Потом – наркотики. — Глядите, — заметил Вишневский. Величественно ковыляя, Сайци подошла поближе и с достоинством выплюнула треснувшее тельце мыши. Замурчала. Снисходительно кивнула. Достоевский облегчённо вздохнул, а Солнечный присел на одно колено, разглядывая труп. — Если ты погладишь эту мертвечину, — предупредил Вишневский, — то я заставлю тебя делать все возможные прививки. Солнечный потянулся к кровоточащему боку, хитро улыбаясь. Тут же стал серьёзным. Поднял взгляд. Спросил: — Хорошо себя чувствуешь? — Да, — зажмурился Достоевский. — Есть хочу. Дождь идёт? — Уже несколько часов. В доме зловеще похолодало. Ветер гулял по форточкам, заселяясь в шуршащие вещи и разгоняясь в кружках. Лез под ноги, когда все шагали к подоконнику. Алла так и не вышла. Солнечный сочувственно наблюдал за Великим, голова которого болела от растягивания за волосы. Потом клацнул: — Мороз по коже. Интересно, почему? Великий немного подумал, стянул олимпийку и бросил её на ошарашенного Солнечного. — Ты серьёзно накинул кофту на огонь? — Ага. Не сожги, у меня больше нет. Достоевский пригрелся на краю расшатанного подоконника. Уткнулся носом в кулак, стал вслушиваться в человеческое лопотание, чтобы отгородиться от бормотания нелюдей. Отказался от игральных карт. От чая, мёда, малинового варенья, траурных песен, объятий. Тяжко быть трезвым. Ещё сложнее смотреть на друзей, которым, по-видимому, уготована смерть. Они рубились в карты и были по-своему счастливы. «...Душа, достаточно великая, между прочим, умрёт последней». Достоевский ткнул Великого в бок. — Ещё за волосы хочешь подержаться? — Нет. Просто проверяю, — он задумался. Один из тех, кто живёт в доме, уже мёртв, а кто-то и не жил никогда. Великому не подходило. — Солнечный блефует. Солнечный мгновенно покраснел, чуть не выронил веер карт и начал так красочно отчитывать за предательство, что Вишневский засмеялся. «Я каким-то образом познакомился с Древним, когда ещё не... был». «Алая ненавидит всё, что связано с серебром. Тринадцать серебряных цепей, тринадцать цепочек на её животе...» «Я понял, какое имя у Великого, и он живёт настоящим в прошлом». «Сникоб сворует магию». Достоевский вечно кое-что узнавал. Жуткое, проливающее заколдованный сок из вен, обдирающее до нитки. А ему просто хотелось отыскать жизнь.