зарезать

раньше я выращивала розмарин и вереск. а потом заболела, заболели и цветы. я выздоровела, а они умерли от: dinosaurpaws, 19:58, 3 мая. вырезка пятая ловец букв Солнечному нравилось, когда его называли странным. Необычный – это по-людски и как-то нечестно. Своеобразный – недостаточно точно. Непонятными были попытки Достоевского застать врасплох детство, которое не придумал режиссёр его участи. Особенными казались волосы Аллы на свету. Таинственность не подходила. Чуднóй, необъяснимый, с приветом. Всё не то. Зато любое: «...парень, ты порой реально странный», — вызывало оскал, иногда снисходивший до осколочного смеха. Это вдохновляло. Солнечный такой, бесспорно. Те, кого до дыр разжигало лето, снимали только одежду, а он мог доскрести аж до кожи. Так его освежённое тело переходило в освежёванное. Странное. Странное. Странное... — Ты бормочешь во сне, — заметил Великий. Солнечный встрепенулся, пошевелился. Его прижали на подоконнике с двух сторон: банка с пеплом и Вишневский. Тот был обут в красные резиновые тапки, которые никого не могли оставить равнодушным. Воздух пропитался жар-птицами. Наступало утро. — Так, ребята, — в коридоре нарисовался очень озадаченный Достоевский, — а где вся посуда? Я хотел соорудить бутерброды, но не в руках ж их тащить сюда. — Если тарелок нет на кухне, — мудро начал Солнечный, — значит они где-то на кровати. Отдыхают на одеяле или на подушке от вечного использования. — Или на крыльце, — добавил Великий. У него волосы как сено. — Кто-то там вчера завтракал. — В раковине? — неуверенно предположил Древний. — Понятия не имею, — отрезал Вишневский. Достоевский потопал ногой. Стащил шершавый зелёный плед, гордо им укрылся и отправился на поиски, гремя наушниками. Он найдёт. Он талантливый самородок, и гнев у него благородный. — Из чего он собрался лепить бутерброды? — задумался Солнечный. — Из неудачного спиритического сеанса, при котором лопнул дух почившей ведьмы – первой жительницы этого места? Все были слишком сонными, чтобы оценить масштаб произнесённой информации. Только Великий слегка нахмурился, пытаясь что-то сообразить. Повёл себя по-рыцарски. Вишневский закашлялся: — Голова болит. Случится, наверное, что-то. — Боже, ты даже не самый старший, — активизировался Солнечный. — Древнему уже двадцать три, а носится за нами с ножом как бешеный. Учись у него. Надо нам в пятнашки поиграть. Желательно в безопасные и при свете дня. — С ножом? — запоздало удивился Великий. Отлип от окна, чуть расправил плечи, сразу став выше. Сухая трава на голове растрепалась. — С настоящим? — Ага, ага. — Зачем? — Ищет, — с удовольствием тянул Солнечный. — Кого? — Тебе говорили, — не сдержал ворчания Вишневский. — Ты умнее карандаша, я верю, что ты вспомнишь. Древний, который был вообще-то здесь, побелел, но уходить не собирался. Он сканировал Великого. Аккуратно сдирал плохую кожу с щеки, слой за слоем, и не моргал. В нём просыпался убийца. Жутковатый, но пока что безобидный. Полная обездвиженность пугала. Наглядное превращение в мощи. Так Древний защищался – или защищал. — Авеля, — наконец озарился Великий. Кивнул, будто имя что-то говорило. Щёлкнул пальцами: — Этот тип что, нездешний? — С чего ты это решил? — сыто заулыбался Солнечный. Он, кажется, обречённо влюблялся в логику, забывая о сердце. — Ну, имя. Не фамилия. Тут так нельзя. Алла исключение, всё такое. Солнечный рассмеялся. Вишневский тоже просиял, хоть и немного мрачно. — Да, — решительно и тихо ответил Древний. — Не здешний. От беседы о загадочных явлениях их отвлёк Достоевский: ловко неся бутерброды на бумажном листе, он дымил окуроком и подпевал песенке о золотом городе с животными неведомой красы . Солнечный был в восторге. Оголодавший Великий не отставал и радостно зевал. В счастье Вишневского никакого толка, поэтому он просто болтал ногами, вооружёнными резиновыми тапками – одобрял съедобную инициативу. Древний тут же отказался от порции. Такой вот длящийся самовыпил на виду у полулюдей. — Люблю, когда мы тут собираемся, — признался Солнечный. — Я как-нибудь принесу те самые сигареты. — Ого, — Достоевский аж загорелся. — Спасибо. Это правда было невероятно. Пять разных сущностей сидели близко друг к другу. Они свыклись, связались. «Подружились», — ударило Солнечного. Он не мог о таком подумать, просто не смел. Всё детство его угнетала жизнь, похожая на расстёгнутую застёжку. Все годы, когда он не доставал ногами до пола, ему приходилось спасать маму, что завидовала и тоже мечтала об отрыве от земли через петлю. Солнечный вырос, мама повесилась. Или наоборот. Теперь он видел её лишь в контурах. Иногда мог разглядеть еле заметные следы на влажной, примятой траве. Кто-то крылатый легонько по ней бегал – наверняка женщина, чьи влечения воплощались в ангелах смерти. Чьи желания исполнились. — Снова бормочешь, — подсказал Великий. Солнечный плавно к нему развернулся. Прищурился, отходя от сновидения: — Ты наблюдаешь за мной? — Нет. — Какого цвета мои глаза? — допытывался он. — Ну... Глаза были... Они точно есть... Свалив смеющегося Великого с подоконника, Солнечный драматично накрыл лицо ладонями. Приказал: — Тогда гадай. Сложная просьба, ведь его глаза как сон. Как ускользающие, выцветшие грёзы. В них и деревья, и скорлупа, и сублимированный кофе. Он сам видел вместо них нечто другое. Нечто... странное. Зеркало души иногда совсем ничего не отражало. Совсем. Ничего. — Ореховые. Очень мягкий цвет, — с первого раза получилось у Великого. — Да? — ...да. Возвращайся на подоконник. Проницательность Великого восхищала. Искусный и искусанный, он схватывал всё на лету. Не боялся задеть плечом огонь катастрофы – приваливался к Солнечному, зажигая недокуренную (вот это экономия, ей-богу) сигарету. С ним было до подозрительного комфортно. Без уюта, но с огоньком, как от газовой плиты. — Кто куда сегодня? — поинтересовался Солнечный. — Кое-кто умничать в морг пойдёт? Вишневский полоснул его взглядом: — Хочешь добровольно на секционный стол залезть? Я тебя мигом разделаю. — Только если ты обещаешь быть нежным. Закатив расколовшиеся глазные яблоки, Вишневский махнул рукой, снял с кудрей несколько крошек, густо раскашлялся. Едва поднялся. У него лёгкий озноб, больное горло, давление и перебои со зрением. Заражение разрасталось. Внутри него всегда шёл дождь. — До вечера, — бросил он на ходу. — Беги, чтоб от тебя след п-р-о-с-т-ы-л, — вдогонку крикнул Солнечный. Еле увернулся от резиновой красной тапки, засмеялся, разразился руганью, когда вторая всё-таки прилетела в кадык. Попытался демонстративно погибнуть, но Вишневский уже слинял. Притворяться было незачем. — Может кто-то проверит, не грохнулся ли он где-нибудь на пороге? — ради приличия предложил Достоевский. — А то ему снова нездоровится. — Вид у него такой, будто он из комы вышел, — горячо поддержал Солнечный. — Но это не помешает нам доесть его бутерброды. — А проверить? Замолчали. — Отправим Сайци, — наконец потрясающе умно рассудил Великий. Вскоре Древний исчез. Достоевский потащился на работу, а Великий – устраиваться. Солнечный остался один. Он посидел под светом, разлохмачивая пятицветную нитку, обвитую вокруг запястья. Нащупал ободок, убрал волосы. Особенно непослушные завитки залепил заколками. Соскочил на пол и решительно полетел к себе. Маленькие следы, которые Солнечный принимал за мамины, проявлялись позади него. Они напоминали разводы от мыльных пузырей. В башне мага было не протолкнуться, но Солнечный умело обошёл травмоопасные метры и зашёл в ванную комнату. Замер. Утихомирил дыхание, положил руку на рёбра. Сердце — это магия, которая сверхъестественно нагло лезла наружу. Жаль, что она не была набивкой. Солнечный бы затолкал её внутрь. Он огляделся. Вытащил короткий посох, которым обычно подпирал дверь, и замуровался. Выдохнул. Слава богу, он смог начать дышать. — Не бойся. Не бойся, чёрт возьми. Тесно и темновато, ну и что? Это же замечательно. Никто не помешает. Ты один. Один. Отсыревший коврик закручивался в углах. Солнечный разгладил его босой стопой, разогнал пыль и стянул амулет, свисавший с крючка. Присел, скрестив ноги. Существовала полночь. То самое время, то самое место, завязанное канатами. В определённый отрезок времени туда мог попасть весь приют и вся мышеловка – разом. Но Солнечный умел пробираться в полночь даже днём. Редко, но это срабатывало. Голова упиралась в выжженные на досках звёзды. Деревянные стены были тёплыми. Солнечный щурился и читал; по вымытому полу были разбросаны буквы. Хороший порез открывал лазейку для призраков, поэтому азбуку пришлось вырезать бритвой. «А» – у двери, там, куда закатывались попрыгунчики или бисер. «В» – под ковриком. «Д» – чуть залезала на стену. «С» – под самым окном, её вечно заваливало мокрой одеждой или россыпью порошка. Остальные буквы тоже разрезали пол и время. «Ф» – у таза для заклинаний, «Ц» забралась под сдохшую бегонию. Солнечный долго всё пересчитывал. В тишине сказал: — А где же... «Я?» Нужно было подумать о хорошем. О коврах на стене в доме бабушки, о чаепитии, о лабрадоре с волшебной палочкой в зубах. О: «...люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю». Идеал — очухаться и увидеть серебряные перья в воздухе. Почувствовать дыхание полночи, ускользающее в щель. Услышать шёпот, отыскать его. Усесться за столик, познакомиться с говорящим старьём-извергом, погладить лоб прозрачной собаки. Луна должна лежать на окне. Она обязана наблюдать, прислонившись к самому сердцу представления. Что-то вскрылось. Из рук брызнуло. Солнечный в ужасе распахнул глаза. У него не вышло. Не вышло! Он силился пошевелиться, но руки горели без дыма. Солнечный лихорадочно тронул то одно запястье, то другое: оба щедро кровоточили. По ним махнули лезвием, не иначе. В сетку на окне стукались комары, в умывальник звучно капало, а из конечностей всё лилось, лилось и лилось. В глазах быстро вечерело. Магию будто изгоняли. Солнечный испуганно задрожал, вчитываясь, почти вгрызаясь в новые порезы на полу: «Сначала был Достоевский. Потом – Древний. Затем – Солнечный. За ним пришла Алла. Далее – Вишневский...» Он захрипел от холода. Поискал продолжение, не нашёл, вдруг догадался. Размазал кровь по кистям, дотянулся до умывальника и на мгновение залил вены водой, размыв их. Воззрился на слова, выцарапанные на запястьях. Последний – Великий. Солнечный рухнул обратно. Повалился на доску с выжженными на ней звёздами, зажмурился. Услышал, как посох у двери треснул. Прозвучало как благословение. Кто-то второпях бросился в комнату. Подошёл. Прикоснулся к шее, молча и умело помог выбраться из алой лужицы. Довёл до ванны. — Кто? — Я, — вполголоса сказал Древний, перехватив руку, что слепо шарила по уже запятнанному бортику. — Я. Солнечный ярко вздрогнул. — Не произноси это. — Местоимение? — уточнил Древний. — Букву. Она сегодня неправильно работает. — Ладно. Солнечный опустил запястья в ванну. Коррозия не пощадила кран. Затылок, наполненный неизвестной пугливостью, пылко гудел, а по спине шёл холодок. Древний присел на одно колено, взял кровоточивую кисть, вздохнул, не скрывая отвращения. Оглядел раздавленные концы вен и оборванные лоскуты кожи. Принялся лечить. Он терпеть не мог врачевание – это было сродни подражанию Вишневскому. Но Солнечного штормило так, что он вписывался в углы, оставаясь на месте. Пришлось действовать. — Спасибо, — поплыл Солнечный. — Сколько прошло часов с того момента, как мы разошлись? — Шесть. — А. Вот почему у меня в глазах вечерело. У Древнего свело скулы. Боже, у него и впрямь были скулы. Он отщёлкнул бинт ножницами, тут же попрятав обрывки с кровью. Поинтересовался: — Кто тебя так? — Духи. Обиделись, наверное. Ты ведь всё это время был дома. Почему, кстати? Будни же. Ещё один срезанный кусок бинта скрылся в кармане. Потом он их сожжёт. Точно же сожжёт. — Рисовал. Увлёкся. А тебя не смущает, что Алла тоже никуда не уходит? — Она ведь колдунья, — отмахнулся Солнечный, — ей можно хоть рядом сидеть. Древний задумался. Уместился на другой бортик ванны. Такой спокойный. Среди буквенных засечек, пыли, тесноты, коричного света, рисунков белым мелом на потолке он был непривычно сильным. Древний стащил ободок с головы Солнечного, убрал свои волосы. Открыл взгляд и выразительно посмотрел на перебинтованные руки. Снова вздохнул: — Я знал, что увижу, если постучу в эту дверь. Я чую, когда польётся кровь. Пришёл, как только вскрыли. Тебя так и так бы порезали. Сегодня не слишком хороший день для пробежек... туда. Солнечный согласно закивал. Кисти болели. — Ты мог бы подкурить мне сигарету? Пальцы не слушаются. — Конечно. Пепел можно было стряхивать на отсыревший коврик. Солнечный так и делал, пока Древний на него не смотрел. — Что-нибудь узнал? Кивнув, Солнечный носом указал на ранее скрытые фразы. Те сияли в полу. — Там про нас. А вот тут, — он ткнул в шершавые, начинающие краснеть полоски, — про Великого. Последний. Никто больше к нам не заселится. — Жаль. Нас мало. — Зато проблем на целую дюжину, — лениво огрызнулся Солнечный, не без счастья делая затяжку. Наркоман, разговаривающий с мышами. Шизофреник без справки из психдиспансера. Бездушный маг. Старая девочка. Вампир Шрёдингера, больше склоняющийся к смерти. Вполне себе нормальный зверь с сеном вместо шерсти. Один из тех, кто живёт в доме, уже мёртв, а кто-то и не жил никогда. Их шестёрка – блеск. — Ты ничего не хочешь рассказать Достоевскому? — спросил Солнечный, вяло покачивая ногой. — От тебя ничего не скрыть, — вдруг погрустнел Древний. Снял ободок, расплёл волосы. Притаился. — Расскажу. Позже. Это важный разговор будет. Вряд ли он сломает Достоевского, но всё же. Позже. Дай ещё одну сигарету. Солнечный хитро ухмыльнулся. Залез в шкафчик, разворошил микстуры и достал тайную и таинственную пачку сигарет «Риди». Она как атрибут для негласного ритуала. Куришь – и возвращаешься в другой мир, пока не рассеится дым. Более безопасный побег от реальности. Пачка с нарисованным зайцем (“зайчишка зайка серенький”) ничуть не примялась. Древний аккуратно подцепил первый попавшийся фильтр. На нём был выведен динозавр. Древний слабо улыбнулся. Солнечному попалась сигарета с котом, и он тоже тихонько засмеялся. — Они в блёстках, — заметил Древний. — Они чудесные, — согласился Солнечный. К краю пачки на частичку пластыря был прилеплен клевер. Неволшебный и засохший. Восхитительный. Солнечный не решился отстегнуть его от клейкой упаковки и принялся разглядывать потяжелевшее запястье. — Великий, — пробормотал он, чувствуя семь вырубленных букв. — Ему бы защищать глаза, а он смотрит на меня, даже когда я это вижу. — Боишься? — Есть такое, — уклонился Солнечный. — Не пойму – за кого. Они пускали дымчатые шары, едва дыша. Медлительно моргали. От одного взгляда хотелось зарезаться, от второго – сгореть на костре. — Бардак тут, — всё-таки сморщился Древний, отпинывая сломанный посох подальше. — Как ты ориентируешься в своей комнате? — Я почти назубок знаю, где что валяется и в каком количестве. Закрываю глаза и вижу. Коробка с тремя акриловыми шарами стоит под табуреткой. Зеркало позавчера разбилось, но каждый осколок на своём месте. Космос в шкафчике. Не додумайся открывать! Музыкально-математическое устройство космоса разорвёт на косточки и клочья. Хе-хе. Что ещё? Шестьдесят два стеклянных ключа... — неожиданно раздался звон. Затем – приглушённая перебранка. — Что ж, теперь шестьдесят ключей и крошка. Кажется, сюда идут Великий и Вишневский. Дверь с пинка раскрылась. Голова из сена не без интереса впихнулась в проём, крутанулась из стороны в сторону. Вторая же грозно мигнула мертвецки жутким блеском – это Вишневский с убогим сочувствием приметил бинты на руках и проворчал: — Сегодня была моя очередь тебя вскрывать. Солнечный весело замахал: — Но я устал ждать. — Предатель. Древний скривился от незатейливого смеха в сторону смерти, бросил в ванну плед, чтобы разводы крови не липли к одежде, и забрался внутрь. Он снова прятался. Великий наткнулся на свежевыпеченные на полу фразы. Изогнул бровь. Удивился, потупившись: — Чем скребли? — Маленькими облезлыми лапками мышей, — как в трансе забубнил Солнечный, — а мыши выпили так много железа, что их когти стали лезвиями. — Круто, — с достоинством кивнул Великий. Он завалился туда, где отломившаяся от стены досточка была покрыта выжженными звёздами. Его угостили сигаретой из священной пачки «Риди». Обрядовое действие свершилось. Стало как-то полегче. Заткнулись все быстро. Они так бы и молчали, если бы в комнатку не влетел гневный Достоевский. Он придерживал плечом трубку нового телефонного аппарата, добытого на свалке, с трудом любезничал с матерью, сканировал дым и злился, что его не позвали вдыхать сакральное курево. Даже Вишневскому стало не по себе. По его кудрям несколько раз прилетело. — Нет ли у вас ощущения, — донёсся из ванны шёпот Древнего, — что когда вы говорите по телефону, то по ту сторону провода с вами беседует призрак, а не человек? — Есть ощущение, — пискнул Солнечный, — что мы сейчас сами станем привидениями. Достоевский со зловещей заторможенностью положил трубку в продырявленный таз. Раздул ноздри. По слогам сказал: — Си-га-ре-ту, — вышвырнул руку вперёд, — пока я добрый. Сейчас Солнечный относился к его ладони как к чёрному ящику – сожмётся ли она в кулак? А кому прилетит? И как сильно? «Море уляжется», — подумал Вишневский так, что все услышали, и смело протянул пачку. Достоевский подкурил аж две и с тявкающим звуком затянулся. Уселся, откинулся на чуть-чуть сжавшегося Великого. Задушенно заговорил: — Я им бутерброды на завтрак. Я им – песни. Мышиные предсказания и... а они... а вы... Что с твоими запястьями? Он мгновенно взбодрился. Солнечный неловко нажал на бинт, под которым растянулось слово «последний». Улыбнулся: — Кровавенько сегодня, да? Быстро переключившись с одного ворчания на другое, Достоевский принялся разглагольствовать об утрате крови как о предмете. Потеря вещей — удивительное событие. Однажды Солнечный, стоя посреди своей комнаты, вытянул руку с кулоном, выпустил его и больше никогда не нашёл. Поэтому он заучивал всё содержимое башни мага. Поэтому продолжал рыскать по приюту-мышеловке, изучая. Поэтому пытался вызывать полночь раньше, чем положено – чтобы отыскать новые знания. — Пойдём пить чай, — решил Достоевский после слюнявой тирады. — Вытаскивайте Древнего. Стемнело, он заснёт. — Я ещё тут посижу, — отказался Солнечный. — Принести настойку? — Нет. Пожалуй, не надо. Его вывернет, если он шевельнётся. В тесной комнатке остался ещё и Великий. Величайший. Именно – Величайший. Он так сильно нравился Солнечному, что становилось страшно. Его губы формы ракушки, звериная сила напополам с добрыми мыслями, невозможная невозмутимость. В сумраке были видны его глаза. От них хотелось выть на луну. — Ты видишь в темноте? — догадался Солнечный. — Кажется, да, — протянул Великий. — Кто бил тебе татуировки? Солнечный неспешно потрогал живот: месиво из шрамов и краски мягко продавливалось. Там кривоватая календула и львиный зев. — Нравится? — Да. — Бил Древний, — Солнечный не сдержал невесёлый смех. — Он всегда бьёт, когда наступает нужное полнолуние. Но он классный, в общем-то. А я уже не вспомню, когда чувствовал себя таким. — Странно. По сердцу. По магии, высочившейся из венозных оттоков. — Почему? — Ты хороший. И он расслабленно заулыбался: — Притащил меня сюда, хотя в курсе, что я на мели. Привёл в комнату. Не отворачиваешься. Рассказываешь что-то, даже если хочешь спать. Плетёшь мне ловец снов, хотя знаешь, что я и так нормально сплю. Великий не двинулся, но будто стал ближе. — Ты хороший, — повторил он. Шумно вскочил, когда Солнечный завалился в ванну, укрытую пледом. В один шаг оказался рядом. — Воды? Бинты сменить? — Нет. Через боль в лохматых кистях Солнечный схватил Великого за майку и утянул к себе. Затащил вглубь мягкой ванны, прижался к боку. Задышал чаще, тише и чище. Дыхание словно достали из старого комода и вынесли на ветер. К запаху сухой травы примешалось послевкусие пожара. С потолка белым мелом глядело милое: “Сашу прикончит Душа”. — Неловко, — беззаботно прокомментировал Великий. — Я не буду тебя целовать, — так же легко вздохнул Солнечный. — Почему? Не задумываясь, становясь ребёнком с мечтами, который не знает, что в будущем с ним сотворят всё самое жестокое и безжалостное, что можно вообразить, Солнечный ответил: — Ты хороший.